МатФак

— можно?       Даша отвлекается от книжки, глядя на меня поверх очков, чуть склонив голову набок в одолжении. — Можно? — повторяю чуть тише, и куда более вдумчиво. Не просто бросаю ничего не значащее «можно», это именно просьба разрешения, которое она мне или даст или не даст, и я, как робкое дитя, именно спрашиваю у неё, потому что уважаю мнение Бахтиной.       Кивает, глядя на меня, и ждёт, что же я сделаю.       В этом и был весь юмор и романтика ситуации — очень часто я что-то спрашивала, а она разрешена ещё до того, как я скажу, что именно. Не знаю, догадывалась ли она, что именно мне надо, или слепо верила, но не было ещё ни разу, когда бы она сказала «нет» или с опаской уточнила, что именно мне надо. — Открой рот, закрой глаза, — стою, пряча за спиной от неё в руках кое-что. Даша отвлекается от решения задач, снимая очки, и, повернувшись полубоком на стуле, кладя один локоть на спинку стула, а другой на край стола и, без слов, улыбается, закрывая глаза и высовывая язык. Смотрю на её расслабленную физиономию и, стараясь не шуршать упаковкой, достаю конфету, опуская Бахтиной её на язык. Она исчезает за её белыми зубками, и она открывает глаза, когда я прячу упаковку в кармане толстовки.       На лице растерянность и заинтересованность, нахмурив брови, думает, пытаясь разобрать вкус. — Что это, боже мой, — произносит она, всё ещё гоняя конфетку по языку. — вкусно? — отрицательно качает головой, морща носик, а я начинаю смеяться. — Не сильно, если честно, — я уже давлюсь от смеха, доставая из кармана коробочку, и протягиваю ей.       У Даши на лице отвращение к невкусной конфете, которую она не выплёвывает, а всё-таки дожёвывает, и, с трудом проглотив, пытается разобрать надписи на упаковке, склоняясь к ней. Какая она смешная сейчас, до неловкого наивная и глупенькая, верит мне. — Тебе просто не повезло, — наклоняюсь рядом, чтобы прочитать то же место, в котором она находилась глазами. Коробочка едва заметно дрожала в её аккуратных пальчиках, — У тебя какая была? — Красная. — Повезло, — тыкаю пальцем, — Наверно, ты просто не любитель корицы. — она была очень острой, — выпрямляется, кладя коробочку на стол, и, видя азарт в моих глазах, одобряюще улыбается, — Когда в следующий раз решишь принести самые отвратительные конфеты на свете и накормить меня ими, хотя бы угля заранее принеси. — Не обижаешься? — пожимает плечами, отрицательно качая головой, и улыбается.       Вот и в этот раз, как будто соглашаюсь принять участие в этой игре, она оставалась, как была — вытянув ноги на кровати, лежала с книжкой и не спускала с меня вдумчивого и игривого взгляда. Наверно уже привыкла к тому, что от меня можно ожидать всего на свете и то, что я никогда не причиню ей настоящего вреда.       Ставлю локоть, на который опиралась, ближе к ней, и касаюсь губами щеки, напрягая их, чтобы сдержать улыбку. Не могу сделать этого полностью, поэтому круглые щеки розовеют и выдают меня ей. Даша умиротворённо закрывает глаза, принимая его, и я только вижу, как дрожат ресницы на румяных щеках, округлившихся из-за романтично-задумчиво блуждающей улыбки.       Отодвигаюсь. Замираю в нескольких сантиметрах от неё, одно движение и уткнусь кончиком носа ей в щеку, а она… Ждёт чего-то? Не уходит, не отодвигается, хоть на меня и не смотрит, задумчиво упираясь глазами в наши ноги в носках, лежащие на другой стороне кровати. Вижу, что глаза искрятся каким-то трепетным ожиданием и вместе с этим спокойствием, она понимает, что что-то может быть и не делает с этим ничего, разрешая мне сделать следующий короткий шаг.       Облизываю губы и, чуть прикусив, подаюсь вперёд, снова касаясь её, но уже ближе к уху, снова — в висок, снова — в край волос, эту аккуратненькую прядь около уха, которую она каждое утро подкручивает пальцем перед зеркалом в изящный завиток, в ухо, под ним, вот уже шея, а она все ещё не против. Только книжка сползает вместе с руками вниз, она расслабляется, откладывала своё чтиво, поддаваясь той волне нежности, на которой я находилась. Сквозь приоткрытые глаза вижу, что она очень даже не против — глаза прикрыты, рот слегка приоткрыт, уголки губ подрагивают, улыбаясь на короткий миг, а потом расслабляясь, так что я вижу кончики белых резцов, упирающихся в нижнюю губу, вижу розовые щеки и волосы, отброшенные назад.       