He смейтесь вы над юным поколеньем! Вы не поймете никогда, Как можно жить одним стремленьем, Лишь жаждой воли и добра… Вы не поймете, как пылает Отвагой бранной грудь бойца, Как свято отрок умирает, Девизу верный до конца! Так не зовите их домой И не мешайте их стремленьям, — Ведь каждый из бойцов — герой! Гордитесь юным поколеньем! А. А. Ахматова
Её слезы всегда действовали на меня как порох — подлетаю в одну секунду, обнимая на плечи, и она падает мне в объятья, все ещё не убирая рук от лица. Как девочка в руках сильного защитника, она сидит, поддавшись мне, а я только и могу что держаться, ещё не до конца понимая, что именно произошло. Так прошло с полчаса, пока она смогла успокоиться, чтобы хотя бы дышать, а я все это время думала. Она молчала? Потому что не хотела говорить мне? Чтобы не ранить, чтобы не расстроить, чтобы защитить? Да. Но какой ценой? Сама себя изъела изнутри, прожгла тем огнём, который прятала от меня под одеждой, а он жег — больно, беспощадно, грубо, так, что теперь все обожжено, до кровавых волдырей как будто. Моя сильная девочка, моя героиня, которая никогда не нанималась в рыцари, которая не создана для боёв и сражений, для жестокой и беспощадной жизни, её надо защищать, а не ей. Но для меня она вдруг решилась. Решилась и смогла. Решилась и продержалась. Столько, сколько смогла, протащила на своих плечах, закрыла собой. И я люблю её больше всего на свете, потому что она себя не пожалела, подставляя под удар, хотя по делу виновата во всем я со своей поганой, такой неуместной любовью, которая портит ей жизнь по всем фронтам. Она сильная, кто бы что не говорил, какого бы не был о ней мнения — она сильнее миллиона людей, потому что самое сильное оружие, от которого нет спасения, от которого не убежал бы ни один полководец и генерал, она владела им, и могла одной своей аккуратно и несмелой рукой повелевать всем миром и каждый человеком — нежность. Самый сильный человек на свете — это нежный человек, это любящий человек, она не могла двинуть горы ей, не могла осушить море, но в этой одной маленькой, хрупкой и робкой женщине было столько этой силы, что она могла делать что-то большее. Творить чувства, создавать тонкую и самую неуловимую и многозначную материю, без которой не выжил бы ни один человек, ровно так же как и без воздуха, только более мучительно! Эмоции, мысли, чувства и действия — все было подвластно ей, несмотря на то, что она… Обычная. Она самая обычная, просто… Лучшая. Она сидит на диване, сложив руки на коленях. Она всегда так сидела, когда не знала, что делать — признавала своё бессилие. Начинала плакать, мелко дрожа плечами. Внутри всё рвётся. Она не знает, что делать, признаёт невозможность что-либо сделать, и просто начинает… плакать. Разрывается между долгом и своим личным, и я даже не знаю, как ей помочь, потому что всё настолько сложно, что даже она не может что-то решить. А мне больно… больно смотреть на неё такую, потому что… всё из-за меня. Из-за моей любви, я принесла в её жизнь все эти проблемы, потому что до этого все было нормально. — Ну… Ну не плачь, — глажу по плечу, слыша, как она переходит в самый настоящий рёв, — Ну не плачь… я сейчас сама заплачу, — не просто хнычет, не просто плачет, а бессильно, невозможно рыдает, не стесняясь эмоционировать, потому что делать больше нечего. — Ну… Ну… Ну, Даш. — Дин, — вытирает тыльной стороной руки нос, втягивая воздух, и размазывает пальцами слёзы, сминая мягкую кожу вокруг глаз. Хочет задать какой-то вопрос, но понимает, что у меня нет ответа ни на один, поэтому молчит, оборвавшись на полуслове. С ужасным придыхом, словно задержала дыхание, чтобы не сказать вслух чего-то плохого, что мы обе понимали, но не хотели признавать. — Ну скажи, я послушаю… придумаем. — А что говорить… я же… Дин, я не знаю, что делать, — прерывается на слёзы, чтобы отдышаться и набрать воздуха. Бедняжка. Чувствует свою ответственность за нас обеих, но это тот редкий раз, когда нет идей совершенно. Есть один правильный выход — всё прекратить, сломать и забыть, своими руками все размозжить об пол, растоптать и станцевать на этом напоследок, но… так поступают наши маски — студент и преподаватель — женщина и девушка, а в душе мы дети, и люди, мы любим друг друга, и