МатФак

Я строю мысленно мосты, Их измерения просты, Я строю их из пустоты, Чтобы идти туда, где Ты. Мостами землю перекрыв, Я так Тебя и не нашёл, Открыл глаза, а там… обрыв, Мой путь закончен, я — пришёл. Валентин Гафт

      Навязчивый мотив хоть и был едва слышным — проникал в самое сознание и раздражал его, пока ничего не подозревающие люди ходили между стеллажами, выбирая между яркими коробочками и баночками продукты. Даша уже привыкла много молчать, потому что поговорить особо было не с кем, она по-прежнему много думала, размышляла, просто теперь это было не особо-то кому-то нужно, поэтому она просто шла, глазами выбирая продукты, а головой летая в совсем других местах. Быстро поправив очки, она выставляла на ленту продукты, наблюдая как как будто не её рука берёт из корзины банки и пакеты, составляя их ровными рядами перед собой на чёрной поверхности. — Кать! У тебя есть тысяча по пятьсот? — Раздаётся с соседней кассы, и взгляды абсолютно всех как-то механически и невзначай обращаются к источнику звука.       Поднимает глаза и Даша, шевеля лишь зрачками, заметить её переметнувшийся взгляд было почти невозможно, если только удалось бы увидеть, как она быстро моргнула, когда её стеклянные серо-голубые глаза обратились от пола и ленты кассы к крикнувшей продавщице. Она дышала ровно и тихо, как будто всё как обычно, внутри всё было чисто механически равнодушно, она не позволила себе ничего сделать, только легко дернулась рука, неуклюже перецепляя сумку — сунув руки в карманы около соседней кассы стояла Дина, глядя закрывающимися глазами небрежным взглядом на всё вокруг. На ленте стоял энергетик и была брошена коробка китайской лапши. Подойти? Подошла бы Даша к ней? Она знает, чем это может кончиться, чем это кончилось в прошлый раз, как это бывает, и… стоит ли? Нужно ли это ей, учитывая, что за всю свою жизнь она так много и долго страдала от любви? Конечно, не нужно, потому что нельзя, потому что они никто друг другу. Но нужно, потому что это Дина и Даша, потому что Даша любит её.        Она так много раз представляла себе их встречу — совсем любую, даже самую плохонькую. Даже случайную. Она в этот момент совсем не злилась, что Дина первым делом не приехала сразу же к ней, не позвонила, не зашла, даже не обозначила себя — чудом и радостью было то, что она уже хотя бы тут, и Даша чувствовала, что хочет подойти. Равнодушно, спокойно, по-преподски. Ведь она знает, что Дина наверняка не такая, что она не забыла, не стерла её из памяти совсем, помнит хотя бы её имя, хотя бы фамилию, лишь из-за того, что фамилия «Бахтина» стояла у неё в зачётке. Ведь своего преподавателя она должна помнить? Полгода пар? Хотя бы то, что она существовала.       Девочка поднимает глаза, и встречается с Дашей взглядом. Женщина быстро снова поправляет очки. Странное было чувство — Дина так часто её видела в них, но почему-то именно сейчас Даша не хотела, чтобы они были на ней, хотела, чтобы девочка видела её лицо, глаза, взгляд напрямую, как будто хотела скорее сдёрнуть их, чтобы её узнали.       «Посмотри, это я, это моё лицо» — она была готова торопливо и неуклюже их снять, показывая ей свои ждущие глаза, хоть всё это она и прятала, но Дина бы знала, догадывалась, чувствовала, что этот жест для того, чтобы она её узнала. — Здравствуйте, Дарья Константиновна, — Кивает девушка. — Здравствуйте, Дина. — Кивает Даша в ответ, не отводя от неё взгляда.       Получив свою сдачу, девушка, проходит мимо, даже не задерживая на ней взгляда, только, оказавшись по траектории в максимальной близости, коротко улыбнулась из вежливости, накидывая «дежурную улыбку», и вышла. За неё совершенно спокойно захлопнулась дверь точно так же, как захлопывалась за кем угодно.       Даша остаётся одна и… не чувствует как будто ничего. Внутренний блокатор уверенно держит все эмоции на замке. Уходя, девочка сказала — конец, значит конец, и женщина обещала, что на этом всё, поэтому спокойно опускает глаза в кошелёк, начиная доставать поблёскивающие и хрустящие купюры, путаясь между ними дрожащими пальцами и роняя копейки.       