Тебя настолько нет, что ты везде, В прохожих, что с утра спешат куда-то. И в письмах, не дошедших адресату, И в этой летней дождевой воде. Тебя настолько нет, что день за днём Мне все труднее справиться с унынием. В лице чужом искать изгибы линий, Но каждый раз не находить твоё. Тебя настолько нет, что я тебя Встречаю в каждом встречном, ты повсюду. Ты помнишь, я клялась, что я забуду, Но мне не обмануть саму себя… Ирина Карапетян
«Привет! Я наверно, не должна писать, но я скучаю. Очень. Прости. С днем рождения, моя Сероглазка! Не могу простить себя, что ты сегодня одна, но… ладно.Как ты? Видела на сайте университета фотографии с выпуска, ты очень красивая. Тебе хорошо с новой причёской, очень аккуратное каре. Не думала никогда, что когда-нибудь увижу тебя с ним, но тебе оно очень идёт. Только теперь ты не похожа сама на себя, другая какая-то. Серьёзная. Только на макушке всё ещё немного волосы растрёпаны. Похудела сильно, только щёчки прежние. И новые очки. Отличная форма, очень аккуратно. Выглядишь очень статно и нежно. Прости. Видела, ты выпустила статью. Наверно долго писала? В математике я мало понимаю, но отзывы хорошие, да и во всяком случае я скучала по словам, сказанным тобой. Надеюсь, ты всё ещё весело шутишь, улыбаешься. Ася говорила, что ты стала молчаливее. И перестала опаздывать, забывать ручки и планы. Хотела бы я на это посмотреть. Я хотела спросить у неё, как у тебя дела, но не решилась. Да она и сама всё рассказала. Как ты прикрыла её перед куратором. Я плохо пишу письма. Наверно ты заметила. Но я просто хотела сказать, что я надеюсь, что у тебя всё хорошо. Надеюсь, ты не грустишь и у тебя нет проблем. Надеюсь, муж уже бывший муж, и с ним закончено, и ты улыбаешься.
У меня всё хорошо. Дина. Люблю»
Даша перечитала это письмо миллион раз. Носила с собой в ежедневнике, всегда чувствуя приятное осознание от того, что оно с ней. Оно занимало почётное место между коркой и первый страницей, чтобы даже невзначай всегда успевать глянуть в него в делах. Она открывала его каждый раз, когда вдруг задумывалась о чем-то плохом. Оно пришло на её день рождения вместе с букетом пионов. Летом они не были редкостью, но внутри она всё ещё помнила те самые, зимние, от которых пахло холодом и Динкиной любовью. Все пионы теперь были другими. Даша ходила по улицам, гуляла, замечала их везде, заходила в цветочные магазины как будто из чистого интереса, в поисках тех самых, которые пахли так же как и те, которые были такими же нежными, такими же робкими, но всё было теперь другое. Приторное, слащавое, пустое, искусственное. Дешевый аналог — сделанный хорошо, ярко, громко, с передозировкой эмоций, а Даша искала не это. Её пионы были нежными, тихими, только для неё, пусть не красными, пусть маленькими, пусть замёрзшими, пусть в газете, они были лучшими, не потому что были эталонными, самым большим и красивым цветком на клумбе, не самым ароматным, нет. Они были обычными, простыми. Как и Дина. Каждый раз, нагибаясь к цветку, который она случайно видела в магазине, ненароком проходя мимо витрины с цветами, пока закупалась продуктами, вдыхала его аромат, это был… чистый сахар, сироп, гадость в общем. Весь мир снова стал серым, цветы приторными, музыка в супермаркетах надоедливой, суши безвкусными, подростки далёкими и глупыми, Даша безразличной, но… ждущей? Чего-то неизвестно чего… Если бы вы случайно столкнулись с Дарьей Константиновной в магазине, пока она, напряжённо и немного по-стариковски опустив уголки губ вниз, так что её шея напрягалась, стояла, безразлично и равнодушно выбирала молоко, читая через очки, сидевшие на кончике носа, срок годности, то наверняка бы подумали, что это какая-то тётка, у которой дома как и у всех, толстый муж, работа, после которой на лице не было и капли удовольствия, да и вообще единственная радость в жизни — это прилечь после работы, например. Вы бы подумали: «Какая несчастная в своей обыденности женщина, как равнодушна ко всему», ведь её теперь