МатФак

      По итогу я осталась спать с ней каждую ночь. Она просто спросила, останусь ли я ещё раз, и я снова это сделала, потом ещё раз и ещё раз, и вот в моей комнате уже покрылось пылью одеяло, носки всё ещё лежат под кроватью, а в комнате у Даши уже не вытаскивался из розетки мой зарядник от телефона, уже не освобождалась спинка стула, на которую я вешала свою домашнюю толстовку, я уже не робела, запрыгивая на кровать с ногами, пока Даша сидит и работает. Её уже совсем не смущает, что я это делаю, она только спрашивает только, не отвлекаясь от работы: «Спать?» и я положительно или отрицательно мычала, или что-то говорила, но в этом уже не было неловкости, которую я испытывала раньше рядом с ней.        В то утро она просто посмотрела на меня своими заспанными глазами и поцеловала, и я вдруг поняла, что наверно, нет ничего лучше, чем просыпаться с любимой — потому что только рано-рано утром в кровати она самая живая, самая настоящая. Когда я видела её ещё в одеяле и подушках, то могла взлететь без самолёта, я могла стать им сама, могла пробить грудью потолок и поднять нас обеих в небо — себя влюблённую, а её — сонную, но прекрасную. Самую сладкую девочку на свете.       Не зря говорят, что кровать — это главное место в доме. Знаете почему? Потому что там всё по-честному. Потому что нет ничего более откровенного, чем лежать вечерами вместе, чем приходить и падать в неё, чем чувствовать, как во сне на тебя накидывают одеяло или как матрас проминается, как только второй ложится рядом, вернувшись с работы, а ты, такая сякая, не дождалась её, и уснула, хотя по телефону сонным голосом поклялась дождаться, а в итоге на минутку только прикрыла глаза, которые по итогу тебя обманули.       Была в этом такая приятная романтика — лежать и смотреть сонными глазами, как она работает, просит прощения за включенный свет, торопливо дописывая что-то, чтобы как можно скорее закончить, за постоянно пыхтение над тетрадками и чиркающий звук карандаша — а я была готова смотреть на неё вечно. Иногда позволяла себе что-то, вроде подойти сзади и положить руки на плечи, нагибаясь к её работе, и… наблюдать, как она теряется в решении, пытаясь игнорировать меня, как её взгляд тупеет, а рука начинает вырисовывать какие-то каракули, превращая ровные аккуратные буковки её почерка в корявые и неровные слова, не связанные друг с другом. Вскоре она начала захлопывать важные тетрадки, когда видела, что я встаю или захожу в комнату, и меня это смешило, потому что подобным дело не ограничивалось. Как лёжа в кровати я касалась под столом её колена или икры, чуть щекоча его кончиками пальцев, и как вздрагивала и заливалась краской, от вида которой я чуть ли не умирала, потому что теперь в ответ на это я получала грозный, но не очень (из-за улыбки, которую она всё-таки не могла скрыть) взгляд. Как она просила что-нибудь притащить вечером из соседней комнаты, и я бежала, потому что одна фраза «Дин, можешь… я забыла», и я летела куда надо, пока она даже не успевала договорить. Как я как будто во сне, как будто случайно, касалась её кончиками пальцев, и она, ещё не спавшая, а, как всегда, перед сном читавшая книжку в одиночестве, потому что я вырубалась раньше, замирала, опускала на меня преподский строгий взгляд поверх очков, с каким-то одолжением во взгляде, и в следующую секунду вдруг добрела, растягиваясь в улыбке, потому что ей это нравилось. Нравилось, как я это делаю, что я её трогаю, даже когда она уже лежит, занимаясь своими делами, а я, такая эдакая, врываюсь в этот педантичный мир, своей рукой, «случайно» опустившейся на её.       Всё-таки это было лучшим… лучшим во всех смыслах.       Мягкая ткань ласкает кожу, лежим как в пуху, потому что никогда ещё не было так хорошо.       Наш первый раз прошёл максимально гладко, как будто мы специально договорились. Гладко настолько, что мне даже не верилось, что так может быть хоть с кем-то, хоть в какой-то реальности, но точно не в нашей.        