МатФак

      Даша пришла с работы, ставя пакеты на стол в залитой ярким летним душным солнцем кухне. Лето — тягучее и вялое время года, ещё и жарко.       Первым же делом после того, как она стянула с ног туфли, об неё начала тереться Маруся, которую Даша почти сразу же попыталась отогнать, чтобы не встать её на хвост. Из-за пакетов было не разглядеть, где именно эта мадам, поэтому она боялась встать на неё, но питомицу это не смущало — она вертелась вокруг неё хвостиком, провожая до самой кухни. Бахтина поставила всё на стол, и, выдохнув наконец-то, после долгого рабочего дня, опустила на неё взгляд. А Маруся сидела на полу и долго и терпеливо ждала, пока на неё обратят внимание, следя понятливыми глазами за хозяйкой, которая еле подняла пакеты на стол. — Ну и что? — Даша начала расстёгивать пуговки верхней одежды, начиная ходить по квартире, раздеваясь, пока её всё ещё ждали на кухне. — Есть хочешь? — она выглянула из коридора, чтобы посмотреть на Марусю, которая всё ещё с таким же гордым видом сидела и ждала её. Даша улыбнулась сама себе. Говорит с кошкой. Снимая очки перед зеркалом, она ещё раз посмотрела на себя, оценивая. Завтра у неё всё-таки день рождения. Теперь ей не сорок два, как было при Дине, сегодня уже сорок восемь, теперь она сутулая, теперь она печальная, уставшая, угасающая, теперь у неё не такие густые и мягкие волосы — она седеющая, теперь у неё не такие яркие и большие глаза — они ещё более близорукие и слабые, теперь она не такая стройная, а стоптавшаяся, осунувшаяся и поблёкшая. Она становилась в самом прямом понимании слова — бабкой, чувствовала, как старость уже стоит где-то за спиной, накрывая её плечи костлявыми и дрожащими сухими пальцами. Если и было в ней что-то красивое, то только из-за строгой одежды, которая прятала под собой стареющее и скрипящее тело. Она смотрела на все эти хорошие, аккуратные и строгие платья, в которых она себе нравилась и даже очень, а потом вспоминала, что под ними, и вздыхала. Ей всё ещё нравилось всё, просто, очевидно, без этой обёртки она могла бы понравиться куда меньшему количеству людей. — Молока? — Кричит из комнаты, опуская глаза себе на руки, мяла пальцы, отвлекая этим вопросом больше саму себя, чем спрашивая мнения Маруси. Питомица появляется в дверях. Глупенькое, ничего не понимающее животное, просто ждёт еды и ходит за Дашей хвостом, а Бахтина, глупая, верит, что она её слушает, понимает, поддерживает. Глядя на неё, Даша улыбается, и, наклонившись, чтобы быстро пробежаться пальцами за ушком, от чего Маруся довольно закрывает глаза, идёт с ней на руках на кухню, открывая свободной рукой холодильник, наливает в миску молока и, опуская уже нацелившуюся на ужин кошку, смотрит на неё какое-то время. Хорошо, что всё так. Нет ничего в жизни лучше, чем покой. Чтобы жить хорошо нужно одно — отсутствие несчастья. И у Даши это было как будто, по крайней мере она в это верила, поэтому и улыбалась, чувствуя, что она дома. Оставляя Марусю в одиночестве, Даша идёт в спальню, ложась на кровать и, подложив руки под голову, засыпает, потому что делать как будто больше нечего, она хочет спать, потому что день был выматывающий, спокойный, сполна себе даже штатный, но почему-то такой утомительный. Сквозь сон чувствует, что уже очень-очень поздно, потому что через закрытые веки не видно даже намёка на дневной свет, если только поздний закат. Но тревожит её не это — что-то так робко и неуверенно касается плеча, мягко поглаживая. Надо бы открыть глаза, встать, доделать дела, но так не хочется, кровать кажется такой мягкой и тёплой, и она вообще-то так сладко поспала, исчезая с радаров реальности, убегая из неё, что можно было бы и продолжить. Но чувствует, как что-то сильное и прохладное проникает между волосами, согретыми теплом тела, и горячей со сна кожей шеи, как будто собираясь приподнять её голову. Такую уставшую за последнее время, особенно из-за сессии, госэкзаменов, из-за документов в дирекции, из-за всего на свете, что ей даже приходит мысль: «А почему бы не остаться так? Я устала, хочу спать, делайте со мной что