расстаться больно, потому что мы уже приросли друг к другу, проникли мощными корнями в сердца, чувствуем взаимную любовь, тепло и поддержку — мы часть друг друга, мы не проживем поодиночке, потому что мы воздух друг друга, мы солнце и земля, я не смогу дышать без неё, всё, что останется — это жевать чистое пламя, как наказанные богами, вдыхать огонь, сжирающий все внутри до голого мяса, до боли такой, что хочется умереть, но не получится, потому что как будто даже смерть это не остановит. Жизнь стала лучше, когда мы вместе, стоять против всего мира стало проще, когда чувствуешь за спиной руку любимого — она держала меня, я её, и мы были как одно целое, созданные друг для друга. Иначе как объяснить то, что нам вместе было так легко со всем справляться? — Надо разойтись, у тебя будут проблемы, у меня буду проблемы, но я… не хочу… Понимаешь? — отчаянно вызывает к моему пониманию. А я понимаю, но сказать ничего не могу, потому что нам обеим тяжело, настолько сильно, что кажется невозможно вздохнуть, но ей по-особенному тяжело. Чуть ли не до смерти. И в первый раз она говорит о себе, о своих желаниях так открыто, так честно, как будто последнее, что осталось — это попросить у судьбы шанс, не за что-то, не платить за это, потому что платить уже нечем, а просто попросить, тихо, шёпотом произнести, в надежде на чудо. Тяжело сглатываю, но всё ещё держу за плечо, пропуская руку её под локоть и обвиваю рукой её. Опускаю подбородок на плечо, утыкаясь лбом ей в щёку, как понятливая собака. Хочу, чтобы она хотя бы чувствовала, что я всегда на её стороне. Что бы не случилось — я за Бахтину, за Дашу, даже если против весь остальной мир. — Мне так хорошо, я… да я всю жизнь жила как на автомате, как положено, а с тобой… я чувствую, что счастлива. Я не хочу заканчивать это. Моя бедная девочка. Она впервые это сказала — что была несчастлива всю жизнь, что жила не для себя, а для других, и, когда ей досталось немного этого внимания, которое она так заслуживала и которое никогда не требовала, она его полюбила. Расцвета в лучах заботы, она тоже его хочет, ей тоже приятно его получать. Понимает, что нельзя, что это неправильно, что его надо отдать, потому что такое не для неё, но… разве бедный, несчастный человек не заслуживает этого? Она знает, что заслуживает, но делает вид, что нет, потому что так положено, потому что она умом, душой и сердцем уже преподаватель, уже часть этой поганой системы, где каждый человек — не человек, а маска, оболочка, выход за пределы которого — моральное преступление против «нормального» порядка вещей, у которого есть четкие правила к существованию. Какое же все-таки наше общество пошлое, циничное, грязное, злое, какие у него грязные и поганые нормы морали, что оно считает, что жить так — правильно. Где люди, созданные чистыми и верными, добрыми и страстными, свернули не туда, и превратились не в людей, а в упрощённые версии, живущие ради выгоды и удовольствия. Грязного, омерзительного, своего. — Не будем. — Ну, как не будем, родная? — снова просыпается преподаватель, рвётся сквозь пелену слёз и боли, несмотря ни на что, напоминая о себе, ему все равно, что она чувствует — есть правила и холодная машина их выполняет. А она не преподаватель, она человек, убейте кто-нибудь эту жестокую систему мира, которая так нечестно оценивает людей и их увлечения. Разве может быть любовь плохой? Разве можно, говоря о заботе, уважении, честности, любви, делать это с пометкой плохо? Есть ли человек, который не получил от любви ничего хорошего, где все те, кто пел о том, как это прекрасно, почему они молчат, почему не говорят, не защищают бедных, забитых и одиноких, которые как никто нуждается в опеке, потому что они голые в своей любви — честны с собой и с другими, открыты для всего на свете, потому что любить можно только так — только обнажённым, и где? Почему все молчат и стыдливо отводят взгляды? Почему смотрят, как на грязных собак? Не может быть такого в этом мире! Миллионы людей кричат о справедливости, поют оды светлым и верным чувствам, а когда двое несчастных нуждаются хотя бы в покое, который им никто бы не дал, набрасываются на них, как стая собак, даже не волков, у которых есть понятие чести, а грязных дворовых псин. Лицемеры. Весь мир