даже охарактеризовать никак нельзя было — пустая, грустная и строгая оболочка человека. Даша покрылась ледяной корочкой вся, точно так же как и все другие люди, засыпая под ней. Где-то что-то у неё теперь долго и болезненно спало, ныло во сне и билась в желании снова жить, но ледяной слой сверху не давал этому даже открыть глаза. Хотя выглядела она все ещё как Бахтина. Несмотря на упаднический, вялый и равнодушный вид, которым теперь Даша обладала в совершенстве и который превращал её в обычную тётку сорока лет, её волнует, пожалуй, только срок годности того самого молока, она все ещё была красивой. Просто по-тихому. Для себя. Ради Дины, которая любила её и такой. Всегда с полуприкрытыми усталым раздраженный розоватыми глазами, всегда с чуть дрожавшей рукой без маникюра, всегда с убранными за уши, коротко срезанными волосами, женщина в пальто, очках и шёлковом платке, чтобы шея не мерзла. Теперь она спокойно носила очки. Дина это заметила. И Даша тоже заметила сама про себя, хотя раньше клялась… Для неё это было каким-то переломом — раньше она стеснялась их носить, потому что не хотела выглядеть некрасиво, не хотела выглядеть старше, старее, не хотела показывать свою слабость в глазах, не любила и оставляла везде, где не лень, а теперь они не неизменно сидели на носу, потому что Даша вдруг поняла, что любить или не любить её будут независимо от очков и близорукости. И эти случайные цветы, который каждый раз вызывали только одну мысль. «А вдруг?..» Она робко наклонялась, придерживая свободной рукой край шейного платка и выдыхала, печально качая головой. — Вам помочь? Ищите что-то конкретное? — спрашивал флорист, когда она поправляла очки, для приличия делая вид, что её заинтересовал товар, поднимая мягкие брови с толикой добродушного одолжение в лице. Это было прощение. Она каждый раз прощала цветы, что они не те, хоть сама и расстраивалась. — Нет, спасибо, я только посмотреть. На что она рассчитывала? Что это повторится? Что она ещё хоть где-то… хоть в ком-то найдёт свою Дину? Нет. Дина на свете была только одна… Громкая. Горящая. Любящая. Которая накрывала своей шумной и нежной любовью с головой, и второй такой на свете нет, и искать её было глупо. Бессмысленно. Она не в пионах, не в морозе, не в энергетиках, не в громкой попсовой музыке, не в глупых танцах на кухне, не в тетрадках с кособоко сделанной физикой, и даже не в суши, с каким-то невероятным количеством соевого соуса. Даше всегда казалось, что она в них, но это была ошибка — Дина заражала весь мир своим светом, оставляла на нем след, а, исчезнув, забрала его с собой. Кто-то выключил свет. Даша много и долго скучала. Всё ещё жила в той квартире. С отъезда Динки она ни разу не плакала, только иногда ей не спалось и она ходила на кухню рано-рано утром, ставила чайник, наливала чая, и не пила его, потому что не было настроения. Иногда так накатывало, что ничего не хотелось, и Даша, вспоминая те времена, когда всё было ровно так же, как и сейчас, только задумчиво улыбалась сама себе. Единственное отличие, которое было нынешнего времени от того — приятные воспоминания. Она обещала Дине не грустить. Ради всего хорошего, что они сделали друг для друга, ради каждой улыбки, которая им досталась, и она не грустила. Любила каждую секунду прошлого года просто за то, что она была, вспоминая все-все, каждую глупую подростков песню, каждый взгляд, каждый жест. Даже в Марусе, которая ходила по квартире, как хозяйка, она видела несносную и громкую Дину, которая не стеснялась смотреть прямо в глаза, где-то по-доброму дерзить даже, меряясь силами с Бахтиной, но при этом с любовью каждый вечер сворачивалась рядом в комочек, заражая теплом влюблённого тела и Дашу. «Мышонок…У меня всё хорошо, если ты за это переживаешь. Спасибо за цветы и за поздравления, мне этого очень не хватало. И за волосы тоже спасибо. И за очки. И за статью. Но это всё так, бытовое. Надеюсь у тебя всё хорошо, родная. Очень скучаю. Очень люблю.
Даша.»