Даша просто пришла вечером, падая на кровать, и, закрывшись одеялом, взяла книжку читая через очки, спущенные на кончик носа, уже механически протягивает мне руку, чтобы я, пока лежала точно так же как и она, устало вытянув ноги, и сидела в телефоне, держать меня за руку. Мы так делали теперь каждый вечер, и было в этом ритуале что-то особенное, что-то утверждающее. Это было каким-то прямым заявлением для всего мира что мы — это мы, что мы любим друг друга, что нам друг с другом хорошо. Раньше мы обе смущались, как будто стены, пол и потолок могли сдать нас, что нельзя этого делать при свете дня, нужно скрываться, нужно прятаться, а она теперь это так спокойно делала, что рядом с ней мне было так спокойно. Что я под её защитой, что она готова принять и понять эту любовь, что она гордо носит её в сердце, и не стесняется заявить о ней этим касанием — уверенным, любящим, спокойным, так, словно она специально сжимает мои пальцы, доказывая всем и в первую очередь мне, что не стесняется этого, не стесняется себя и меня, что всё как надо. — Тебе завтра на пары? — Спрашивает, не отвлекаясь от книжки. Отрицательно мычу, поглаживая её по пальцам. — Хорошо. Мне тоже.       У меня в голове что-то вдруг щёлкает, и я отвлекаюсь от инстаграма, косясь на неё. Лежит. Такая… точёный носик с горбинкой, полуприкрытые, уставшие за день глаза, чуть дрожащие ресницы и сероватые круги под глазами, губы расслаблены, но из-за щёчек, кажется, что она их поджала. Лежит, вжав голову в шею, потому что по-другому неудобно смотреть в книжку, такая домашняя, простая, не с иголочки, не для всех. Для меня. Отвлекается от чтива, переводя взгляд на меня, поднимая брови. — Ты чего как смотришь? — Красивая ты просто. — Растягивается в улыбке, закрывая глаза, так что нижние веки напрягаются, покрываясь паутинкой морщинок, и, запрокинув голову, снова возвращается к книжке. — Не сейчас точно, — качает головой, облизывая подушечку пальца и перелистывает страничку, усмехаясь.       Подаюсь вперёд, касаясь губами её щеки. Она замирает, щёки напрягаются и округляются, розовея, и она, уже совершенно спокойно поворачивается ко мне, оставаясь глазами в книжке до последнего, целует меня прямо в губы с тихим причмоком. Хотела ли я в этой жизни чего-то больше? Нет. Это было самым прекрасным — её доверие, её спокойствие в такие моменты, что она не нарушает никакие правила, что она не под чьим-то наблюдением, что даже если нас и поймают за руку, в этом ничего такого не будет, потому что и ей, и мне всё равно — мы счастливы.       Смотрю ей прямо в глаза, в эти фарфоровые, стеклянные, обманчиво задумчивые глаза, и… боже, как же я хочу покрыть её поцелуями всю, как же я хочу передать ей капельку того огня, что меня съедает изнутри, хотя бы чуть-чуть, чтобы она знала Насколько я её люблю, как широко, как высоко, как мне это нравится. Как я вся дрожу от любви, как чувствую, что у меня внутри всё болезненно-приятно болит только смотреть на неё, видеть её рядом с собой, понимать, что я могу коснуться, чувствовать пальцами неземную материю, сотканную из звёзд, света, тепла, из первого теплого ветра весной, из аромата цветов, из рассвета, первого летнего рассвета, прохладного, но такого долгожданного. Она в этом вся — она весь мир, всё самое живое, что в нём есть, от первого удара новорождённого сердца человека, его вздоха, крика, от первой влюблённости, первых объятий, с утыканием носа, заплаканных горячими слезами глаз в родное плечо, до сладкого печального прощания с какими-то воспоминаниями, до встречи, которая окажется по итогу самой печальной в жизни, потому что последней — она все эмоции на свете, собранные в одну душу, и я… я могу трогать их, касаться и утопать, закрывая блаженно глаза, пока плыву по этому морю, бесконечно большому и глубокому, но ни капли не опасному, полного всем самым прекрасным.       Смотрю на неё, двумя пальцами с максимальной аккуратностью стягиваю очки с её носа, откладывая на тумбочку. Поддаётся, закрывая глаза, пока я их вытягиваю из-за ушей, и, оставшись передо мной как есть, с уставшими кругами под глазами, с жирной от крема кожей, с аккуратными бровками и ресничками, в которых я вижу каждый волосок, открывает глаза, зрачок резко уменьшается, и мы смотрим друг другу прямо глаза в глаза. Я пропала. Снова.       