Нет уже места, на котором бы я не оставила свой маленький горячий отпечаток губами, когда моя рука аккуратно ложится ей на плечо, обхватывая его пальчиками. Первый осознанный физический контакт — я её трогаю, чувствую тепло ткани, которое впиталось из кожи, и чувствую форму и изгиб тела под ней, мягкую текстуру кожи, которая проминается, если я чуть сильнее сожму пальцы.       Целую шею, ниже и ниже, во уже ключицы, и она поднимает подбородок, чтобы мне было легче достать. Книжка лежит уже на кровати рядом, она её так положила, вниз страницами, будто собирается к ней вернуться, хотя сама мыслями уже совсем в другом месте. Вдруг она дёргается, накрывая мою руку своей. — Не надо, Дин. Хватит… — Прижимает её к себе, оставляя на своём животе, как будто позволяет, но моя ладонь начинает гореть, из-за того, что я как будто сделала что-то не так. Смотрит с самой нежной и робкой просьбой в глазах. — Прости. — Нет, все хорошо, — не убирает мою руку, только охватывает пальцы своими, зажимая их. — Просто не надо. — Я понимаю, — киваю, глядя ей в глаза. — Я больше не буду. — Ну ты… Ты расстроилась, я вижу. — Закатывает глаза, крепче сжимая мои пальцы, как будто держась за них, чтобы не отпустить, чтобы не упустить меня, как будто после этого отказа я брошу её и уйду, обижусь, и буду припоминать ей это до конца жизни.       Отрицательно качаю головой, улыбаясь поддерживающе. — Дин, просто поверь мне. — Смотрит на меня с просьбой выслушать, хотя сама молчит, мне самой надо догадаться? — Хочешь что-то сказать? — глажу кончиками пальцев её кисть, лежащую на животе, а глазами уперлась прямо в лицо, в румяное и надувшееся от смущения лицо. Какая же она всегда одинаковая — никогда ещё она не разозлилась, всегда все одинаково — с любовью. — Ты должна понимать, что… Тебе, Динк, не подойдёт. — что? — Ну, Дина, — устало вздыхает, как будто я сама должна до всего на свете догадаться, — Ты вот что сейчас хотела сделать? — Даш, — смотрю на неё исподлобья, глупый вопрос, не находишь, сладкая? Смотрю на неё с надеждой на нормальный диалог. Как всегда. — Вот именно, Дин! — В скидывает руки, все ещё одной держа меня за пальцы, поэтому моя рука взмывает в воздух вместе с её, — что ты как маленькая. — я как маленькая? — улыбаюсь, глядя на неё глазами, полными смеха и удивления. А она все розовеет и розовеет, покрываясь чуть ли не алыми пятнами. Голубые глаза становятся особенно видны на фоне красных щёк, а особенно их растрянность. — Дина-а-а, — тянет меня за руку, прикладывая её фалангами к своей щеке. Бросает взгляд на меня и понимает — пора говорить правду. Она должна её сказать просто потому, что мы никогда не врали друг другу. — Ну ты посмотри на меня. Разве я пригодна для таких дел? — почему нет? — удивляюсь, умиляюсь и терпеливо жду ответа. — ну на себя тогда посмотри. — и? — посмотри, какая ты и какая я, — садится. — Я же совсем не…       Смотрю на неё с вопросом в глазах, с мягким и нежным вопросом, потому что я понимаю, к чему она клонит и совсем не хочу, чтобы такая мысль хотя бы возникала у неё в голове. — Не сексуальная.       Честно — не знаю, что ей сказать. Как объяснить, что меня привлекает она? Как сказать, что она ошибается, что она очаровательная в своей скромной интимности, которая, как у короткой принцессы-красавицы искрится в каждом мягком и стройном изгибе тела. Таком плавном, как корпус скрипки или виолончели, таком аккуратно, что хочется пробежаться кончиками пальцев по нему, чтобы проверить — правда ли эта белая кожа такая мягкая или нет. она же прямо создана, чтобы её любить, внутри и снаружи, поэтично-романтично, и лично. Природа не даёт такой красоты тем, кто её не заслуживает, так почему она считает совсем по-другому?       Кладу голову ей на плечо, подползая ближе, и беру за руку, поджимая под себя ноги. Кончиками пальцем играю с её, соприкасаясь подушечками пальцев. — Даш, — перекрещиваю наши пальцы, словно ставя точку в размышлениях — ответ готов. — Ты ведь даже не знаешь, чего я хочу. — Вряд ли этого. — Говорит очень тихо, то ли потому, что стесняется, то ли почему-то ещё. Как будто сейчас мы зашли на ту запретную территорию, где никогда не звучал её голос и никогда не была высоко поднята голова. Неужели моя Даша где-то что-то не понимает? — Ну почему ты так уверена? — раздражаюсь, но гашу себя в долю секунды, потому что она всегда с такой любовью и терпением относилась к моим «тараканам», что я не имею права её хоть на долю секунды не поддержать, и получается очень странное сочетание моего терпения и любви, вперемешку с уважением, и детской нетерпеливости. — Дин… Вот ты как думаешь. Мне сорок два… а детей все ещё нет. — Смотрит в стену перед собой, не отпускает моей руки, не сгоняет с плеча, на котором я лежала головой, как верный щенок, влюблённый в свою хозяйку, но отсутствует рядом со мной. Летит где-то далеко-далеко в своих мыслях. — Я здорова, все хорошо, — уточняет она — просто… — Чувствую, что эти слова даются ей с большим трудом, она долго-долго решалась на них, и мне так ценно и важно, что она нашла в себе силы признаться мне, хотя могла, ни минуты не оправдываясь, просто выгнать меня из комнаты.       