На пятисотрублёвую бумажку, подрагивающую в руке, пока Даша пыталась посчитать одурманенной головой сдачу, капает слезинка. Женщина быстро проводит рукой по щеке под очками, как будто проверяя, не у неё ли выпало. У неё. Это из её глаз начали сочиться слёзы, а она даже не поняла. Настолько отрицала всё, настолько говорила себе, что это правильно, так надо, что даже не почувствовала, как еле-еле державшееся сердце треснуло окончательно от этого опустевшего равнодушного взгляда её самой большой любви, которую она простила за равнодушие только что, но не поняла, что оно убило её.        Вера, которую она чувствовала в себе, которую берегла, как самое ценное, ведь она таяла как снег в жару, вера в то, что Дина однажды снова посмотрит в её глаза, в то, что она посмотрит и улыбнётся, кивнёт, подаст знак, что, хоть ничего изменить нельзя, она хоть где-то внутри, хотя бы одним маленьким и ничего не значащим фибром своей души, любит её, или хотя бы помнит… — Женщина, с вами всё… — Даша резко поднимает взгляд на кассира, показывая ей свои сверкающие, как бриллианты, от слёз глаза. Ей не стыдно, не грустно, ей больно, что в этом такого, почему её спрашивают про это, да она плачет, да, да, да!       Открывает глаза от боли во всём теле. Как так вышло? Почему ей приснился этот сон? Всегда ей снилось счастье, а сегодня самое ужасное, что может быть на свете. Что её разлюбили. Что она больше не нужна никому, что её забыл самый последний на свете человек, которому она была нужна, что теперь у неё нет никого. Она одна. Как в новый год. Как на своей день рождения, как на восьмое марта. Она одна сидит за праздничным столом, глядя на одну тарелку и один фужер, готовит только себе, в зеркало смотрит только на себя, и даже никто ей не скажет «С новым годом, Дарья Константиновна!» или «Прекрати накручивать, хорошие туфли». Это ведь как будто было и не важно, а когда года три-четыре, а может уже и пять, живёшь вот так, вдруг понимаешь, что тебе хочется от кого-то получить хотя бы осуждение, что уж говорить про любовь.       На груди отчего-то приятно тяжело — Маруся спит, свернувшись около шеи увесистым кольцом. Это успокаивает Бахтину, потому что там она чувствует хоть какое-то тепло, что её не бросило это маленькое глупое существо — кошка, которая любит её только за то, что Даша приносит ей еду и ласкает каждое утро перед уходом и каждый вечер по возвращении.       Белый комок уже не комок, а большая и весьма увесистая, но грациозная кошка. Даша иногда думала, что самая красивая в этом доме Маруся, потому что, стоя перед зеркалом в каком-то из своих платьев, она смотрела на себя, и на вдруг появлявшуюся кошечку, которая вообще-то приходила просто обтереться ей об ногу, но как красиво она выглядела — вытянув лапы и завернув хвост колечком, закрыв свои черные глазки, она утыкалась носом Бахтиной в колено, и выглядела самым счастливым существом на свете. Разве могла она тягаться красотой с Марусей? Нет. Сначала она была её деточкой, ребёночком, которого Даша с любовью носила на руках, которому покупала подарки, которого целовала и, ложась спать, проверяла, спит ли Маруся, этот щупленький котёнок, которому не хватало ни роста, ни сил допрыгнуть до кровати. Потом она стала шкодливым подростком — царапала мебель, грызла цветы, бегала, таская за собой пустые пакеты. Даша не решалась её ругать или, как советовали многочисленные коллеги-знатоки кошек, давать по ушам или наказывать. Бахтина знала свою девочку, и знала, что никого ругать и наказывать не надо, она только закатывала глаза, и смотрела на неё строго и с вопросом во взгляде, мол «милая моя, разве так можно, а?» и, упираясь руками в бока, наблюдала за ней в тишине, а Маруся, прижимая ушки к голове, опускала мордочку, как будто стыдливо пряча взгляд.       Теперь уже она так не ошибалась — теперь Маруся женщина, ещё поженственнее Бахтиной, Даша даже чувствовала себя неловко рядом с ней, потому что кошка, в отличие о хозяйки все прекрасно понимала в своей жизни. Догнала, доросла и переросла её, и теперь уже Даша даже если бы хотела, не смогла бы её поругать или строго посмотреть — Маруся сама на неё иногда строго смотрела, как казалось Бахтиной. Но, так же как и с Динкой, это случилось в самые странные моменты — когда Даша не видела ничего хорошего в зеркале, когда не хотела вставать, придаваясь печали, когда смотрела в окно и начинала грустить. Этот суровый и спокойный взгляд чёрных кошачьих глаз заставлял её опомниться и, тряхнув головой, очнуться.       «Да, правильно» — Кивала Даша и уходила от источника негативных эмоций под надзором питомицы.       Кошечка подняла голову, открыв глаза, и, уперевшись большими черными глазами прямо на Дашу, такими строгими и серьёзными, как для кошки, что женщина не выдержала, закрывая измождённо и стыдливо свои. Даже кошка её корит. Но в следующую секунду Даша чувствует, как ей в нос утыкается что-то бархатное и тёплое, начиная тереться о влажную щёку.       «Плачешь? Зря. Не заслуживает никто. Не плачь, моя»       Даша плачет. Впервые за такое долгое время она плачет, потому что, открыв глаза, видит подрагивающие ушки Маруси, которые мелькают у неё перед глазами туда-сюда, пока этот малыш пытается её утешить, вытирая своей белой гладкой шёрсткой её горючие слёзы. И как только ей не противно? Почему это маленькое неразумное создание её так любит, почему не убежало от неё вчера или год назад, ведь Даша такая тупая и безнадёжная, стоящая на месте? Почему Маруся стоит на этом месте вместе с ней? Почему не убежала ни в один из дней, когда Даша падала на кровать и лежала-лежала? Или сегодня.       Сегодня особенно был повод — Даша не могла придумать ни одной причины, по которой Маруся сейчас не уходила от неё, лежала, согревая холодную и больную грудь своим теплом, собственной тяжестью наполняла опустевшее и разорванное на куски внутренности Даши и ласкалась к ней, трогала лицо, обтираясь об губы, нос, щёки и мокрые глаза своей такой красивой и такой чистой и невинной шёрсткой, как ей не противно и не неприятно пачкаться об Дашу?       Именно сегодня эта маленькая и глупая, ничего не понимающая кошка, спасла Дашу, потому что сегодня женщине показалось, что она просто умрёт от боли, её сердце не выдержит, ударит последний раз, самый болезненный, так, что всё тело переломит пополам и Даша рухнет на пол, трясясь в судорогах последние две секунды, пока кровь добегает свой последний круг, и умрёт, оставаясь пялиться стеклянными, но уже мертвыми глазами в пустую квартирку.       День Математического факультета. Она вернулась с него, отсидев все мероприятия, проведя там целый день, пришла домой и понимала, что вот-вот… любая секундочка могла стать последней, потому что не хотелось уже смотреть на весь мир. Обычно такого не было, она жила, спокойно и равнодушно, а тут вдруг так разозлилась, что была готова принять то, что не хочет больше жить и умереть было бы вполне себе не плохо. Но минуты шли, время равнодушно тащило её за собой, Даша видела, как всё на свете идёт по-прежнему: так же, как и всегда идёт снег, без злости и ярости, даже не снизу вверх, даже не падая на землю камнями, разбивающими асфальт в крошку, как летят куда-то птицы, как в телевизоре люди говорят спокойно и монотонно, а Даша хотела кричать, ломать, крушить.       Она была для этого не предназначена, потому что даже листок бумаги скомканный не смогла разорвать обессилившими в одиночестве руками, не смогла достаточно громко крикнуть, потому что голос как будто пропадал от тоски и одиночества, не смогла топнуть настолько сильно, чтобы линолеум хотя бы хрустнул, потому что ноги были уже слабыми и больными. Вся она стала какой-то изломанной, нездоровой, ослабевшей, какой-то вечно больной и бессильной.       Она никогда не пила ничего горького, даже кофе, даже черный чай, а в этот вечер выпила столько… пока рот, горло и желудок жгло почти до мяса, она пила и пила, всё, что додумалась купить в магазине. Она даже не знала, что хорошее, что плохое, может она пила настолько плохой алкоголь, что он прожигал, как кислота у неё всё внутри, но ей было в целом-то всё равно — основная цель в какой-то момент была достигнута — настолько пустое и пьяное сознание, что она не могла удержать ни одной мысли в голове, она еле-еле держала глаза открытыми, еле-еле находила силы, чтобы не упасть на пол, ей бы даже засыпать не пришлось, она бы просто погасла, как монитор отключившегося компьютера.       