Подаюсь вперёд, целуя её, но уже не быстро, как обычно, а долго, тепло, осязаю всё, и понимаю, что теперь — это конец, самый-самый конец — можно всё, потому что мне на щёку ложится немного дрожащая рука. Пальцы напряжены и выпрямлены, дрожат то ли от того, что она боится, то ли потому что точно так же как и я не может удержать это странное чувство в животе, которое спускается всё ниже и ниже, заставляя горячеть откуда-то оттуда, подрагивая всем телом.       Откуда-то сбоку раздаётся глухой удар книжки об пол — упала. Она её оставила, очевидно, потому что занята мной.       Какая она мягкая, какая… её кожа всегда была такой нежной, но когда касаешься её так, то она становится совсем неземной, совсем неосязаемой, как будто гладишь собственную мечту. Надеюсь, ей так же хорошо.       На секунду открываю глаза, чтобы понять стоит ли продолжать — стоит. Бахтина не отвлекается, закрыв глаза, вижу, что под веками дрожит взгляд, чувствую, как руки, которыми она меня держит за шею, дрожат, а в глазах как будто слёзки. Она плачет, но не противится, мокро на ресницах почему-то. Но она счастлива. Потому что не может нормально меня поцеловать из-за улыбки, которая вдруг пробивается, как подснежник весной. — Можно? — полушёпотом на выдохе говорю я, потому что не могу продолжить, пока она не даст добра. Она быстро и отрывисто кивает как-то нетерпеливо, несдержанно, резко, как будто меня могут отнять или отобрать, а она уже всем телом дрожит, втягивая носом воздух, даже глаз не открыла, не отпустила рук, не отвлеклась, дала его так быстро и безрассудно, что становится понятно. Сейчас. Именно сейчас.       Уперевшись коленом в кровать, позволяю себе неслыханную дерзость — ложусь так близко, немного налегая своим весом, и чувствую, как подо мной она напрягается, не переставая целовать. Но я ухожу, бросаю её губы, спускаясь ниже, и последнее, что вижу — это её приоткрытый рот, два белых резца, в тонкую щель между расслабленными губами, и две руки, которые не отпускают меня, держат нежно, но крепко, не хочет отпускать, пока я прикасаюсь губами к подбородку, своим любимым щекам, к мягкой шее, к ключицам.       Было ли во всех этих касаниях что-то особенное? Да! Однозначно, да! можно было догадаться, что Даша будет максимально податливой, максимально на всё согласной и… робкой! Если бы кто-то на полную включил бы свет, я уверена, она бы вскрикнула и сразу же прикрылась, чуть ли не отпрыгивая от меня, но было во всём этом такое спокойствие, уверенность, что никто и никогда нам не помешает, что есть на свете только мы, и сейчас она вся не то, чтобы в моей власти — это скорее опека. Может это и есть её первый раз, первый в смысле такой, какой она заслуживает, какой должна была получить много лет назад от любимого человека, который стоил бы её. Поэтому она такая? Наверно. Не знаю. Не хочу знать. Сегодня всё для неё, я возвращаю тот долг, который задолжал ей весь мир, весь свет, который не нашёл хорошего куска для того, кто заслуживал этого больше всего.       Я старалась не смотреть на неё, чтобы не смущать, хоть и сделать это было очень сложно. Я сходила с ума только от вида её алых щек — сигнала того, как ей хорошо, а может быть это её робость, не понимаю, она очень редко краснела так. Только в какой-то особенной ситуации, которая её трогала как-то сильнее, чем всё что угодно другое на свете — на щеках, как с мороза, два пунцовых пятна, настолько ярких и чётких, что она была как куколка. Даже сейчас она выглядела совсем по-детски скромно и изящно, до дурного очаровательно. В свете далёкого ночника сверкала влага на её лице, темные волосы, прилипшие к коже, тонкий носик и приоткрытый рот. Отсюда я её ещё не видела.       А стоило.       Вижу, что очень старается быть тихой, несмотря на то что стесняться как будто нечего, но я понимаю, насколько ей было непривычно и неудобно. Она как будто не знала что делать иногда, поэтому была удивительно податливой, была согласна на всё, что я предпринимала — прогибалась, если мне надо было положить руку под неё, двигалась, если мне было неудобно, без малейшего звука и слова, всё, чтобы мне было удобно всё делать. А сама только сжимала аккуратной и изящной подрагивающей ручкой простыню, сминая её в комок, и закусывала губы, краснеющая, как спелая вишня — двумя уставшими пятнами на щеках и аккуратным розовым пятнышком на кончике носа. Ноги, к моему умилению оставшиеся в домашних тёплых носочках, подрагивали рядом со мной, но так потихоньку, что я это заметила очень не сразу, но когда первый раз увидела, поняла, какая она девчонка в душе.       