Великий грех

Верховенский, проведя ладонью по влажной с испариной щеке Ставрогина, прильнувшего к его ноге, ловко ухватил с подоконника оставленный им бокал и протянул его Николаю. Тот с жадностью осушил его, мучимый жаждой после кошмарного сна, нарушившего спокойствие ночи. Отставив бокал на полу, Ставрогин наклонился к бедру Петра, аккуратно целуя его, оставляя липкий, влажный след. Так, снова и снова нежно касаясь губами кожи Верховенского, облизывая ее и задерживаясь изредка, чтобы, втянув воздух, подарить Петру новое красное, постепенно темнеющее в фиолетово-синий пятно, Ставрогин поднимался выше. Верховенский от приятно скребущего чувства предвкушения запрокинул голову назад и, закрыв глаза, тихо выдыхая, запустил пальцы во все еще немного влажные волосы Николая, будто направляя его голову в нужную сторону. Ставрогин, замерев на мгновение и посмотрев на Петра, вытянувшегося на стуле, приподнял его ногу, взяв ее под коленкой, тем самым раздвигая шире бедра Верховенского, и задрал его ночную рубаху выше, после чего, ловко повернув головой, облизнул возбужденный член Петра и погрузил его себе в рот. Верховенский, издав негромкий стон и сжав крепче шевелюру Николая, стал поднимать и опускать его голову, чему Николай поддался. Он, обхватив губами член Верховенского, легко обводил круг языком, мягко касаясь головки, уздечки, напрягшихся венок. Петр от нахлынувшего на него удовольствия, постанывал. Все тело его подрагивало от каждого нового движения Николая, который, неотрывно следя за Верховенским, резко ощущал, как и его организм реагирует на подобный вид судорожным возбуждением в трепетном ожидании большего. Ставрогин захлебывался собственным дыханием, снова и снова опуская глубоко в свое горло член Петра, который, заходя в глотку, приносил несильную боль. Николаю нравилось доставлять Верховенскому удовольствие, будто обслуживать его. После длительного расставания он никак не мог насытиться телом Петра. В определенном смысле Ставрогину нравилось находиться в униженном положении. Он точно знал, что после страстных прелюдий, дразнящего ожидания и жарких ласк превосходство, инициатива, власть вернутся к нему, и он снова займет главенствующую позицию. Николай ни за что не высказал бы Петру свои мысли о том, какое блаженство ему доставляло это новшество в их отношениях. Конечно, не меньшее удовольствие ему приносил вид слабого, хрупкого, покалеченного с заплаканными глазами Петруши, который крепко держался в памяти все четыре года их разлуки, но подобного ничтожного вида Николай мог добиться от всех, с кем он спал. Его любовницы, обольщенные в короткий срок, проститутки, купленные в борделе, готовы были безропотно выполнить приказы, подчиниться каждому его слову. Только Верховенский, периодически наводя ужас, выкручивая нервы, манипулируя, окуная лицом прямо в грязь, мог поставить его, Ставрогина, в столь унизительное положение так, что он будет получать от этого безмерное удовольствие. Это было непривычно, ново, от того оно же было притягательнее, заманчивее. Николая в некоторой степени пугало, что Петр угадал его мысли, чувства, вызванные случившимся при их расставании и упрятанные глубоко в душе так, чтобы никто не смог их узнать и прочитать. Верховенскому же это удалось. Ставрогину было страшно рядом с Петром, что в то же время только раззадоривало эти подгнивающие внутри чувства и желание запятнать себя еще сильнее. Была во всем этом та манящая, привлекательная пошлость, которая, разлогая червоточинами душу, толкает на самые сладострастные, низкие, отвратительные поступки. Пока Ставрогин мысленно рассуждал подобным образом, Верховенский жадно насаживал его голову на свой член. Из его рта вырывались все более нескромные стоны, которые тут же заглушал шум дождя, гремящего на улице. На лице