МатФак

Когда я слышу голос твой на перемене, Внутри меня словно порхают мотыльки. Готова я твой нежный взгляд пустить по вене, Твои глаза невыносимо глубоки. Когда мы взглядами встречаемся случайно, Улыбку глупую сдержать я не могу, И каждый день я о тебе мечтаю тайно, Я так хочу сказать, что я тебя… Рыжая — Когда

      Сижу и пью кофе, без сахара и молока, когда на пороге кухни появляется Даша, завязывая пояс халата. Вчерашний теплый и интимный вечер перешёл в обычное, доброе утро, такое же, как и все остальные, просто с приятной дымкой воспоминаний, потому что я помню всё. Она, наверняка, тоже. Не сразу замечает меня, идя к полкам с посудой, и только когда подходит к чайнику, вздрагивает, щурится в мою сторону и, достав из кармана очки, натягивает на нос. — Доброе утро. — Киваю, делая большой и горячий глоток. Ребёнок пугливый. И почему все говорят, что ей сорок два, совсем же не похоже она на других «взрослых». — Доброе, — отвечает, приглаживая волосы суетливо, как будто бы стесняется меня, — Выглядишь лучше, чем я ожидала. — Улыбается, снова поворачиваясь к столу, — Голова не болит? — Отрицательно мычу, пока она начинает готовить себе завтрак. — Яичницу будешь? — Поворачивается на меня через плечо, сдувая упавшие на лицо мягкие и воздушные волосы набок, и я снова отрицательно качаю головой.       Ведёт себя, как всегда, а я ведь вчера… призналась ей. Я боялась, что на фоне того миллиона признаний, что я ей говорила ранее, последнее будет просто до кучи к ним, просто чуть более неловкое, потому что я была пьяная, но я-то всё помню и понимаю. Не думаю, что я сказала бы его трезвой, я всё-таки очень боялась нарушить её личные границы, испортить ей этим жизнь, ведь это внесло бы некоторые определённые сложности. Я её любила… и она меня в ответ. И мы хорошо существовали вместе с этими чувствами, потому что та неопределённость, которая в них всегда существовала давала нам возможность как признавать, так и не замечать их. Если бы нас спросили, можно было бы смело сказать, что ничего нет, и это просто помощь — так поступают хорошие люди, и мы этим прикрывались, хотя обе прекрасно понимали, что что-то есть запретное в том, как смотрим друг на друга, как пишем вечером из магазина вопрос, что купить, или как я по утрам проверяла температуру.        Если уж я это видела ясно, как день, то она наверняка, просто молчала во всей своей женственной тактичности, чтобы не устраивать нам обеим проблем ни в жизни, ни в голове, ни в сердце. А я вывалила вчера это на неё, даже не считаясь с тем, хотела ли она это услышать. — Дарья Константиновна. — Мычит в ответ, готовая слушать, не отвлекается от готовки. — Я вчера вам сказала кое-что, — смотрю на своё отражение в тёмной поверхности напитка, слыша, как сбоку трещит скорлупа и яйца с громким шипением наполняют комнату ароматом еды. — Давай, мышонок, я закончу с готовкой, и поговорим?       Смотрю ей в спину, как она одно за другим бьёт яйца на раскалённую масляную поверхность сковородки, ловко орудуя ножом в воздухе. Как будто ничего такого не намечается, но она ведь поняла, про что я. И не прогнала, не замяла тему, стоит плавно покачиваясь из стороны в сторону, покачивая округлыми бедрами и, согнувшись к плите, что-то мурлычет себе под нос, не могу разобрать что, то ли обсуждает с собой что-то, то ли просто напевает. Чтобы это ни было — со стороны наблюдать приятно и интересно, потому что в своей задумчивости она была просто очаровательна — забывала про весь мир, проваливаясь к себе в голову. Что-то обсуждает, как всегда, когда её что-то волнует.        