[2017, декабрь — Тэхён]
Всё рушится как карточный домик. После выступления они заваливаются в гримёрку дружной гурьбой, взбудораженные, дышащие тяжело и в унисон, мокрые, потные и отчаянно счастливые. За ними змейкой тянется стафф: дует чуть теплым воздухом из тут же включенных фенов, промакивает полотенцами затылки, протягивает влажные салфетки смыть тонну штукатурки с лиц, поздравляет, подбадривает и заливает им в сухие саднящие глотки подслащенную воду. Здесь и сейчас: та степень постконцертной эйфории, когда язык движется вперёд головы, руки тянутся обнять того, кто ближе, громкий бит в ушах отдаётся дрожью в коленках, а бушующий в груди жар тянет не то вернуться обратно на сцену, не то уединиться где-нибудь со своей небольшой интимной проблемой и спустить. Накопившееся напряжение. Они все так делали: чем больше отдачи они получали от толпы в зале, чем сильнее накручивали друг друга перед выступлением, тем дольше не отпускал приход после. Где-то между абсолютным удовлетворением и критическим истощением и случалось нездоровое счастье, а сразу после — блаженная пустота в голове и тревожная слабость в теле. Тэхён видит одно на двоих желание в сверкающих глазах Чонгука, и когда тот, пробившись мимо стаффа и остальных, тянет его на себя, дышит шумно в ухо и еле слышно, заполошно спрашивает: — Рад меня видеть? …Он становится очень близок к тому, чтобы забыть и про Намджуна, и про своё обещание не смотреть. Чонгук горячий, твёрдый и восхитительной счастливый, такому Чонгуку трудно отказать. Такой Чонгук вот-вот наделает глупостей. Уже наделал: рядом стоящая гримёрша краснеет щеками и торопится от них, слипшихся и неприлично откровенных, убежать. Шарахающийся от публичных проявлений чувств Чонгу, как же. Взгляд Джуна тяжелеет, чёрт знает откуда взявшийся рядышком Сокджин настойчиво пытается оттащить Чона за пояс брюк в сторону, а Чимин принимается громко и неуместно хохмить на камеру. Чимин. Хохмить. На камеру. — Твою мать, — не сдерживается Тэхён, отстраняясь от Чонгука. — Да, поматерись ещё, — ворчит Джин. И Киму даже, пожалуй, совсем немного совестно. Он отворачивается, очаровательно улыбаясь смущённой гримёрше, и, демонстративно неловко дёрнув наушник из-под рубашки, просит: — Нуна, не поможешь? Бедняга забывает о только-только услышанном и принимается робко выпутывать провод из-под пуговиц. Она совсем невысокая, худенькая, но щекастая. Старше его лет на десять, и всё равно по-детски стеснительная и неловкая, совсем без огонька — Тэхёну такие не нравятся, он даже внезапно не помнит, как её зовут, но продолжает гнуть своё: усмехается одним уголком губ, перекатывается с носков на пятки и как будто бы ненавязчиво подходит ближе. Спину жжёт отнюдь не добрый взгляд Чонгука, но лучше так, чем шепотки за спиной. Суета продолжается ещё какое-то время, камера гуляет от одного мембера к другому, откровенно сердитый Чонгук коршуном глядит в спину оператора, и в попытках быстрее умыться, переодеться и улететь наконец домой (где, возможно, вероятно, всё встанет наконец на свои места), Тэхён не сразу замечает зашедшего в гримёрку Седжина. Пусть тот и возвышается над всеми на добрую голову и смотрит на него буквально в упор. — Тэхён, задержись, — просит (требует) он. …И этого хватает, чтобы заткнулись абсолютно все. — Что-то случилось? — Намджун выходит вперед, плечом оттесняя Кима в сторону, и, спасибо, да, но его же ещё ни в чём не обвинили. — Шихёк просто хочет поговорить. Если бы тревога была материальна, их бы всех сейчас размазало по полу тяжёлой бетонной плитой. Копошение рядом вдруг кажется очень громким: вокруг Тэхёна словно группируются разом все — подходят ближе, смотрят то на него, то на Седжина, и это — приятно. Как и любая забота, но ещё это совсем немного раздражает, потому что вот из-за таких вот вещей он и кажется во всех грехах виноватым. Пока он, подхватив с вешалки куртку, идёт за Седжином, вмешаться пытается каждый. Юнги огрызается, Чимин предлагает себя в качестве группы поддержки, Намджун рвётся сначала позвонить продюсеру, Хосок, перестав улыбаться, крепче необходимого сжимает тэхёнов локоть, а Джин сперва порывается было двинуться следом. Но оборачивается на Чонгука. На него же смотрит и Тэхён. И, знаете, то самое чувство, когда ты наконец понимаешь, почему судьба так настойчиво разводила вас по разные стороны, и тебе от этого хорошо. Когда смотришь в глаза на мгновение раньше, чем от тебя этого ждут, и видишь вместо привычной решимости тень ядовитого сомнения. Маленький червячок, полный колебаний и страха, такая крохотная вертлявая паскуда. Её хватает, чтобы полтора года давления наконец привели к закономерному исходу. Как та штука с горящим зданием. Каждый думает, что зайдёт, пока до пожара не доходит. Чонгук горбится, будто очень устал, вздыхает, неосознанно делая шаг назад, снова выглядит маленьким и испуганным, как тогда, шесть лет назад, напротив зала. Скользит потерянным взглядом от собственных ботинок до Джина, и только тогда замечает смотрящего на него Тэхёна. Не отвернись Ким в то же самое мгновение, он бы увидел совсем другое: как предательское сомнение тут же меняется местами с прежней отчаянной почти храбростью. Как Чон шагает вперёд, и как Джин — не даёт. Дурацкий момент естественной слабости: Чонгук тоже человек, ни один из них не уверен, что всё делает правильно, ни один из них не готов выйти из шкафа, но он зашёл бы в горящее здание. Будь он уверен, что ждут. И что нужен. — Ты хоть представляешь, как тебе с ним повезло? — спросит у Тэхёна спустя ещё один год Сокджин. Они тогда впервые за долгое время поссорятся. А всё, что пока чувствует Тэхён, садясь на пассажирское сиденье, это облегчение.[чем всё, кажется, заканчивается]
И совсем немного — сожаление. — Нам стоит прекратить, — говорит он Чонгуку той же ночью. Несёт от него дорогущими сигаретами Бан Шихёка и каплю — двумя глотками какого-то наверняка элитного скотча. — Если ты так говоришь, то, наверное, стоит. На утро Тэхён орёт “Every paper that you read says tomorrow is your lucky day” возле миксера. Чонгук ломает между пальцев бамбуковую палку из набора WOK. Дерьмовая пародия на Деймона Албарна по-прежнему не самое плохое, что могло произойти снежным утром тридцатого декабря две тысячи семнадцатого.