А мне ещё никогда не было, наверно, так грустно, потому что я впервые задумалась о том, что кто-то действительно может хотеть детей. Мне в своей подростковой ветреностью и желанием все на свете узнать и попробовать этого не понять, но я вдруг подумала: «А что, если Даша и правда хочет детей? Что если она думает про них уже не первый день и год, что если эта печаль ест её день и ночь?» Она ведь была бы прекрасной мамой. Самой любящей, самой тёплой, она бы держала детей у сердца столько, сколько их нужно было бы, пока они не уснули, уставая играть с завитками её мягких волос. Она бы их окружила такой нежной заботой и теплом, что они бы не знали никакого горя на свете, потому что у них есть мама, которая всегда их ждёт, всегда их любит, смотрит тихонько со стороны, не уставая каждый вечер, несмотря на собственную усталость и любые невзгоды в жизни, обнимает своего малыша, даже если он был бы уже не малышом. Её бы, наверно, любил до смерти ребёнок даже когда вырос, даже двадцатилетний огромный парень носил бы такую маму на руках, даже первокурсница дочь всегда бы ждала звонка от неё, чтобы услышать, что всё хорошо, она дошла до дома.       И всю эту непотраченную любовь, которую она могла бы всю в вложить в одного крошечного человека, крошечного для неё навсегда, который бы в ней нуждался, она хранила в себе, мечтала кому-нибудь отдать, а любая дверь в которую она стучала была закрыта. К несчастью, в этом случае такая любовь это не дар, а проклятье — она отравляет сердце матери, у которой нет детей страшной болью, вонзаясь миллионом иголок до того сильно, что невозможно сделать вдох. Какие же все-таки несчастные женщины, которые не имеют детей, но хотят их, ведь такие — самые лучшие мамы. Самые заслуженные и оправданные. Их дети вырастают самыми благодарными и любимыми, и можно быть уверенным, что никакой ребёнок не почувствует себя одиноким и недолюбленным. Самое во всем этом грустное, что она не просто потеряла или забыла где-то своих детей, у неё просто отняли это право, ещё и как! С поразительной жестокостью. Откуда Даша знает, что она не сексуальная, откуда она уверена, что никому не понравится? Я знаю откуда — из прошлых неудачных отношений. Её муж удивлял меня давно — как можно не ценить такую умницу, такую красавицу, такую добрую и верную спутницу, которая всю душу в семейное счастье готова вложить? Как можно не то, что не ценить — обесценивать её настолько. Даша как будто не верит, что её может кто-то любить, кто-то хотеть, она не привыкла, что другие люди могут так заботится и ухаживать, понимать и принимать, поэтому реагирует так остро. Взрослая женщина, а в голове все уже давно разбито вдребезги чужой рукой, поэтому взаимодействие с внешним миром скатилась до инстинктов, которые ей привил жестокий мир — так нельзя, потому что я не подхожу. Потому что я не сексуальная. Любят красивых, меня не любили, значит… Злюсь! Как же я злюсь! Если он хоть раз перейдёт мне дорогу — набью морду этому козлу, за неё, за мою нежную Дашу, которая всю себя ему подарила, которая не стеснялась быть собой и получила только осуждение за это, которая верила ему, у которой столько лет не было нормального защитника — везде одна, везде беззащитна, теперь я буду прятать тебя от всех. Как только такая хрупкая и изящная душа попала в руки этому тирану? Это большая беда, потому что она выглядела в этой неуверенности как загнанная и забитая кошка с бешеными от страха глазами, шарахающаяся даже от нежной руки. — Мне жаль, — глажу её по руке, которой она держала меня за пальцы, как можно тепее. — Хочешь детей? — Мелко и как-то несмело кивает, боится даже признаться в этом, потому что знает, какая ужасная грусть последует за этим. — Не грусти, Даш, — вытягиваю шею, быстро касаясь её щеки губами с тихим и умилительным чмоком. Она слабо улыбается.