Письмо обратно отправить не получилось, адреса не было, пришлось отправлять сообщением. А так хотелось передать что-то из рук, ведь Динкино-то письмо было написано её рукой. Даша водила пальцем по аккуратным буковкам и понимала, что когда-то девочка оставила на бумаге это своей собственной рукой. Две заветные галочки стали синими в течении пары секунд. Все ещё читает, все ещё ждёт, все ещё быстро берёт. Но она не ответила. Обещала не отвечать, чтобы не было больно и обидно. Зато Даша знала, что Дина прочитала, что знает теперь, что она скучает. И как же она всё-таки глупо скучает. Не пристало взрослой женщине сидеть, в заметках подбирать слова, в итоге не подобрать и отправить, как есть, устало отбрасывая очки в сторону, как только сообщение прочитано. Глупая на самом деле картина — пакеты на полу с продуктами, голый стол, на котором когда-то стояли миллион блюд, которые Даша была готова готовить Динке, не признаваясь даже самой себе, что хочет ухаживать за ней, Даша ещё в рабочем платье, потому что только что пришла, даже очки не сняла, высвобождая уставшую переносицу от их веса, и пишет. Пишет Дине, потому что полученное утром письмо казалось бы было просто приятной неожиданностью, но после работы, пока она шла, устало и спокойно неся пакеты и сумку, домой по пыльной центральной улице города, слушая миллион звуков, неотличимых друг от друга в уличном городском шуме, всё на свете ей напоминало про эту глупую, верную и храбрую девочку, которая не боялась её любить всем сердцем, не стеснялась говорить об этом, которая была настолько честной с ней, что смогла вытянуть из той ужасной жизни, в которой Даша погрязла. На работе ещё не так чувствовалось, вечером, когда стало темнеть — в груди начало ныть и сосать под ложечкой, голова становилась горячей и тяжёлой. Хоть на улице и жаркое лето, сладкий июнь, когда все на свете чувствуют лёгкость, у Даши её не было. Для неё лето было пыльным, душным, надоедливым, чужим. Она не чувствовала ничего к этому миру и только… Украдкой, по секрету, хотела вернуться в морозный февраль, чтобы холодными руками и щеками чувствовать тепло Дининой квартиры, чтобы, как раньше, включать ей обогрев в машине, чтобы, придя с работы по ледяной, окунутой в трескучий мороз улице, услышать, как докипает на кухне чайник, щелкая выключателем и глубоко и низко бурля. Если бы она только могла… хотя бы на секунду… посмотреть ей в глаза. Увидеть всё те же искры, тот же огонь, почувствовать этот жар, с которым девочка рвалась в бой, превращая и Бахтину в девчонку. Теперь Дины нет. И огня тоже нет. Мир движется спокойно, как часовая стрелка часов. Равнодушно и медленно. Бесконечный день сурка. Теперь Динина Даша — это Дарья Константиновна Бахтина, преподаватель с семнадцатилетним стажем кафедры высшей математики, уставшим пустым взглядом, вежливой и внимательной добротой, присущей всем взрослым женщинам, и уже без Дины. Теперь она не Динкина, а просто… как есть. Одна. Иногда ей снилось что-то… Квартира, находясь в которой, Даша чётко ощущала чьё-то присутствие. Видела знакомый силуэт через стекло закрытой двери на кухне. Слышала голос, напевающий себе что-то под нос. Спала и видела, что рядом с её ботинками стоят ещё одни кеды. Висит чья-то куртка. Пахнет каким-то сладким напитком, суши, цветами, чаем, из комнаты раздаётся звуки готовки, и редкие «ой» и «да что ж ты.» Она шла, дёргала ручку и… Просыпалась. Опять. Чувствовала усталость в горле и в голове — наверно ныла во сне, поэтому и уставала и болела. И лежала десять минут или час — она просто смотрела потолок и не чувствовала уже того запаха и не слышала тех звуков, которые были во сне. А казалось, что все по-настоящему. Она как будто и отпустила её, но разве сердцу прикажешь…? — Конец? — Дина стоит в пуховике, закутанная до носа в шарф, и смотрит на Дашу. А Даша… Даша не верит, что это конец. Кажется только недавно все началось. Да и попрощаться они решили как-то глупо — просто так, в прихожей, как будто всё как всегда, как будто Дина через три часа вернётся с пар и они снова будут делать ужин смеяться, девочка будет пританцовывать по квартире, утаскивая наглыми руками за собой Бахтину и смеяться, когда Даша неуклюже задевает что-то боком, издавая смущённо «ой» и ловя за спиной корзинку с хлебом, которую случайно столкнула. — Конец, — Даша протягивает руки, поправляя ей шапку, в последний раз касаясь щек руками, прикладывает ладони к розовой девчачьей коже. Замирает так на секунду, запоминая все это, и, втянув носом воздух, кивает