Петра проступил незаметный в темноте румянец, по лбу его спускались капли пота. Он уже смотрел на Ставрогина, увлеченного своими мыслями и стремлением заставить Верховенского кричать от наслаждения. Глаза Петра заискивающе, хитро следили за Николаем. Несмотря на скручивающие тело возбуждение и желание, он все же продолжал думать о чем-то своем. После очередного ловкого, скользящего движения губ и языка Ставрогина Верховенский крепко прижал к себе голову Николая, принудив того заглотнуть член до самого основания, и, дрожа всем телом, издал звонкий стоны. Он некоторое время не отпускал Николая, постепенно расслабляясь и позволяя оргазму теплой волной расползаться по телу. Разжав кулак и позволив Ставрогину отстраниться, Верховенский нагнулся к нему и, гладя по щеке, глядя ему в глаза, тягуче пробормотал: - Как же все просто получается. Видишь, Коля? Немного, совсем немного надо. - Он поднялся со стула и, опершись на подоконник, выглянул на улицу. Николай поднялся с пола и приблизился сзади к Петру, приобняв его: - Что же получается? - Прошептал он на ухо Верховенскому. - Злость становится сладостью. Страх превращается в похоть. И так, постепенно, отбросив все прочее, можно беспрестанно тонуть в бесчувственной мути, которую приносит с собой наслаждение. - Он повернулся к Николаю, лица которого коснулась тень сомнений. - Давай же. Поддайся желанию. Кошмара не было. - Он провел ладонями по волосам Николая, будто пытаясь успокоить его. - Нет ужаса. Нет боли. Есть я и ты. А значит, ты можешь забыть обо всем и отдаться мне. Пока ты делал все это, я полагаю, ты с трудом сдерживал себя. Или я ошибаюсь? - Петр, говоря вкрадчиво, игриво, ухмыльнулся, продолжая смотреть на Ставрогина. Николай некоторое время помедлил, пытаясь понять, чего добивается Верховенский. Его глаза растерянно метались, оглядывая лицо Петра, которое, как и всегда, было нечитаемо любезным и притягательно хитрым. Ставрогина всегда тревожили моменты, когда он не мог понять, что творится в голове Верховенского. Но сейчас Николай, подумал, а есть ли подтекст у слов Петра, есть ли что-то скрытое за простым желанием получить большее удовольствие? Казалось, что нет. Может ли быть, что так выглядел искренний порыв Верховенского, неловкая попытка успокоить Николая, поддержать после ночного кошмара? Ставрогин не знал, а потому, оставив бессмысленные размышления, он, будто сорвавшись, жадно впился в губы Верховенского, обхватив руками его тело и прижав к себе. Липкое, сладкое ощущение, которое приносили с собой движение губ и сплетение языков, растягивало все мысли и испепеляло их без остатка. Думать не было сил, а потому можно было лишь следовать за будоражащим тело и душу чувством. Ставрогин, успев схватить Верховенского за подбородок, продолжал вытягивать поцелуи из его губ, прикусывая их и дразня языком. Николай, тяжело дыша, оторвался от Петра, встряхнув головой, чтобы убрать сбившиеся на лоб волосы, и утер губы. Он развернул его спиной к себе и вжал в подоконник. Резким толчком Николай наклонил Верховенского вперед, так что тот наполовину высунулся на улицу, оказавшись под резким, бьющим потоком дождя. Петр, почувствовав, как Ставрогин задрал ему рубашку и стянул с себя брюки, громко расхохотался. Николай, которого этот бесовский, нечеловеческий смех раздражал и пугал, резко схватил Верховенского за горло, сжав при этом покрепче, чем прекратил поток противного хохота. Ставрогин, доведенный до предела возбуждения, наклонился вперед и, продолжая сжимать шею Петра, проговорил: - Ты можешь только стонать. Верховенский на эти слова ухмыльнулся, но его хитрое, насмешливое лицо скрывали мокрые, налипшие волосы и ливень. - Кажется, ты хотел, чтобы я злился? Что ж, я злюсь. - Николай выпрямился, после чего быстрым и грубым толчком вошел в