МатФак

Будь, пожалуйста, послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я чудо запросто. И тогда я вымахну — вырасту, стану особенным. Из горящего дома вынесу тебя, сонную. Я решусь на все неизвестное, на все безрассудное — в море брошусь, густое, зловещее, и спасу тебя!.. Это будет сердцем велено мне, сердцем велено… Но ведь ты же сильнее меня, сильней и уверенней! Ты сама готова спасти других от уныния тяжкого, ты сама не боишься ни свиста пурги, ни огня хрустящего. Не заблудишься, не утонешь, зла не накопишь Не заплачешь и не застонешь, если захочешь. Станешь плавной и станешь ветреной, если захочешь… Мне с тобою — такой уверенной — трудно очень. Хоть нарочно, хоть на мгновенье — я прошу, робея, — помоги мне в себя поверить, стань слабее. Р. Рождественский

      Я ждала одного дня — в двадцатых числах февраля отмечали день математического факультета, и я хотела поскорее увидеть, как Даша радуется ему, как с нетерпением идёт в университет, как прихорашивается. Она ведь очень любила такие мероприятия — всегда принимала участие в их организации, а если студенты обходились без неё, то с радостью ходила по «точкам» на которых в такие дни были развлечения и с удовольствием и интересом участвовала в викторинах, фотографировалась, откликалась на просьбы детей помочь в парном конкурсе и вообще любила эти дни. Наблюдала я за ней немного раз в такие моменты, например, на новый год, когда она согласилась поучаствовать в конкурсе вместе со студентом и на глазах у всех станцевала с ним, хоть в итоге, чтобы всё было прилично, ей не дали никакого хип-хопа или твёрка, а вежливо протянули бумажку с пометкой «вальс», она всё равно была как девчонка, которая в итоге получила приз — сладкий подарок за смелость, наравне с её напарником. — И за самый лучший танец нашего конкурса… — Ведущая осмотрела всех участников, столпившихся в холле, где все происходило, улыбнулась так игриво, а я глаз не спускала с Бахтиной, которая стояла, расслаблено крутя в руках ключ от аудитории и просто наблюдала, — Получают… Панюшкин Дима и Дарья Константиновна!       Люди взорвались криком, потому что нет ничего веселее для ученика, чем преподаватель «спустившийся с Олимпа» до уровня обычных людей. И что это за день? Сама Бахтина, воздушная, элегантная и скромная Бахтина кладёт руки на плечи студента и позволяет взять себя за талию и танцует! Как положено, целый танец, у всех на глазах. Такая хорошенькая — наравне с молодёжью, это ли не чудо для юного сердца её ученика? Помню, что я стояла, приложив кончики пальцев к губам, и улыбалась, прятала улыбку, чтобы её особенно ей не смущать, если она вдруг посмотрит в мою сторону, ведь я подошла после Аськиного сообщения «Тут математика танцует с Панюшкой», я почти прибежала (стеснялась бежать, потому что отрицала, что бегу туда только из-за Бахтиной, дурочка), глядя, как у всех на глазах, в плотном кружочке, Дима стоит на колене, красный, как помидор, а вокруг него с улыбкой обходит Даша, не глядя ни на кого — смущена, но получает удовольствие.       Все хлопали, пока они выходили за своими шоколадками, пока их фотографировали на память, а я смотрела на неё — на мою Дашу, которую я, кажется, уже тогда любила, но ещё ничего не понимала. Просто смотрела на её румяные щёки, на прищуренные глаза, на руку, которую держал Панюшка, точнее держала она, потому что он сам был смущён до смерти. — Спасибо, спасибо, — кивала она, когда ей отдавали приз, и смеялась, так громко и от души, что я не могла понять, что именно меня в этом так привлекает: тот факт, что она вообще это делает, или то, насколько она легко и искренне к этому относится, робея, как девчонка.       