Если бы кто-то её видел, как она дрожащими руками, еле стоя на подкашивающихся ногах качавшимся телом нагибалась к мусорке, выбрасывая мимо пакета бутылки, как приоткрывала форточку настолько слабой рукой, что в итоге даже не смогла повернуть ручки, потому что то рука соскальзывала, и она не могла её заставить перестать болтаться в воздухе, то ручка оказывалась настолько твёрдой, то ни одна мышца в её теле не могла стать достаточно жёсткой, чтобы на неё надавить, как она шла в туалет, потому что понимала, что сейчас будет, держась за стену одной рукой, которая еле-еле удерживалась на уровне локтя, то и дело соскальзывая и предавая её, потому что после этого она неизменно заваливалась в бок на стену и ударясь то виском то плечом о косяк, как подкашивались её ноги, заламываясь на уровне щиколотки, и она падала на колени, роняя бессильную и пьяную до изнеможения голову и как доползала до ванной, наконец-то падая всем телом на холодный кафель, успевая только схватиться руками за ободок унитаза, то вы бы не поверили, что это Дарья Константиновна, ни одна из её всевозможных вариаций, которые только можно было бы встретить.       Это были наверно самые ужасные минуты в её жизни. Потому что она трезвела, и приходило осознание, какая она отвратительная, ведь трезвела она с одним видом, который наверно запомнит навсегда — судороги в животе, напряжение в пищеводе и отвратительный запах.       Уже когда всё кончилось, она сползла на пол, опуская голову на холодный пол. Как оно всегда и бывает после подобного — сил не было вообще, ей было плохо, настолько, что хотелось просто закрыть глаза и уснуть на сто лет, но измученный организм не мог себя заставить, и она лежала на холодном полу, обжигающем горячую от отравления кожу своим равнодушным холодом, тряслась, потому что не могла ничего с собой сделать — так выражалось её ужасное состояние и понимала, какая она мерзкая.       Какая отвратительная, особенно сейчас, когда пьяная, когда выглядит настолько жалко, что если бы кто-то заглянул в ванну, увидел бессильно валявшееся на полу тело, трясущееся от того, что оно само с собой только что сделало, увидел бы этот пустой, жалкий взгляд, в котором может быть и промелькнула бы искра понимания, но она сделала бы это только с одной фразой: «помоги мне», и этот человек бы закрыл дверь, потому что понимал бы, что помочь ей уже никак нельзя.       Это дно — больной, убитый, беспомощный и убогий, как дворовая псина, которую ни за что испинали равнодушные и жестокие люди до полусмерти — вот что это было за существо на полу в ванной, настолько омерзительно грязное и вонючее, что смотреть было отвратительно наверно.       Она заплакала. Не рыдала, не хныкала, просто выла так, как все эти долгие годы выло её сердце, душа, всё внутри.       И вдруг во всем этом беспомощном уродстве появляется что-то мягкое и тёплое. По щеке разливается короткое тепло, потом снова и снова, и вот Даша чувствует, как в этом холодном и болезненном состоянии у неё появляется что-то, что тянет её со дна, как ледокол из снегов, поднимает из тьмы на поверхность, выносит просто на тонких руках её бессильное тело на солнце и тепло, накрывая своей любовью, кутая в тепло и нежность, чтобы она перестала мёрзнуть.       Она не могла открыть глаз то ли от слёз, то ли от алкоголя, но хотела, чтобы это была Дина. Чтобы Даша открыла глаза, а это тепло — это был бы пальчик, которым девочка гладила бы её по щеке, не решаясь ворваться в её мир, а тихо подкрадывалась, вытягивая из этого состояния отвратительного, истощённого и омерзительного пьянчуги, который напился как животное, до состояния овоща, который может только без сил валяться на полу и выть от боли в теле.       Тепло опускается, концентрируясь около шеи, груди и рук. Обняла? Легла рядом и как бывало раньше, обняла? Обняла? Обвила руками шею, прижалась сзади, утыкаясь носом в шею и плечи, чтобы вдохнуть аромат её тела, коснуться тепла.       Это она.       