жесток, и заслуживает только циничного отношения. Если он не может быть справедливым, значит и я не буду. Я буду злой, буду грубой, буду жестокой, потому что такой мир не заслуживает пощады. — Нужно. Иначе всё будет плохо… Уволюсь и уеду, чтобы не было всё так… Не хочет расставаться со мной… конечно, мне это так ценно, только после этих слов я готова бросить весь мир к её ногам, готова достать луну, сдвинуть горы, повернуть время вспять и удержать небо на своих плечах, но… это жалкое желание, бросить всё ради меня — вот до чего довела её наша реальность. Одно из немногих хороших вещей в её жизни, чуть ли не единственная, и она держится за неё из последних сил. Позор всему живому, что это произнесено вслух. Нет в её жизни ничего хорошего, ради чего бы она могла меня бросить? Оставить? Отпустить? Нет… — Не-е-ет, — обнимаю её обеими руками, притягивая голову к своему плечу, она спокойно опускается. Чувствую, что мелко дрожит. — Не надо, правда. Это очень плохая идея. Клеймо же на всю жизнь останется… работай. Я просто… переведусь и всё кончится. — Разрывается слезами, как ребёнок, закрывая глаза. Тянет к себе за воротник, но не сильно, потому что уже где-то внутри понимает, что это конец. Сидим, опустившись на спинку, у меня внутри такая пустота. Невольно я присоединилась ко всему этому миру, который её обижал, и нанесла очередной удар. А она… она просто плачет. Редко, когда она делала это так. Отчаянно, несогласно, бессильно. Не принимая ничего, отказываясь верить, желая всё поменять, впервые в жизни встать против течения и нежными руками рвать бытие, ломать, топтать, но… одна она не справится, я это понимаю. Она тоже. — Дин. — М-м-м? — Ты когда тогда мне говорила, что любишь… — сглатывает, делая отрывистый вдох, — ты уже тогда говорила про это. Знала, что так будет? — Киваю, угукая. — А я знала… — и я знала, что ты знаешь. Смотрю, как у неё текут слёзы, уже без всхлипов и стонов, просто слёзы, потому что она понимает, теперь понимает, что всё это время мы прикидывались незнающими дурачками, отрицали и прикидывались слепыми к очевидным фактам, а теперь уже поздно. Обратный отсчёт пошёл, потому что теперь, пока мы вместе — мы атомная бомба, которая разорвёт всё в округе, а в первую очередь нас, уничтожая. — Я была так рада, когда ты предложила остаться… и когда приходила ночью проверять температуру. Как подкручивала батареи, пока думала, что я сплю. А я не спала, тоже слушала, ждала тебя… Я глупая? — отрицательно качаю готовой, опускаясь щекой ей на макушку. — И вся эта история… ты была рядом, и я… ох, Дина… пока ты была рядом, мне было спокойно… что я не одна. Всю жизнь как будто была с кем-то, а потом появилась ты и я поняла, что нет… я всё время кого-то ждала, придумывала, верила в свои придумки, в то, что кто-то со мной рядом, а потом ворвалась ты и просто… окружила таким теплом, что я поняла, как долго жила в холоде. Блин, Динка, как это нечестно. Я что, не заслуживаю? Я же… ну я же ничего никогда не хотела, не просила. Почему в тот единственный раз, когда мне что-то досталось, всё вот так? — Я не знаю, родная. — Чувствую, что к глазам подкатывают слёзы. — Я тоже злюсь… Поднимается на локтях, заглядывая мне в лицо. — Ты что… — тянется руками к моему лицу и начинает стирать слёзы, пока я начинаю улыбаться и смеяться, истекая слезами. — Ну всё-всё, всё хорошо… Замолкаем. Разве это хорошо? Нет. Влюблённые — это люди поцелованные богом, им мир кажется маленьким, небо низким, потому что их души занимает всё место — от неба до земли, с востока на запад, с севера на юг. Смотрит на меня печально. — Я не хочу прощаться. Не хочу, Дин. Могу я хоть раз в жизни чего-то хотеть для себя…? — Можешь конечно… Но… — смотрит на меня печальными глазами, знает, что я скажу. — Так нельзя… у тебя будут проблемы. — а у тебя нет? — С какой-то обидой произносит она. — А я подросток, мне просто скажут, что я фрик и махнут рукой. — А я не могу быть фриком? — Можешь, просто никто не поймёт, родная, — качаю головой, — Ты женщина, умная, статная, красивая. Все подумают, что ты с ума сошла. — Улыбается, наконец-то, но всё ещё печально. Всё ещё могу заставить её улыбнуться. Комплименты. Готова отвешивать их миллионы раз, только бы она улыбалась. — Не давай им