***

— Это ты?       Даша проходит в прихожую, заглядывая из кухни. Я стою на пороге, держа свою в руках куртку, свернутую в комок, как ребёнка. — Дина, ты с ума сошла? — Восклицает она, глядя на меня с раздражение и злостью в стиле «Бахтина». — Это что?       Выйдя с кухни, держит в руках кружку чая, который пила, и, сглотнув остатки, чуть изменившимся после большого глотка, голосом и, упираясь свободной рукой в бок, замирает, нахмурив брови, видя, что я еле-еле закрываю за собой единственной свободной рукой дверь, потому что они заняты одним — моей курткой, без которой я бежала до дома в мороз. Пальцы красные и еле гнутся, нос, лоб, всё блестит от холода, и я дышу глубоко и тяжело, чтобы надышаться горячим воздухом, пропитанным ароматом еды с кухни, хоть и стараюсь сделать это потише, чтобы она не поняла, что я чуть ли не до смерти замерзла, пока бежала. — Это подарок. — Топаю ногами, скидывая с них снег, сделав шаг вперёд, прямо в обуви, что не могло не заставить Дашу улыбнуться и закатить глаза от моей безалаберности, и расстегиваюсь, вжикнув молнией. Она, хоть и злится, понимает, что со мной уже ничего и никогда не поделать.       В руках гора тряпок — вытаскиваю все на руки и, разворачиваю одну за другой, открываю последний слой, из-под которого слышится мягкий писк.       Даша резко меняется в лице, неуверенно опуская стакан на тумбочку и, прижимая руки к груди, делает робкий шаг ко мне, очень неуверенно и слабо. Вижу, что она горит желанием заглянуть мне в руки, но не решается, поэтому, вытянув шею, смотрит куда-то поверх, иногда бросая взгляд на меня, словно спрашивая разрешения. А я от удовольствия и азарта прикусываю кончик языка, подходя к ней, всё-таки немного сторонясь, чтобы не обжечь её холодом.       Я перецепляю руки, и куртка, как цветок, раскрывается. Смотрит на меня, и я киваю, разрешая. Она протягивает руки, забирая на них маленького котёнка, ещё с закрытыми глазками, которого тут же прячет в ладонях, кладя себе на грудь, на пушистую серую кофту, накрывая сверху. Греет его руками, боясь пошевелиться, потому что малыш копошится, задевая непослушными коготками кофту и громко мяукает, а Бахтина стоит, вся красная и вот-вот взорвётся от счастья — уже щеки покраснели и округлились, улыбка лезет из ушей. — Это девочка. Она самая слабенькая, поэтому маленькая. Зимой родилась этой. — Скидываю верхнюю одежду, пока Даша, ничего не говоря, смотрит на меня влюблённым пьяным взглядом, наблюдая больше механически, чем осознанно. — Не ребёнок, конечно, но тоже маленький и пищит, — встаю к ней глаза в глаза и смотрю, улыбаясь. — Дин.       Всегда так. Когда не знает, что сказать — «Дин» и все. И этим все сказано. Я делаю ровно то, что нужно, настолько, что ей добавить нечего. Моя девочка чуть не плачет от умиления, чувствуя, как под пальцами копошится малюсенький тёплый комочек. Одними губами, без слов, произносит «спасибо».       Целую её в нос, проходя в ванну, чтобы помыть руки.