Сейчас нужно окончательно решить, что же всё-таки она готова, а что не готова сделать, ведь, несмотря на то, что это обоюдное решение, Бахтина понимает, что от её решения зависит достаточно много, чтобы если что всё сломать и разрушить, заметая улики этого маленького и очаровательного греха, который мы испытывали друг к другу. Она могла разнести всё на свете в пух и прах, если сочтёт это не угодным, в её руках была такая власть, в нашем случае губительная, потому что сейчас она играла роль Создателя. Она управляла всем и могла одним щелчком пальцев разрушить ту огромную реальность, которую мы представляли друг для друга, и эта мощь должна быть оправдана, потому что… она так не поступит никогда. Она никогда не сделает что-то ради собственной прихоти, если это не будет правильным, но вот вопрос: мы уже на территории с этикеткой «неправильно», тут нет готовых шаблонов поведения, нужно думать самим, что для нас приемлемо, а что нет. Меня волновало только одно, насколько она правильная? Достаточно, чтобы дать нам шанс и подумать, что можно с этим сделать, или достаточно, чтобы с порога решить, что всё это вообще очень неправильно и пресечь на корню, ведь по сути правилен и неправилен и тот, и другой исход.        Ведь это тот последний миг, когда надо определиться, что она мне скажет. Откатит назад всё наше взаимодействие, махнёт рукой и скажет, что всё это детское, глупое и неважное, или же…       Опускает сковородку передо мной, садясь на соседний стул, и, положив руки на стол складывала аккуратно пальчики друг на друге, поднимает взгляд. — Итак… — подтягивает очки к переносице, совсем так же, как, когда работает, собираясь решать сложный пример. — Что ты хотела? — Чувствую себя как на экзамене или в дирекции не перед Дашей, а перед Бахтиной Дарьей Константиновной — заместителем ректора по научной работе и доктором физико-математических наук, важной дамочкой, которая может одним движением руки тебя отчислить. Не похоже на Дашу? А вот это она! Иногда.       Спрашивает у меня, как будто даёт возможность и мне решить, уверена ли я в своих словах. Это значит, что для себя она уже всё-всё решила и последний шаг остаётся за мной. — Я вам вчера сказала, что… люблю вас, — смотрит на меня внимательно и терпеливо, не спуская фарфоровых глаз, в который впервые не было никакой нежной понятливости — сухой анализ, терпение и стремление понять даже несвязанные мысли. Сейчас её дело выслушать и поставить мне «отметку», только в этот раз не в зачётку, а в принципе, кто я и что, — и, наверно, могло выглядеть так, будто я дурь несла, но вообще-то… это правда. — Я знаю. — Совершенно спокойно и понятливо закрывает глаза, как будто приняла мой ответ, кивает, всем своим видом говоря: «Ну наконец-то ты сказала». Воистину, как на экзамене, такая спокойная и понимающая, принимает даже убогие и кое-как сформулированные кривые фразы! Как будто она уже всё давным-давно знает эту тему и её дело только принять ответ в нерадивого ученика, который только-только ознакомился с этим вопросом.       Неудивительно, что она так ответила! Слушала ли я от неё когда-нибудь что-то другое? Нет, но в этом и была вся прелесть, потому что это давало мне возможность чувствовать себя спокойно — мне не надо было волноваться, как и в чем ей признаться, я не боялась, как многие другие несчастные на свете, что она понимает меня не так, ищет подтекст или второй смысл — она не ошибается, поэтому я могла быть с ней откровенна, ведь ко всему прочему, она понимала ещё одну немало важную деталь — что я тоже человек и что моё мнение должно быть услышано. Услышано ей, понято ей, Даша не обесценивала ни одного моего слова, действия или мысли, потому что уже очень давно, всегда, считала, что мы наравне, понимала, что циферка в паспорте — не показатель мудрости и опыта, а социальное положение — не бирка, дающая информацию о достойности или недостойности человека. Любовь, даже молодая, даже безрассудная и неоправданно пылкая, глупая, резкая, должна быть услышана и принята, даже старым, уставшим и пострадавшим, видавшем всякое на своём длинном веку преподавательским сердцем. — Давно? — Кивает, нервно закусывая губу, будто виновата в чём-то, и улыбается. — И что скажете? — Я понимаю тебя, Дин, — проницательно смотрит, и у меня нет никаких сомнений в её безграничном интеллекте. — Ты всегда вела себя со мной очень нежно. Очень… тепло, достойно.       