головой, отдергивая руки к себе. — Обещайте не грустить. Как будто ничего не было. «как будто ничего не было»? Это будет сложно, но Даша попробует. И Дина тоже. Эта большая и горячая история будет всю жизнь лежать в груди огромным, но не тяжёлым, а драгоценным камнем, которую можно было бы и на смертном одре вспомнить. Любить всю жизнь. Дина надевает портфель на плечи. Даша кивает, улыбаясь, наблюдая за ней. Очень-очень странная улыбка — театр абсурда. Она улыбается, несмотря на то, что прощается с ней. Любит её каждую секунду, даже в эту, потому и улыбается, наблюдая за ней. А в душе печаль. — И ещё… — лезет в карман, что-то вытаскивая оттуда. — Нужна помощь? — Улыбается Даша, когда видит что девочка застряла рукавом в кармане. Пыхтит. Дина Кивает, подставляя ей руку, и Бахтина помогает ей освободиться из молнии, зажевавшей рукав. — Вот. — Раскрывает ладонь, на которой оказывается два тоненьких колечка, как будто из проволки, но серебряного цвета. — Это вам. Даша громко смеётся. Но хочется плакать, лезть на стенку, выть до сорванного горла, потому что Дина сказала «Вам». Снова на «вы», потому что так проще. — Я только вырвалась… — потирая ладони, переводит взгляд на девочку и… Поднимает руку, подставляя безымянный пальчик. Дина, лыбясь, как дурачок, надевает его робко на дрожащий пальчик, стараясь сделать это как можно аккуратнее, пока Бахтина наблюдает за этим с влюблённым взглядом. Так и не скажешь, что они прощаются возможно навсегда. — Я буду тебя помнить… Дина вдруг замирает, становясь серьёзной, и не смотрит на неё. Видимо внутри что-то задели это слова, потому что девочка хотела уйти тихо, как будто как обычно, чтобы не прощаться со слезами и эмоциями, ведь тогда она бы не смогла простить себе последние слёзы разбитого сердца Бахтиной, которое она поклялась беречь. — Я тоже. — Быстро и скомкано кивает, снова выпрямляясь и берясь руками за лямки рюкзака. — ну ты чего… — Даша берёт её за подбородок, поднимая лицо к себе. Она обещала сегодня не плакать, чтобы быть сильной для Дины, которая так долго была сильной для неё. — Как там в это песне пелось? Ты просто обещай не грустить и улыбнись… — никогда не забывай и ещё почаще снись… Динке хотелось плакать, как никогда, и она была готова уже разрыдаться, потому что эту песню она любила, пела и всегда эти строчки были обычными, а сейчас… Сейчас это мажорный мотив рвал ей сердце на куски зубастой пастью. — Последний раз? — Даша расставляет руки, зовя девочку к себе. Все-таки она не смогла себе отказать, в последний раз, свою маленькую девочку, свою искреннюю и чистую любовь, она должна была утешить и приголубить перед тяжёлым одиноким боем с судьбой. Дина падает ей в объятья, утыкаясь носом в грудь, и начинает хныкать, впервые так больно и безнадёжно. Куда-то делся её нескончаемый оптимизм, и она именно хнычет, как ребёнок, знает, что на этом жизнь не кончается, но чувствует, что без Бахтиной умрёт, и рыдает как в последний раз, бессильно и безнадёжно. — Можно я вас… Один разок… — можно. — с полным спокойствием говорит Бахтина, гладя её по волосам и щекам, держа в руках её личико. Девочка поднимается на цыпочках и касается губами её носа. Целует свой любимый острый кончик, немного влажный и холодный. Она же тоже грустит… Даша закрыла глаза, отдавая этой секунде полностью, когда ещё её целовал с такой любовью, пусть в нос, пусть на прощание, но так горячо и нежно, что слезы подкатывали. Дина видит, как она щурится, улыбается, довольная, как всегда, но по-особенному. Под ресницами, в уголках глаз стоит влага. Её сложно заметить, но Дина так близко, что… Помолчит. Впервые не скажет Даше ничего, потому что знает, что тогда будет ещё больнее, потому что ей нельзя больше ничего сказать, нельзя обращать на это внимание, потому что теперь надо снова надеть маски и отвернуться, как будто вы друг другу никто. — Пока, — стоит, держась за ручку двери. — Пока. — закрывает за ней дверь, оставаясь в полной тишине. За стенкой слышно, как приехал лифт, как закрылся, как уехал. Вот и все. Так они простились. Тихо. Горячо. Скромно. Больно. Это было в конце холодов.У всего мира эра льда и запустения должна была как-то механически кончится, просто из-за того, что уже завтра обещали повышение температуры, а у Даши и Дины, которые не успели замёрзнуть в это жестокое и равнодушное время, хоть и были голы, откровенны и беззащитны, потому что быть влюблённым по-другому просто нельзя, как будто только началась зима.
У всего мира завтра начиналась весна, а у Даши она сегодня кончилась.