хотите». Что-то крепко сжимает её за грудь, шею, притягивает к себе, собирая полуразваливавшуюся телегу в одно целое, утаскивая на руках почти целиком — чувствует сильную и упругую руку под головой, которая уверенной ладонью держит её за затылок, чувствует под талией, и это всё настолько уверенное и нежное, что не хочется открывать глаза. Это объятия. Сквозь сон. Такие сильные и… нужные? Её так давно никто не обнимал с такой силой и лаской, держа в руках почти как ребёнка, давая возможность спать, бессильно закрытыми глазами не стремиться ничего увидеть — просто чувствовать, как что-то, что тебя любит, заботится, старается как можно нежнее и трепетнее прижать тебя к себе, накрывая теплом, собирая в человека эту рухлядь, которой от одиночества и тоски Даша себя чувствовала, подбирая с пыльной полки никому не нужное разбитое сердечко и, держа его так нежно, чтобы старые трещины не побежали дальше, греет его собственным робким дыханием. — Даша, — тихий шёпот зовёт её из реальности, утыкаясь носом в горячую щёку. Голос гнусавит, немного сипит, как будто сам переживает. — Дарья Константиновна-а-а, — вытягивая последнюю «а», голос так мягко и играючи звал её, несмотря на то что был сам взволнован до чертиков — это чувствовалось в его лёгком и такой откровенно интимном дрожании настолько, что она начала улыбаться, даже не пытаясь продрать глаза. — Даш. Даже если это сон, один и кучи других, как бы ей не хотелось, чтобы он заканчивался — потянув шею и руки, как кошечка, улыбается, утыкаясь во что-то отдалённо напоминающее плечо, чувствуя холодным кончиком носа взволнованное тепло, исходящее от кожи, её запах, такой нежный, женственный, как будто она ткнулась лицом в один из тех букетов, которые искала в каждом магазине, нюхая обманчиво-похожие букеты, на каждой клумбе у подруги на даче летом, куда её вывозили, а она сидела в саду и скучала, задумчиво и грустно глядя на шелестящие от ветра листочки, в каждом сне, который её жестоко обманывал, исчезая с первым лучом солнца. Эти бархатные и медово-сладкие пионы, прямо как те, в которые она опустила лицо, в их подмёрзшие, но ласковые лепестки, первый раз получая такой большой и искренний букет. Не хотелось отпускать, хотелось утонуть в этом запахе, никогда больше не открывать глаза, чтобы он не переставал ей сниться. Если бы она вот прямо сейчас умерла, увековечивая этот аромат в груди, в голове и во всём теле, она бы не капли не пожалела, потому что для счастья она получила всё, что хотела — миг из той холодной, но нежной зимы, которая её забыла, оставаясь в прошлом. А Даша всегда была готова обернуться, если её позовут назад. — Даша… Её руки сомкнулись на шее у пришельца, дрожащие от страха. Но она не хотела их отпускать, цеплялась, хоть они и соскальзывали, так неуклюже и жалко, но ей было всё равно, потому что этот жар под подушечками пальцев был таким сладким, таким настоящим. Она с всё ещё закрытыми глазами, как какой-то наркоман или больной, тянулась всем телом с источнику этой нежности, борясь жаждущими, но слабыми руками за всё, что удавалось нащупать, утыкаясь носом, трясь им об край кофты, которую нашла им, об кожу, и тонкие пряди, путаясь в них пальцами. Ей было настолько всё равно, как она сейчас выглядит, ласкаясь к этому непонятно чему, потому что никогда ещё ей не снилось ничего настолько хорошего. Всегда всё исчезало, как только она начинала его искать и хотеть, видя на нём хотя бы отпечаток Дины, что не согласна была терять это сейчас, поэтому не хотела открывать глаза, хотела трогать, чувствовать, осязать это. А что-то её не отталкивало, не брезговало её жалким и отчаянным порывом, как будто первый раз давая ей почувствовать то, что так долго и мучительно отнимало.       «Раньше было нельзя, милая, а сейчас можно» Она чувствовала, как руки мягко держат её, приподнимая над кроватью, во сне ей не хватало сил удержаться рядом с этим чем-то, но добрые силы, которые сейчас ласкали её разбитое сердце, обессилевшее тело и спящий разум, заботливо помогали ей удержаться на весу, прижимая к себе. Не давали упасть сонной голове, а мягко, как новорождённого ребёнка держит мама, придерживали за затылок, так, чтобы её было удобно утыкаться носом в шею, обнимать, приподнимая над кроватью, чтобы она могла всем усталым телом прижаться. — Прости меня, Даш, прости… — Разбитый и тихий голос продолжал шептать ей, а ей было всё равно, она была готова сейчас простить всё на свете, только бы не проснуться, проскользнув руками в воздухе, где только что обнимала кого-то и плакала. Бахтина даже не пытается ничего сказать — из её больших, так сладко закрытых глаз, из-под черных ресниц, спящих на пунцовых щеках катятся такие горючие слёзы, такие крупные, такие горячие, она не издаёт ни звука, плачет тихо, как будто ничего и нет вовсе. Она все ещё понимает все на свете, как и то, что сегодня один из сотен дней, которые начались и закончились как все другие — это сон, мечта и обман больного рассудка. Поэтому плачет. Потому что знает, что все это неправда, что такого счастья на свете больше нет. Быстро и отрывисто кивает, соглашаясь на всё, что угодно, шепча только «конечно. Да. да, прощаю, конечно», за что бы не просили прощение, она целовала мягкий изгиб тонкой шеи, чувствую под губами, как шевелятся мышцы, как опускается и поднимается голова, лицо на которой утыкалось ей в ухо, дыша так, что у неё шла дрожь по всему телу от наслаждения. — Я вернулась, Даш. — Хорошо… хорошо. — Всё так же на все согласно и рвано кивала она. Пусть она выглядит глупо, пусть это какой-то бешеный сон, в котором она просто не может сдержать себя и лезет-лезет к этому, но… разве оно не стоит того? Один счастливый миг, в который она просто чувствует то, с чем рассталась и на что закрывала глаза, придумывая себе реальность, в которой ей это не нужно было? — …Я тебя разбудила, прости, — говорит голос, и Даша всё ещё кивает, но… вдруг звучит тихое отрицательное мычание. Она не согласна, пытается возмутиться, но получается жалко и глупо, как ребёнок, как человек без рассудка отвечает тупым мычанием, хмурясь. Она спит, и она это знает, не надо её обманывать. Ужасная игра разума — сейчас она захочет коснуться этого, открыть глаза и увидеть лицо Дины, которое почему-то хотела видеть во всех. В каждой русой голове на улице, которая мелькала в толпе, ей чудилось Дина, настолько часто и сильно, что обогнав кого-то, заглянув в лицо и найдя там совершенно чужого человека, злилась на себя из-за отчаянной надежды, в которую она верила. Ей не нужно было, чтобы сейчас было так же… или хуже — вообще ничего. Открыть глаза, и дрожащие руки, которыми она прямо сейчас кого-то обнимает, упадут в пустоту, рассекая равнодушный воздух. Даша знает, что всё, что сейчас происходит — ложь, не надо хотя бы насмехаться над тем, что она слепо и безнадёжно верит в неё, потому что у неё ничего другого нет. Она не глупая, просто несчастная. — Даш, — тонкие кисти берут её головку, поднимая вверх, и нежный шёпот раздаётся прямо в лицо. — Ну, Даш. — Аккуратные пальчики гладят её по волосам, держа спящую голову, а Даша спит уже как будто назло, сжимая веки плотнее, хмурясь. Зачем ей просыпаться, чтобы снова там быть несчастной? Нет. Сейчас она будет спать до тех пор, пока можно. Чувствует прикосновение губ к носу. Какая же пытка! Дина так делала. Не надо смеяться над тем, что она помнит это, что любит, когда кто-то делает так, что хочет, чтобы кто-то целовал её, как Дина. Какая жестокость, как отвратителен её мозг — понимает, где самое больное и одновременно самое любимое, и давит туда, заставляя женщину признаваться себе в том, что она готова унижаться, клянчить и ребячиться, только бы у неё не отобрали это. Губы снова касаются, но теперь уже влажных щёк. Как отвратительно — слёзы во сне. Во сне себя не получается сдерживать, потому что во сне все мы дети, и Даша тоже. В жизни серьёзная и строгая женшина, а во сне плачет от боли, страха, одиночества печали, понимает это и расстраивается и ненавидит себя саму ещё сильнее из-за того, какая жалкая и несчастная. Всегда жалела таких, думая, что сильнее и должна любить слабых, а сама-то… слабая. Губы касаются мокрых ресниц, глаз, унося