Верховенского. Петр, вздрогнув и вцепившись руками в оконную раму, издал протяжный, сладостный стон, продолжая незаметно ухмыляться. Николай, все еще держа Верховенского за горло, входил в него твердыми, жесткими движениями, каждое из который отдавалось звонкими вскриками Петра, мгновенно растворявшимися в шуме дождя. Ставрогин едва держался на ногах, которые от охватившего все тело судорожного удовольствия тряслись и подкашивались. Николая душила и сдавливала томительная мука - крепкое требование всего организма о больших ласках, больших удовольствиях. Жадность, с которой Ставрогин врывался в задний проход Петра, растягивая его и обжигая болью, казалось, была неутолима. Николай безжалостно, настойчиво вбивал Верховенского в подоконник. Верховенский, как всегда был прав, опьяненный удовольствием, Николай не мог думать ни о чем, кроме того сладострастного, затягивающего ощущения, которое доставлял ему крепко сжимавший его член анус Петра. В голове Ставрогина осталась лишь мутная пустота, тягучая, тяжелая, будто грузом упавшая на лоб и тело. Из-за этого действия его были подчинены обыкновенной животной похоти, природным стремлением к совокуплению. Верховенский в свою очередь лишь податливо двигал бедрами навстречу тазу Николая, покорно, как и сказал ему Ставрогин, издавая стоны, вскрикивая от очередного проникновения глубже. По лицу Верховенского, которое наклонившийся вперед и прижавшийся телом к нему Николай не мог видеть, нельзя было точно сказать, веселило ли его происходящее или же ему было просто чрезвычайно хорошо, но рот его, издававший звучные вздохи и постанывания, был растянут широкой улыбкой, а глаза его поблескивали какой-то безумной радостью. - Ну же, Коля, можно же двигаться быстрее... - Верховенский, изогнув спину, стал сам резко насаживаться на член Ставрогина, двигая бедрами назад, от чего тот бессильно запрокинул голову, тяжело дыша и будто стекая телом по оконной раме и подоконнику. Николай с трудом смог устоять на ногах, когда очередной толчок Петра назад разлетелся по его организму волной безумного, жаркого блаженства. Он устало сполз к подоконнику, подставляясь под бесконечный поток воды, когда Верховенский перевернулся под ним и, обхватив его руками, с жадностью поцеловал его. Губы Ставрогина ответили губам Петра медленными, ласковыми прикосновениями. Приятная слабость разливалась по телам обоих, от чего поцелуй вышел спокойным и нежным. Николай, собрав последние силы, выпрямился, подхватив на руки Верховенского. Продолжая целовать его, Ставрогин, крепко прижав к себе Петра, прошел по комнате и упал на кровать вместе с ним. Мокрые от дождя, они продолжали непрерывно целоваться, пока Петр не отстранился, поначалу тихо хихикая, а после громко рассмеявшись. Верховенский остановил ладонью Николая, который попытался продолжить поцелуй: - Прекратим. На этом хватит. - Он продолжал смеяться. - Я хочу выпить. - Он поднялся с кровати. - Тебе принести? - Пожалуй. - Разочарованно и устало ответил Ставрогин, сонно потирая глаза. Петр, захватив с пола бокал, вышел из спальни. Через минуту Верховенский вернулся в комнату, попивая вино. Он протянул другой бокал Николаю, который тот без промедления опрокинул в себя. Верховенский, забравшись под одеяло, сел на кровати, Ставрогин, перевернувшись, лег рядом с ним, приобняв его за талию. Верховенский в ответ запустил в его волосы ладони, принявшись перебирать и гладить их. - Обещай разбудить меня. - Тихо пробормотал Ставрогин, прикрыв глаза. - Хорошо. Обещаю. - Ответил Петр, продолжая ласково касаться головы Николая. - Если просишь, разбужу. - Все же это очень странно. - Протянул, вздохнув, Николай. - Странно... Очень... Петр, который незаметно улыбнулся, наклонился к нему: - Что странно, Коля? Ставрогин не ответил. Его дыхание выровнялось, выражение лица