Некоторым иногда удаётся не видеть очевидного. Как хорошо, что Даша не из таких. Для неё всё на свете очевидно, просто другие люди ко многим вещам слепы, потому что заняты одними историями и событиями больше, чем другими. Беспристрастная оценка, правильно введённая шкала оценивания, единицы измерения — вот что было в голове Бахтиной, универсальная и единая система не давала одному уделять больше внимания, чем другому, поэтому всё на свете казалось ей таким простым, чудесная женщина! Сказочная! Кто бы мог подумать, что такой сухой математический подход в комбинации с человечностью и добротой создадут какое-то неземное существо, в котором сочетается несочетаемое, делая её какой-то придуманной. Если бы её не существовало на свете, то её бы обязательно придумали, потому что без Бахтиной этот мир бы был самым отвратительным местом. — Но ты, Дин, ответь мне на один вопрос, — слушаю внимательно, отставляя в сторону кофе, — И что? — В смысле? — Ну вот хорошо, ты меня любишь. И что? — Вам это не нравится? — Не понимаю я, пытаясь догадаться, какой именно ответ она от меня хочет услышать. А Бахтина сидит, максимально сосредоточенная, кончиками пальцев мягко держит салфетку, поглаживая её. — Это другой вопрос, — аккуратно укладывает салфетку между нами квадратиком, прижимая к столу ладонью, — А я хочу от тебя услышать смысл. Вот у Векторного произведения смысл заключается в том, что длина произведения векторов равна площади параллелограмма со сторонами равных векторам и углом между ними, а тут какой смысл? — А вы не знаете? Вы же математик. — Ну, Дин, — улыбается, понимая, что теперь её черёд отбиваться, и она готова. — Если бы у любви была формула… я бы её уже давно знала. — Вскидывает голову, подставляя улыбающееся своё лицо мне, признавая своё бессилие в этом вопросе, но её это нисколечки не смущает, она с какой-то блуждающей улыбкой признаётся мне, будто нет в этом ничего такого. А ведь и правда, если бы она её знала, то не была бы сейчас в таком положении. Кажется, любовь — это единственная необъяснимая для неё вещь, поэтому она в ней так не уверена и несчастна. Первый раз её вижу такой, готовой полностью подчиниться моему мнению, сидит с видом ребёнка, умиротворённо прикрывшего глаза. — Поэтому я спрашиваю у тебя. Может ты понимаешь, потому что я не вижу смысла так… бессмысленно существовать.       Подсаживаюсь ближе к ней, не знаю, поможет ли это мне её лучше понять, но во всяком случае намного лучше сидеть рядом, потому что, кажется, разговор намечается тяжёлый. В первую очередь для неё, потому что мне не нужно было доказательство того, что любовь важна, нужна и оправдана, даже если его не существовало, я жила просто прекрасно. Это она… моя Даша, грустное солнце, до последнего верящее в чью-то любовь, но разочаровавшееся в ней, поэтому ей нужно было доказательство, чтобы пустить к себе кого-нибудь снова.       