И таких ситуаций было миллион: день студента, день всех влюблённых, новый год, рождество. Университет отмечал каждый праздник, и в каждый из этих дней можно было в толпе найти её лицо с улыбкой. Уверена, она ждёт такие дни, потому что обычно в этот день она такая красивая, надевает лучшие платья, или не лучшие, но аккуратные. Если в обычный день она была просто задумчиво красивой, но на праздники она становилась принцессой, которая по какой-то неизвестной причине ходит среди обычных людей. — Ну, завтра будешь самой красивой? — с улыбкой говорю я, пока мы сидим в моей комнате, фасуем какие-то её бумажки, с которыми она попросила помочь, раскладывая всё на полу.       Поднимает на меня глаза, такие прозрачные, она как будто понятия не имеет о чем я, но в следующую секунду светлеет, на лицо тонкой вуалью ложится улыбка. Кивает, раньше, чем начинает говорить, снова возвращаясь к делам, пряча от меня своё довольное лицо за волосами, выпадавшими из-за ушей. Не вижу, что она там делает, потому что сидим на полу на коленях, копаясь в этом всём. — Вроде того. — Покажешься хоть? — Поднимает на меня лицо, хмурясь. — Да там смотреть не на что особо-то, — закатывает глаза. — А в чем ты будешь?       Даша уже знает, что меня завтра не будет в университете. У меня отменили пары, да и праздник на её факультете, не пересечёмся никак, тем более что она настояла на том, чтобы я не беспокоилась и хорошенько выспалась. Но мне, черт побери, так хотелось увидеть её, потому что хоть она и называла это «ничего такого», была настоящей куколкой. И ведь даже не догадывалась, отмахивалась, а на самом деле ведь я так хотела посмотреть со стороны, какая она довольная, какая красивая, а она… я ведь даже рядом не смогу побыть, чтобы поддержать. — Да в платье, думаю, может синем. — Синем? — Угукает, не отвлекаясь на меня. — Ты же в нём просто ходишь. — Снова угукает, убирая за ушко выпавшую прядь. — Да, а чего наряжаться? — Как это…       Я была расстроена тем, она не хочет выглядеть особенно в этот день. Для мужа, который её бросить собирался она нарядилась, волосы уложила, была такой красавицей, а в свой собственный праздник, в день, который был собственно концентратом всего, что она любила — днём математического факультета, она не хотела выглядеть, как королева этого праздника, ведь, по сути, она и была ей. Хозяйкой, которая должна гордо носить звание «математик», женщина, которая своим присутствием доказывает, что математика и женщины прекрасно сочетаются, что ум — это привлекательно и сексуально, и что она со всей своей непосредственности, человечности, доброте, нескончаемом уме, и образованности — эталон красоты, которому можно только завидовать, когда она в день собственного триумфа проходит мимо тебя, как ни в чём не бывало, но от чего-то такая красивая, что ты чувствуешь всю её силу, которая как будто родилась из ничего, из её красоты, из ума, из всего неосязаемого, но оно сносило тебя невидимой волной наповал. — Ты же такая крутая, нарядись как-нибудь, — поднимает на меня глаза. — Да зачем, Дин? — улыбается. — А чего ты не пользуешься красотой своей, а? — С претензией в голосе произношу эти слова, а её это смешит, и она только возвращается к работе, фыркая и закатывая глаза. — Я серьёзно, давай мы тебе что-нибудь подберём, — качает головой, слышит меня, но намеренно пропускает мимо ушей, закрывает разум, чтобы мои слова не проникли в него. — Пожа-алуйста. — Начинаю очень низко и невежливо клянчить, пока она закатывает глаза и, сдаваясь, опускается на пол, плавно опуская руки на колени ладонями вниз, и, садясь, смотрит на меня широко открытыми глазами, мол «Дин, ну что ты опять придумала, я не из этого теста, сама же знаешь», а меня это только больше подстегивает — Даша была из того рода материи, которая абсолютно в любом амплуа не теряла своей очаровательности, можно было её хоть в мешок одеть, хоть на улице у мусорки встретить, и её серые фарфоровые глаза сказали бы все за неё. Любой бы человек, даже самый неразборчивый, поежился внутри от их тепла и вежливой скромности, она никогда не заглядывал в глаза грубо и с претензией. Почти всегда с улыбкой, скромностью и понимаем, как будто снизу вверх, так и сейчас — она смотрела на меня вот так, а я-то знала, что она намного возвышеннее, чем я, что она создана на облаках, соткана из солнечного света и из её глаз сверкают холодные, но прекрасные северные звёзды, так что же она мне говорит? — Давай, — Говорю, как нетерпеливый щенок, которому осталось только бросить палочку, и он побежит за ней со всем энтузиазмом, какой только есть на этом свете. — Пожалуйста. — Ну, ладно, — я поднимаюсь, направляясь к шкафу, — Но мы только попробуем, я ничего не обещаю. — Кричит мне вдогонку, поднимаясь с пола с кряхтением.       