стало совершенно спокойным. Он уснул, расслабленно прижавшись к бедрам Петра. Верховенский, посмотрев недолго на мирно спящего Николая, откинулся назад и, закрыв глаза, игриво ухмыльнулся каким-то своим, понятным и известным одному ему мыслям. Поспать в эту ночь Верховенскому так и не удалось. Спустя примерно полчаса после того, как Николай уснул, он вновь начал метаться во сне, кричать, дергать руками. Лицо Ставрогина, сознание которого было погружено в кошмарные видения, искажалось ужасом. Верховенскому, несмотря на желание лечь спать, пришлось добросовестно выполнять обещание, данное Ставрогину и будить того каждый раз, как его сон становился неспокойным. Просыпался Николай каждый раз испуганным, от страха его трясло, поэтому Верховенский вновь и вновь успокаивал его, приносил выпить, гладил его по голове, шептал на ухо нежности и укладывал спать, после чего продолжал сидеть, ожидая нового приступа. Когда начало светать, а Ставрогин начал стонать во сне пятый раз, Петру надоело нянчиться с ним и стало совершенно противно наблюдать эти конвульсии. Он выполз с кровати и, поворошив в кабинете Николая книжные полки, выбрав книгу с наиболее привлекательной обложкой, вернулся вновь на стул перед окном, за которым успел закончиться дождь и стало достаточно светло для чтения. За книгой Верховенский и досидел до самого утра. Когда, на удивление, судорожные метания Ставрогина закончились, Петр оставил чтение. Он привел себя в порядок, прибрал в некоторой степени комнату после того, что было ночью, и, посидев недолго на кровати рядом с Николаем и последив немного за его сном, думая о чем-то своем, ушел из комнаты. Верховенский, поправляя рубашку, галстук и волосы, вышел в залу, где неожиданно столкнулся с Дарьей Павловной. Она сидела в кресле, читая газету. В выражении лица ее стояла задумчивая усталость, отчего Шатова выглядела мрачной и, кажется, расстроенной. - Какое счастье встретить вас и видеть вас с самого утра, дорогая Дарья Павловна! - Сладко протянул Петр Степанович, входя в залу. Шатова, чьи размышления, видимо, были прерваны, нервно дернулась от звонкого возгласа Верховенского, будто ее застали за занятием чем-то непотребным. - И вам доброе утро, Петр Степанович! - Она кивнула головой, а ее болезненно уставшее лицо попыталось принять любезное выражение, что, к слову, у него не вышло. - Как вам спалось? Вы так рано встали. - Обыденные разговоры! Обожаю! - Потирая ладони, звонко воскликнул Верховенский, приземлившись в соседнее от Шатовой кресло и приняв свой обыкновенно активный, хитровато любезный вид. - Всю ночь уснуть не мог. Сон совершенно не шел, поэтому, просидев за литературой, насколько хватило моего терпения, пару часов, я решил выйти в залу. Никак не ожидал вас здесь, кстати, встретить, дорогая Дарья Павловна. Спасибо, что поинтересовались. Пожалуй, я не смог спокойно прожить сегодняшний день, не поделившись тем, как я провел ночь. - Он говорил в своей обычной манере, быстро, подобно тому, как с мелким шорохом сыплется бисер. В его тоне было все также немного любезности, капля раболепства, щепотка хитрости и неисчерпаемое количество сладкой певучести, понять значение и характер которой было весьма затруднительно. Глаза его вновь, веселясь, блестели, на губах играла самодовольная и милая улыбочка, а движения приобрели энергичную пластичность. - Что же, как прошла ваша ночь? Хотя можете и не отвечать. Признаться, не хотелось бы вас обидеть, но по вашему лицу очевидно, что ваша ситуация безрадостна и бессонна, как и моя, собственно. - У него вырвался смешок. Дарья Павловна, слушая бесконечный поток слов Верховенского, устало опустила голову и принялась тереть ладонями глаза. Казалось, ей было неприятно общество Петра Степановича, будто оно мешало ей заняться чем-то более важным, но