Чтобы при обсуждении этого вопроса, она не поджимала губы, думая о чем-то своём, не опускала глаза и не выглядела, как неготовый к сессии студент, который уже успел смириться со своим отчислением. — А если я люблю просто так? — встречаемся с ней взглядами, и я вижу в её сверкающих чистотой глазах недоверие, печаль и отрицание всего на свете. Как бы она мне не верила, у неё в голове уже намертво поселилась мысль о том, что любовь — это лишь название, которое придумали, чтобы хоть как-то обозначить хороший период в жизнях людей. — Я вам не нравлюсь? — Милая… — Оседает, виновато закрывая глаза. — Очень нравишься, просто… Ты не знаешь, как это будет. Не понимаешь. Любовь — это не то, что ты себе придумала, по крайней мере со мной. — Смотрит на меня с такой уверенностью в глазах, что можно было бы смутиться, но почему-то именно сейчас я ни капли не смущена, я возмущена! Я знаю, что такое любовь, я понимаю, и она спорит со мной, отговаривает. — И что же это? — Эйфория и восторг, которые есть сейчас — это секунда, один миг, ты ведь понимаешь… — Смотрит с расстроенный улыбкой, словно говорит то, что не должна, раскрывает какой-то запретный секрет. — Я же не та.       Как же меня удивляет то, что она говорит сразу серьёзно. Без всяких прелюдий и предисловий, она знает, что я имею в виду, понимает, что хочу услышать, и даёт точный ответ, сразу раскладывая всё по полочкам, во избежание неточностей говорит сухо и грубо, не сглаживая углы. Вот и всё. теперь я не глупая студенточка для неё, а товарищ и друг, меня не нужно оберегать от потрясений, сюсюкая, говорим, как взрослые.        Когда она успела узнать меня так хорошо? Когда я стала так очевидна? Или она просто сама об этом думала? Решала, как и что сделать, потому что сама мучается от страданий, живя в этой болезненно-счастливой неопределённости.  — Тебе нужна такая, как я? — Бросает на меня взгляд и по одним глазам, которые искрятся чем-то непонятным, но таким чистым, понимает всё. — Да не глупи, — отмахивается, закатывая глаза и фыркая. Краснеет. Но не как всегда, а густо, двумя алыми пятнами на щеках. Видимо такого ответа она не ожидала. Несмотря на то что Даша, очевидно, давно хотела об этом поговорить, всё равно стесняется, потому что до последнего верила, что всё не так серьёзно. — Я забываю все — вещи, имена, обещания. Сейчас тебя это веселит и забавляет, может умиляет, а потом это будет как ранняя деменция, — шутка, плохая шутка, но она шпарит голыми фактами, невольно тыкая мне сердце ножом. Чтобы отпугнуть. Грубо и жестоко, только бы ушла, от беды подальше, от себя. Оголяет нож, который может меня больно полоснуть по душе, чтобы я не напоролась на него сама, больно ранясь. — Знаешь, как это злит! То не закрытый шкаф, то пульт, то книжки. Всем от этого неудобно, а мне стыдно. Вспомнить утром, что два дня назад должен был выслать студентам лекцию, я кое-как опаздывать отучилась, а представь, что и это рухнет — буду приходить на пол часа позже, ругаться и прикрывать этой руганью свою глупость, которая как снежный ком растёт из невнимательности и забывчивости, «подогреваемая» огнём старения. Стану бабкой, которая всем говорит: «А я такая, а вы сякие, слушайте меня и молчите, потому что мне лучше знать».       Не хочу слушать. Потому что это бред. Но слушаю, потому что это моя Даша. — Помнишь ты мне под новый год писала про сессию? — Добавляет вдруг, чтобы не быть голословной. — Я ведь прочитала… Прочитала и не ответила, потому что забыла… А ты пришла. В субботу вечером пришла, чтобы только спросить. Мне потом твой куратор сказала, что ты домой из-за этого не успела уехать. До сих пор знаешь как стыдно. Понимаешь, мышонок? — Понимаю. — Вздыхаю, не знаю, что ей такого сказать. Мне ведь все равно, но как это сказать без банальщины, чтобы она не почувствовала, что я ей бросаю тряпку просто ради того, чтобы бросить, мне ведь… Мне ведь правда не важно. — несконцентрированность, пропадание, я выключаюсь, думая о чем-то своём, а потом смотрю на всех оленьими глазами, потому что не понимаю, пропустила я что-то или нет, ловлю смешки и даже не знаю, надо мной или о своём. — Продолжает она. Похоже там много скопилось. Так много, что руки дрожат от напряжения. — Ещё и преподавание это… нет, я очень люблю, но нужно понимать, что в плохие дни чувствуешь себя животным на арене: не уйти, не скрыться, не закрыть глаза, ты должен выступать, потому что люди пришли Смотреть На Тебя. Ты их собачка на поводке, ты их слуга, а? Понимаешь, котёнок? Любого это трогает за живое, все рано или поздно начинают по-немногу сходить с ума, видя миллион глаз и ни одной живой эмоции. Ну кроме меня… — вдруг светлее, пододвигаясь, и пробегает рукой по подбородку, мягко гладя щёчку пальцем. — У меня один нашёлся. — Устало роняет руку на колени и смотрит глазами полными извинения и надежды, не произносит этого, но я чувствую, что она в очередной раз взывает к моему понимаю.       