Боже, об этом я мечтала так много раз, столько бессонных ночей прошли в фантазиях того, как она зовёт меня из другой комнаты, чтобы я помогла с молнией, и я двумя пальчиками тяну металлическую палочку вверх, аккуратно придерживая сверху края молнии, пока ладонь упирается в горячую кожу взволнованной до чертиков Даши. Она придерживает волосы, чтобы их не зажевало, а я вижу тонкую плавно согнутую шею, на которой висит одна серебряная ниточка-цепочка, и я замечаю, как она улыбается, пока я стою сзади, борясь с замком, потому что Даша смущена тем, что я с таким трепетом отношусь к ней и к её празднику, что не может успокоиться и перестать краснеть, постоянно бурча себе под нос что-то вроде «господи боже мой» или «что такое», когда в очередной раз показывается передо мной в новом образе, неуверенно проходя в комнату, глядя в пол улыбающимся лицом, или негромко зовя меня из другой комнаты, тихо приоткрывая дверь, высовываясь на чуть-чуть и произнося тихое «Мышонок, можно», как будто боялась, что нас кто-то заметит, но ведь мы в квартире одни? Малышка. — Я думаю… это хорошо. — Наконец-то я удовлетворена, и Даша поворачивается к зеркалу, осматривая себя с ног до головы.       Несмотря на то, что она осталась в домашних носках, которые совсем не вязались к остальному образу, выглядела она сказочно — у неё нашлось очень аккуратное и изящное тёмное платье, какого-то среднего между тёмно-синим и черным цветом, но самая прелесть его была не в этом. Ворот был прямой, рукава в три четверти, юбка прямая и до колена, но! Но на спине был красивый треугольный вырез — будь он спереди, то можно было бы сказать, что это весьма аккуратное и неглубокое декольте, но на спине оно создавало какую-то приятную глазу и разуму загадку. Видя его, ты понимал, что перед тобой обычный человек, с такой же спиной, шеей, кожей, волосами, подвитыми на кончиках, но как только Даша поворачивалась своим «преподавательским» лицом, внутри возникал такой болезненно-приятный резонанс, потому что у всех преподаватели ассоциировались со старыми пыльными блузками, строгими взглядами и каменными лицами. А Даша была до страшного растеряна и задумчива, а, посмотрев в зеркало, ещё и растрогана. Быстро закрыла глаза руками, только раздвинув указательный и средний пальцы, чтобы в образовавшиеся щели взглянуть на себя ещё раз. — Ну как? — встаю рядом. — Тебе только волосы ещё надо уложить. — Кончиками пальцев аккуратно убираю прядь, лежащую спереди, за спину, открывало недлинную, но гибкую и изящную шею. — Тебе нравится? — Переводит взгляд на меня, несмело кивая. — Ну какие волосы, ты что, — фыркает, но глазами косится в зеркало, то поднимая, то опуская подбородок — любуется открытой сзади шеей. — Пошли, — улыбаюсь и иду в ванну, где у нас всё для этого хранилось, и несу туда табуретку.       Какой-то это совсем нереальный вечер, потому что сегодня мне позволялось трогать её столько, сколько я хочу. Сначала с одеждой, теперь с головой. Она отдалась мне вся, иногда хитро поглядывая в зеркало на наши отражения — оно висело выше, чем её лицо, пока она сидела на табуретке передо мной, так что я видела только прищуренные в улыбке глаза, но мне этого хватало, потому что то, с каким нетерпением и удовольствием ждала результата меня так радовало. Сейчас она посмотрит на себя и скажет: «Да».       