Она ласкала её, потому что только она могла бы принять её и такой — бессильной и мерзкой. Только Дина бы не отвернулась, не закрыла дверь, а скорее вошла бы, убирая волосы за уши, опустилась бы на колени рядом, осторожно и аккуратно пропуская руки ей под шею и талию, чтобы поднять, взяла бы под руки, держа мягкий, как плавленый сыр позвоночник, обняла бы, помогая подняться, только она бы держала голову, которая была даже не в состоянии удержаться в вертикальном положении, придерживала бы рукой за щёку, шепча что-то успокаивающее, мягко и нежно не отпуская, потому что не позволила бы Даше хотя бы на секунду выглядеть жалко. Вывела бы её под руки, позволила опереться на неё, поймала бы, если ноги, которые Даша еле переставляла, устало волоча с шарканьем по полу, подломились бы, и она начала падать, теряя сознание, Дина бы держала её всегда, даже когда Даша не вспомнила бы этого, только она бы не ушла, не бросила, потому что это Дина.       Бахтина приоткрыла глаза, всей своей душой веря, что сейчас увидит добрые и знакомые руки, которые так мягко греют её шею, что её голова лежит на давно любимых коленях, и что глаза, эти добрые и милые глаза, в которые она так хотела посмотреть, скажут: «Всё хорошо, милая, я здесь. Я тебя не брошу, ты поспи, отдохни». И даже слов не надо будет чтобы это понять, потому что Даша бы всё равно не разобрала бы отдельных слов — она бы только смотреть отупевшими глазами, воспринимая только как новорождённый ребёнок или столетние старик без сознания и памяти добро, ласку и нежность, которую подарили бы глаза, руки и голос.       Но увидела она только белую шерсть, и мордочку, спавшую около её лица. Маруся. Маруся пришла, ложась рядом с хозяйкой, оберегая её сон, даже в таком состоянии, от которого должна была бы воротить свой хорошенький носик. Всё-таки кошки такие чистоплотные, такие самовлюблённые и равнодушные — а она пришла, легла рядом, чтобы Даша не валялась, как бездомная на этом полу, и грела её, давала то, чего так долго у женщины как будто не было — тепло и компанию даже в такой ужасный момент.       Это маленькое и глупое животное не брезгало хозяйкой, хоть от неё и пахло отвратительно, хоть она и была необычной ласковой и любящей свою Марусю Бахтиной, которая её с такой любовью гладила перед сном, которая её обнимала во сне, которая вычёсывала, которая капала капли в уши и глаза и с которая не убирала руки на приёме у ветеринара, когда Маруське делали прививку, это маленькая жизнь, такая невзрачная казалось бы, была отражением Даши — любила просто так, даже тех кто этого не заслуживал. Дарила тепло тем, кто в нём нуждался, подбадривая и спасая в самый ужасный момент.       Она лежала так ещё какое-то время, довольно долгое, а Маруся всё не уходила, не отходила от неё, но всё-таки под утро нашла силы, упираясь рукой в раковину, и вставая сначала на колени, потом, кряхтя, понимая с трудом всю себя над полом, который так тянул назад одряхлевшее за последние годы тело, потащила себя в спальню на пропитанных тремором и слабостью ногах, держась стоя только из-за свободной руки, которой цеплялась за все поверхности, чуть ли не налетая на них в ходе очередного мини-падения после каждого шага. Может с двумя руками было бы проще, но Даша не хотела отпускать Марусю, и несла её, придерживая одной рукой, пока кошка, лежа у неё на груди, зацепилась лапами на её одежду, помогая хозяйке себя удержать.       Рухнув на кровать, Даша закрыла глаза и уснула, пока кошка, подняв голову и посмотрев по сторонам, словно проверяя окружение на предмет опасности, и, убедившись, что ничего такого нет, опустила голову на лапы, закрывая спокойно свои глаза, под звуки пьяного и несчастного сопения носа Даши, которая уже уснула, но всё ещё не перестала плакать, иногда вздрагивая и просыпаясь.       Маруся каждый раз поднимала свою головку, слыша, что Даша затихла — значит открыла глаза — и начинала утешать её, или слизывая влагу со щёк или обтираясь об них своей макушкой. Единственное, что было неизменно — это руки Даши, которые лежали на спинке Маруси, не отпускали, чтобы чувствовать, что она ещё здесь. А она здесь. Будет здесь столько, сколько нужно.       Даша так долго заботилась о Марусе, так любила её, как того самого ребёнка, которого у неё никогда не было, что сейчас Маруся и была тем самым «ребёнком», который приехал к больной маме, уже будучи взрослым настолько, что «маме» было неловко у своего дитя что-то просить. А ребёнок пришёл, чтобы посидеть у её кровати, проследить, сделать все, что в его небольших силах, просто потому что это «мама».