с собой капельку её солёного горя на себе. Это уже финал — сон становится слишком хорошим. Просыпаться будет так больно… — Даш, открой глаза, — Голос такой нежный. Подлец. Женщина отрицательно трясёт головой, знает, что обман. Его язык сладок, но ядовит, она не откроет глаза ни за что. Даже учитывая то, что чувствует, как её держат на руках, как придерживают голову, как новорождённого ребёнка, трепетно и ласково. Взрослых женщин так не держат, не дают им почувствовать тебя беспомощным ребёнком, а руки дали, и она не хочет с этим прощаться. — Ну, Даш. Пусть скажет «а то исчезну!», она делала так всегда, почему бы не признаться честно, что это ложь?! — Дарья Константиновна-а-а… Нерешительно трясёт головой, чувствуя, как по щекам катятся слёзы. Знает, что скоро сну конец, и не может сдержать себя, начинает рыдать навзрыд, стоня, потому что это так нечестно. Зачем её так мучить? Почему надо обязательно смеяться, издеваться? Она же слабая. Она не сможет встать, гордо поднимая голову, и с грудью вперёд ринуться в бой. Она не сможет быть жестокой и ценичной, это же Даша. Она мягкотелая, вялая, трухлявенькая, и чтобы это не было таким уж недостатком — нежная, как будто так и надо. Последнее время она все чаще думает, что она просто в какой-то момент не решилась, и так до конца жизни и осталась трусихой по отношению ко всему, а особенно к своей жизни. Бояться жить, потому что кажется, что для лучшей жизни не создан, а вообще-то она создана для любви. Любви нет, значит и Даша без неё ничто. Так зачем её трогать, если она и так уже унижена и обессилена? — Ну моя… Сероглазка… — вместо злости и обиды, голос мягчеет, начиная её ещё больше и ещё нежнее ласкать, стирая слёзы со щек, и, не найдя от неё ответа, просто остаётся сидеть, прижимая её головку к себе и покачиваясь из стороны в сторону, одними пальчика гладя по ушку. — Спи, милая, — целует в макушку. Даже зная, что этот сон жесток, он всё ещё нужен. Уже за это его можно любить. — Уйдёшь? — сквозь слёзы хрипло говорит она, понимая, что так жестока и несправедлива с тем, что только что подарило ей лучшие моменты в жизни. Рыдает тихо-тихо, без звука, знает, ровно так же, как знала всё что угодно на свете, что конец этого момента близок, но спрашивает. — Нет. — Бахтина молчит. — Открой глаза, я же здесь. — Уставший, немного печальный, но счастливый голос всё ещё говорит с ней, так же ласково, несмотря на то что она уже ненавидит его и спорит с ним. — Обними меня. — Просит в последний раз, сдаваясь реальности. Сильные руки сжимают её, так крепко, что она кожей чувствует, как в грудной клетке, к которой её прижали, бьётся сердце, поглаживая её по щекам, несмотря на преграды из рёберной клетки. Оно рядом, значит всё хорошо. Мягкие губы касаются лба, заставляя её разрыдаться так, что уже невозможно скрыть стонов и слёз. — Уходи. — Отталкивает руками чтобы перед ней ни было. Если бы хотела — глаза бы не открыла, всё застилают слёзы. И она, не попадая, промахиваясь, усиленно гонит собственную мечту, потому что понимает, что им не по пути. Она, как всегда, обманута и обездолена, потому что наивного и добродушного нечастного обидеть проще всего. А она не обижается. Просто не хочет больше чувствовать ничего. Тишина, в комнате темно, пусто, в кухне и прихожей горит свет среди ночи, а она и правда плачет, да не просто плачет, а ревёт, рыдает, со всем бессилием, какое в ней есть, обнимая саму себя за замёрзшие дрожащие плечи.       Ком в горле: она такая маленькая, хрупкая, девочка, которой так много раз в жизни не повезло, которая уже привыкла, по-настоящему привыкла, что с ней судьба обходится всегда нечестно. Поэтому она ни на что на свете не просила, не претендовала, а целенаправленно отказывалась, от всего могла отказаться, отказать себе, своим желаниям, каждой, даже самой несмелой своей мечте.       Она начинает улыбаться, смеясь сквозь слёзы. Наверно, пора привыкнуть, что теперь в жизни всё так. Самое страшно — ночью или под вечер, в одиночестве. Даже некому выключить свет... Почему он включен? Для кого? У Даши всегда теперь темно.