Ну нет, она, наверняка, ничего не скажет, только посмотрит на меня, улыбнётся, быстро пробубнит «спасибо» и будет ещё долго-долго смотреть на меня влюблённым взглядом, не решаясь ничего добавить, потому что будет думать, что и так выглядит глупо, доставляя мне какие-то хлопоты. А я их так любила! Ах, как я любила за ней ухаживать! Будь мягче, будь слабее, тут тебя никто не обидит, никто не бросит, будь маленькой девочкой хоть раз, чтобы я могла быть сильной для тебя. В любом абсолютно смысле, будь это цветы, чай, поставленный чайник, или как вот сейчас — укладка. Какие же у неё мягкие волосы, как будто лебяжий пух, если их трогать подушечками, как я, то можно сойти с ума, от желания закопаться в него лицом, носом, и просто нежиться в них.       Когда я первый раз до них дотронулась, когда принесла табуретку и она послушно села мне под руки, то замерла, кончиками пальцев трогая ещё теплую от кожи прядь. — что? — спрашивает она, поднимая на меня взгляд в отражении в зеркале. Для неё-то ничего, а я с ума схожу у неё на глазах. — Ничего, мягкие просто очень, — Признаюсь, качая головой и достаю расчёску. А она опускает лицо вниз, краснея.       По итогу всё вышло очень хорошо — я ничего такого не сделала, потому что понимала, что ей не понравится помпезные причёски, огромные начёсы и локоны — это всё не её история. Её красота простая и одновременно неземная, поэтому и нужно было что-то такое же. Я просто аккуратно уложила их феном, после чего они стали легкими и воздушными, рассыпчатыми. Миллион прядей взлетали в воздух от одного её движения, а всё остальное случилось само — они как-то хорошо сами подвились в аккуратные локоны, так что ей оставалось просто убрать их за уши, как обычно, и получилась бы самая простая, но такая нежная красота, что смотреть на неё было опасно — потом не оторваться, утопая в ней. — А до завтра не пропадёт? — Не должно. — стою над ней, пока она запускает пальцы в волосы, перекладывая их туда и сюда, не признаваясь мне, что ей нравится. — Нравится? — спрашиваю сама, хотя и спрашивать не надо — по одним счастливым глазам всё понятно. Поворачивается на стуле ко мне и, оставаясь где-то на уровне моего живота, смотрит на меня. Всё понятно. — А ты говорила не надо. — Закатываю глаза.       Утром она вертелась перед зеркалом сто часов, поправляя волосы, платье и туфли снова и снова. Как в тот раз. Только теперь я точно знала, что вечер кончится хорошо. Встать я себя всё-таки не заставила, просто сонными глазами видела, как в она аккуратно ходит в коридоре, стараясь не шуметь, не наступает на полную ступню, на цыпочках, глупенькая, аккуратно вытягивает шарф, достаёт ботинки. Ах, как же это прекрасно — слышать, как она не наступает на каблучок специально, чтобы не шуметь лишний раз, потому что я сплю. Как аккуратно моет за собой посуду на кухне, включая воду тонкой струйкой, как что-то мурлычет себе под нос, или даже ворчит, что что-то не может найти, как всегда, и как тихо приоткрывает дверь ко мне, проходя уже в куртке, потому что слышу, как шелестит рукав, издавая знакомый «фить-фить», проскальзывая по ткани.       Не открываю глаза, жду.       А Даша опускается рядом со мной, и, присаживаясь на краешек кровати, целует меня в щёку, горячую во сне, и, прошептав тихое «Люблю тебя. Завтрак я оставила на столе», щекочет мне лицо волосами. Я улыбаюсь, чувствую, что она нависает надо мной и, приоткрыв глаза, насколько это было возможно сделать после глубокого сна, улыбаюсь. — Я пошла, буду вечером, — погладив меня по щеке встаёт, и закрывает за собой дверь. Глупенькая, шла на цыпочках, тихо-тихо. Даже дверь прикрыла едва слышно,аккуратно просовывая ключ в скважину с тихим-тихим хрустом, и аккуратно его провернув, вызывает лифт, который со скрипом уезжает.       Уехала. Влюблённая. Моя.       Но я знаю, что вернётся. Всегда.       Улыбаюсь и, переворачиваясь на другой бок, накрываюсь одеялом, снова засыпая, только в этот раз ещё более счастливая, чем можно было бы подумать, потому что знаю, что вечером обязательно будем снова вместе. Любить.