В итоге, конечно, силы у неё были, но она была так приятно обессилена, что не хотела вообще что-либо делать, даже открывать глаза, поэтому, когда я вернулась назад на соседнюю подушку, устало и с наслаждением потягиваясь, она только приоткрыла глаза, по-моему, даже только один глаз, тонкая щёлка, через которую сверкнул затуманенный и потупившийся взгляд, из которого сверкала какая-то искра жизни так ярко, что я сама начала щуриться и улыбаться. — Устала? — хрипло говорит она накусанными до розовизны губами. — Нет. — Закрывает глаза, утыкаясь щекой в подушку. — Всё хорошо?       Кивает, уже не в силах открыть глаза. Последнее, что она делает перед тем, как провалиться в сон — улыбка с закрытыми глазами, беззаботная и потерянная, как будто в никуда, но тем лучше. Она счастлива. Произношу тихое «спи давай», целуя её в носик, хотя она уже спит, и засыпаю сама.       В этот вечер всё было именно так, как я не могла себе представить ни в одной. Даже самой смелой фантазии, а утро! Что это было за утро. Когда я встала, она всё ещё была глубоко-глубоко во сне, настолько, что, наверно, она бы могла спать ещё день или два, растворяясь во вчерашнем дне. Поэтому я, натянув на её голое плечо одеяло, и, смахнув с щеки волосы, быстро целую её, уходя тихонько на кухню.       Сижу там, листая соцсети, пью чай, когда она появляется, просто поцелованная страстной нежностью и любовью, потому что в каждом её движении была такая сладкая медлительность, измождённость и небрежность, какая бывает в женщинах только по одному случаю. Наблюдаю за ней и улыбаюсь, пряча своё довольное лицо в бокале, пока она устало и тяжко отодвигает стул, опираясь на край стола, садится, прикрывая глаза. — Доброе утро. — утро? Доброе. — Кивает. — Хорошо спала? — Снова кивает, но уже с блуждающей, многозначной и романтично-лёгкой улыбкой.        Смотрит на меня глазами, которые боятся признаться, что им по-настоящему понравилось, но делает это, и её робость и стеснение меня ломают внутри на куски. Горы двигаются от него одного, и всё, что я могу — это улыбнуться в ответ, подсаживаясь ближе и кладя голову на плечо. — Всё так хорошо… — Согласно мычит в ответ, покачивая головой, а завитки кончиков её волос щекочут мне щёки. Как же я их люблю… — Мне сегодня в обед уйти надо будет, что-то там в университете. — Уже встала, начиная копаться в вещах в коридоре.       Слышу далёкий голос с кухни, а следом громкий глоток. Отпила моего чая. Улыбаюсь. Уже даже со мной из одной кружки не стесняется пить. Моя малышка. — У меня тоже на кафедре дела, ты когда вернёшься с ключом? — Я сделала тебе дубликат, лежит в прихожей на тумбочке.        Я ждала момента, чтобы сказать ей это. Для меня это был очень важный шаг, потому что теперь у неё есть свой ключ от нашего дома. Она от меня не зависит и всё тут делается по обоюдному согласию, теперь она такой же житель этой квартиры, как и я, может прийти и уйти, когда ей вздумается, и она не зависит от меня, я её не приютила, мы живём вместе.       Вздыхаю так мечтательно, не могу ничего с собой сделать, хочу от счастья кричать. А она молчит.       Молчит.       Заглядываю на кухню из коридора посмотреть, почему наш диалог так резко прервался. Ей не понравилось, что я это сделала?        Поднимаю на неё глаза, и не узнаю. Даша, ещё секунду назад такая счастливая, сидит, опустив глаза, поджав губы, с красным носом, с появившимися вдруг как из ниоткуда, как по волшебству чертами печали, горя. Она выглядит отчего-то такой убитой, что у меня останавливается сердце, когда я всё больше и больше замечаю какие-то новые и новые черты, вроде вдруг залёгших под глазами морщин, сероты под глазами, дрожащих и опущенных уголков губ, напряжённой шеей, снова этот маленький второй подбородок, который появляется только тогда, когда она сдерживает себя от… слёз.        