Какая она светлая сейчас… — Вы несчастны?       Молчит. Замирает. Опускает сначала глаза, потом руку, вдруг улыбаясь куда-то вниз. — Что ты имеешь в виду? — Вашу жизнь. В общем. — В общем она у меня обычная — ни рыба ни мясо. — Пожимает плечами, — Бесконечный день сурка. Утром пальцы пахнут кофе и вонючими бутербродами с колбасой, в обед — бумажками и мелом, к ужину они уже холодные от усталости. Вот так вот.       Крутит на пальце кольцо, а я смотрю, смотрю.       Вдруг она его быстро накидывает обратно почти до первой фаланги и сжимает руку в кулак, подбирая под себя, чтобы наклониться вперёд, и, тяжело вздохнув, разглаживает складки халата на коленях, и, словно решив, что сказать больше нечего, собирается встать, когда я резко подаюсь вперёд, касаясь её щеки губами. Горячей и нежной щеки, бархатной на ощупь. Раздаётся тихий «чмок», и я отстраняюсь, улыбаясь как дурочка.       Она замирает, дергаясь, и оседает на стуле. Все факты, которые она до этого яро проговаривала мне вдруг растворились, как осадок в пробирке — неизбежно и бесследно. Плавно, как балерина в театре, через плечико, поворачивается на меня, вся румяная, смущённая, прячась за пушистыми прядями волос, падавшими из-за ушей. «Зачем? Зачем ты это делаешь, ты же знаешь, что… что…»        Не знаю, зачем я это сделала, ведь на словах она меня победила, но внутри-то у меня всё то же. Я с ней живу уже несколько недель, учусь уже несколько месяцев, я знаю про неё достаточно, чтобы понимать, что это за человек, и её признания в своих минусах… да я их знала уже как будто всю жизнь. То, что она что-то забывает? Да это сто раз перекрывалось тем, чего она не забывала никогда — уважение, честность, верность, достойность, человечность… доброта! Пусть она Маша-растеряша, пусть забывчивая, сто раз пусть, её можно было простить только за её робкий взгляд, за детскую наивность, за вот такие вот, как сейчас моменты, когда она не знает, куда деться, потому что не привыкла жить вот так.       За то, что она живой человек, который не ищет выгоды, который любит людей, даже жестоких, который не умеет обижаться, у которого сердце настолько огромное, что нашло частичку для всех, даже маленькую, даже песчинку, но Даша отдала бы последнюю, если бы понимала, что кому-то, кому угодно, нужна капелька хоть какой-нибудь любви. У Даши как раз такая и была — хоть какая-нибудь, зато самая ценная, потому что от души. — Ну, Дин. — Смотрю на неё и бою её же козырем — молчанием. Понимающим, внимательным молчанием. — Ты же понимаешь, какой это риск? Я ведь не дам тебе того, чего хотят все молодые девочки. — Подпирает голову рукой, понимая, что это конец. Война проиграна, меня не переубедить.Это последний контрольный выстрел в воздух. — Со мной не так весело ходить в кино, вечер за просмотром фильма, ужины, свидания, подарочки, они же будут все… скучные? Я тетка, — моё робкое солнце. Признается в том, что она не умеет любить, как подростки, а разве мне это нужно? Я же не подростка люблю, а Дашу мою люблю, как раз за то, что она такая, — Проще же найти себе какого-нибудь паренька, да и ходить с ним под ручку по улице, — говорит это всё через силу, потому что знает, что я скажу. — Проще. Только зачем он мне, если я люблю Тебя?