роскоши на тебя всякое надумать… расстанемся, — наконец говорю это. Она резко поднимает на меня глаза. Вижу, что вот-вот заплачет, но сдерживается, поджимая губы. Уголки ползут вниз, напрягая шею. Нет-нет. Не плачь… — Бросишь меня? — Отпущу, — поправляю я её, — разойдёмся, пока всё не уляжется, я уеду, переведусь куда-нибудь там… найду, куда. Молчит. Долго. Тяжело. Вижу, что хочет что-то спросить, но как будто уже знает ответ или… впервые в жизни хочет ошибиться. — … вернёшься? Что мне ей сказать? Не знаю? Может нет? Я не хочу её расстраивать, не могу себя заставить, ведь если я скажу правду — то воткну ей нож в сердце. А она уже готова — подставила грудь, чтобы я всадила его быстро и хладнокровно. А разве я могу так с ней? Я клялась себе так никогда не делать, обещала, что никогда не стану тем человеком из-за которого она будет плакать, я клялась её защищать, а сейчас она спокойно готова принять пощёчину ещё и от меня. И ещё раз, столько сколько нужно подставить щёку, чтобы я отвесила сильную, жёсткую, грубую, наотмашь, с размаху, да там, чтобы осталось красное пульсирующее, налившееся кровью пятно. Понимает, что я не могу её не дать и просто закрывает глаза, готовясь к очередному, не неожиданному удару, который должен был однажды прийти. Только в этот раз она принимает его со всем осознанием, с любовью и терпением. Не потому что она такая, не потому что она Бахтина, а потому что любит меня. — Не знаю… Почти уже успокоилась, и я вижу перед собой… ноябрьскую Бахтину. Когда она пришла к нам в середине того семестра. Вижу такую же опустевшую, красивую, но брошенную, никому не нужную, даже самой себе Дарью Константиновну. Я попыталась подарить ей так много — всё что у меня было — весь мир, огромный, любимый, бездонный, а теперь это конец?.. эти короткие пять месяцев, в которых уместилась вся история человечества. Вся наша история. Сказочная, ненастоящая, как будто придуманная. Наша история о… — Купим тебе билет? — спрашивает, переключаяясь. Нет. Нет! НЕТ! Тут настал мой черёд плакать, и я разрываюсь слезами, на что она уже спокойнее притягивает меня к себе руками, гладит по волосам, целуя макушку, лоб, уши, глаза, нос, покрывает поцелуями каждый сантиметр, прикладываясь нежными губами к коже как можно чаще, теплее и нежнее, я чувствую на себе её мягкие любящие губы и злюсь, что ей приходится это делать. Она вкладывает в эти касания столько любви и нежности. Даже несмотря на то, что я только что разбила ей сердце, она меня так любит. Просто. Так. Все душой, всем сердцем, всем своим существом любит, как в последний раз, как последнюю любовь за земле. За что мне досталась такая любовь. Почему она так меня любит, что сейчас целует, обнимает, успокаивает, вкладывает всю свою огромную душу в меня одну через каждое тёплое касание. Потому что я люблю её? Целует просто так, потому что мне грустно –, а ведь разбили сердце ей. Моё ещё юное и упругое, тоже болит, но не так, как её, сто раз уже клеенное-переклеенное, собранное по кусочкам, такое хрупкое, которое она Разрешила мне разбить, сама вручила в руки и улыбается, плачет и улыбается, говоря одними губами «все хорошо, родная», хотя ничего не хорошо, потому что я убиваю её, я избиваю до потери чувств, до отказа органов, до полусмерти, в которой она лежит, стонет, и говорим, «все хорошо, милая», глядя, как я его размозжила об пол. А я ведь не хотела… Я ведь. Потому что просто любит меня…? — Дин… ну, Дин, — печально улыбается, прижимая раскрытыми ладонями меня за затылок к себе, держа в руках мою голову, как котёнка, гладит по щекам и лбу, убирает волосы назад, чтобы поцеловать каждый сантиметр моего лба мягким и нежным поцелуем, глядя прямо в глаза с улыбкой. Даже сейчас улыбается, черт возьми, какая же она хорошая. Какая добрая. Какая любящая. Подарила всю любовь, какую могла, чтобы я не грустила, даже несмотря на то, что я хочу её любить, черт тебя дери, хочу! Я должна её утешать, а получается наоборот. – Моя девочка… моя маленькая девочка… мой маленький герой, — улыбается, пока я лежу у неё на плече. – Ты мой маленький и храбрый герой. — прижимает к себе, прямо к сердцу, чувствую, как оно бьётся, ударяясь о стенки грудной клетки, гладя меня по щеке. Даже оно.Её волосы и правда пахнут шоколадом.