Я растерялась, забыла, что делала до этого и что только собиралась сделать, только подлетаю к ней, опускаясь рядом. — Даша… Дашенька, — протягиваю руки к её лицу, беря за горячие щёки. — Даш, что?.. — Говорю тихо-тихо, чтобы не выводит её из такого хрупкого равновесия. Бегаю глазами по её лицу, испугана до чертиков, у меня у самой сердце останавливается от боли, кажется рвётся, но я не могу себе позволить отойти в сторону, всё ближе и крепче держа её, — Даш… малыш… что?.. — Дин… Знаешь. Я тебе говорить сразу не хотела, просто… — поджимает губы, закрывая глаза и сидит так пару секунд, пока я всё ещё пытаюсь понять, бегая мелкими зрачками туда и сюда по её лицу. — Начальство университета узнало, что…. У нас проблемы.       Тишина. В голове, в груди, где же моё сердце, почему оно не бьется. Бейся! Не молчи.       Почему именно сейчас? Почему не потом, не через год?! — Я… Я не знаю, что делать. — Плечи оседают, она вся вдруг словно начинает таять, и вижу, что её щеки, глаза и нос начинают розоветь. — Мне сказали это на день матфака, там уже вся дирекция знает. Они там все как на ушах. Сама понимаешь… математический.       Вот почему она сказала сейчас... Из-за ключа как будто. Потому что я сделала шаг, который говорил, что это точно теперь наше, что это наша любовь, мы вместе. Я утвердила окончательно наши отношения, превращая её из соседки по квартире, нахлебницы, человека, которого я приютила в сложный момент, в своего сожителя, полноправного жильца и свою половинку, которая не просто есть, а которая живет со мной, не зная того, что мы уже под прицелом две чертовы недели. Один шаг и нам конец. Если бы не этот ключ, она бы так и молчала, её добила эта моя любовь, против которой настроен весь её мир.        Нет, наверно, ничего хуже, чем когда две твои любимые вещи не могут ужиться вместе, когда одна просто убивает другую. Я никогда бы, наверно, не смогла понять, каково ей, ощущать, что две принципиально важные тебе спорят, взаимоисключая друг друга из жизни, это означало максимально болезненный отказ от одной из них. Бедная моя Дашенька, она же совсем не предназначена для боли и страха, на неё нельзя ронять такую жестокость, она не заслужила её ни на грамм, её хрупкость и нежность совсем не способна справиться с таким напором, и как она только не сломалась под ней?       Удивительная сила была в её нежности, как она только это вынесла? Ради меня?       Вот что это было за прекрасное время — прощание? Она поняла, что есть риск, и решила сделать все, чтобы меня это не коснулось. Чтобы меня не тронула эта бездушная машина, под названием «матфак», где работают педанты и консерваторы, сухари, которые не понимают людей. Этот чёртов матфак, который в итоге и оказался отражением этой бездушной системы, на которую я так роптала, а в итоге оказалось, что мы существует в ней. Прямо в ней. Я хотела видеть лица тех, с чьих сердец начинал загнивать мир — вот они, все вместе — матфак, на котором работает Даша, который так искренне любит, это оно и есть. Вот почему Матфак.        Даша, Даша, как же ты там оказалась? Почему именно матфак? Почему он такой, почему все в итоге упирается в него? Почему эти люди такие правильные, почему и нужно все подгонять под правила, почему… Почему Матфак?       С самого начала он был для нас как большой брат, его единственное отличие было в этом, что делал это тайно — мы и не знали, как он опасен, пока нам не наступили на горло сапогом. А она… Она одна столько дней сама с собой, с этой проблемой, которая касается нас обеих, она один на один жила с ней, делала счастливой меня, а сама выла от боли. Сколько счастья она подарила мне за последние несколько дней? Сколько всего случилось, и как я могла не заметить. Всегда чувствовала её, всегда понимала, слышала даже случайно пророненный печальный вздох. Меня ослепила её любовь. Я была слишком счастлива, чтобы хоть на секунду задуматься, что что-то может пойти не так.       Молчу. Что мне ей сказать? Что я растеряна, что не знаю, как быть, что не хочу верить? Да все по лицу моему понятно.       Даша опускается на кровать, закрывая лицо руками, и начинает плакать. Держала эти слезы столько дней и вот они… Вот они текут ручьями, пока она без остановки рыдает, трясясь всем телом, и, закрыв лицо руками, мнёт кожу лица, еле-еле дыша от огня в груди.