из вежливости Шатова ничего не говорила и не возражала присутствию Верховенского. - Милая Дарья Павловна, не будете вы так любезны поделиться со мной причиной вашей бессонницы? Хотя... - Петр Степанович принял на мгновение наивный вид. - Возможно, я и ошибся, и вы всю ночь проспали самым глубоким сном. Простите меня в таком случае за мою наглость и торопливость. Даша продолжала раздраженно тереть лицо, пряча его за ладонями: - Нет, Петр Степанович, вы, как и всегда, правы. Я действительно не могу уснуть которую ночь и которую ночь сижу здесь. Очень жаль, что это отразилось на моем внешнем виде и я выгляжу неподобающе. Простите. - Бормотала она тихим, утомленным голосом. - Ох, я сказал, что не хотел вас обидеть, а вы все-таки обиделись. Как жаль. - Тараторил Верховенский, следя хитрыми глазами за Шатовой. - Вам не за что просить прощения, Дарья Павловна. Это я, конечно же, должен извиняться. Да и, насколько я могу оценить, вы выглядите все также мило и прекрасно, хоть и самую малость уставшей, что все же способен заметить только крайне внимательный человек. Варвара Петровна и мой папаша в их ряды, увы, не входят. Разве что Николай Всеволодович, но так он вас почти не видит. Так что печалиться вам не о чем. Поверьте мне, совершенно не о чем. При упоминании Степана Трофимовича Дарья испуганно вздрогнула и бросила нервный взгляд на широко улыбавшегося ей Верховенского. Шатову часто потряхивало, отчего она, силясь успокоиться, обхватила себя руками, вцепившись окаменевшими пальцами в свои предплечья. Заметив это, Петр Степанович как-то замедлился и, изменившись в лице, улыбка на котором расползалась еще шире, но выглядела уже не так доброжелательно, впился заискивающим взглядом в Дарью Павловну: - Ой, дорогая, вам плохо? Вы побледнели. Я что-то не то сказал? - Усмехнулся, саркастично растягивая слова, Верховенский. - Вы! - Даша измученно и печально посмотрела на него, резко поднявшись с кресла. На секунду в ее действиях появилась резкость, вызванная злостью, которая тут же сменилась болезненной тоской. - Вы все пытаетесь меня разозлить, Петр Степанович. Или пытаетесь расстроить и обидеть. Я не знаю точно, чего вы хотите, но все же, мне так кажется, вечно пытаетесь вытащить из меня что-то тайное и скрытое. Зачем вам это? - Она подошла к нему. Петр Степанович внимательно ее слушал, изредка покачивая головой из стороны в сторону. - Скажите, зачем эта фальшь? Спросите меня напрямую. Не тяните с этим. Я думаю, я поняла, что вы хотите услышать. Я удовлетворю вашу страсть к издевательствам. Выдам все, что хотите. Пожалуйста. Я сама молю вас. Спросите. - Она присела перед креслом. - Прошу, спросите напрямую. Никто меня об этом не спрашивал, а я не смею рассказать. Меня не поймут, никто не поймет. Вы, абсолютно беспринципный и жестокий человек, поймете. И вы можете спросить, задать мне жестокий вопрос, на который я столько ночей придумываю ответ. Ну же, спросите. Верховенский неотрывно глядел на Дашу, которая готова была расплакаться. В ее голосе было столько муки, в глазах было столько усталости, что лицо Верховенского изменилось, утратив привычную сладость и став только насмешливо спокойным, в глазах его появился жестокий, безумный блеск и яркая заинтересованность. Петр Степанович не ожидал такой искренности от Шатовой, отчего ситуация резко стала ему любопытна. Верховенский наклонился к Дарье Павловне и практически ей в лицо, чеканя каждое слово, проговорил: - Вы ведь не хотите выходить за моего папашу и с ужасом ждете приближающуюся дату перенесенной помолвки? Даша быстро отвернулась, пряча слезы, а Петр Степанович, скользнув мимо Шатовой, вспрыгнул с кресла от захлестнувшего его удовольствия и стал ходить по зале, довольно потирая ладони. Его переполнял такой неудержимый, неуемный восторг, что он не мог ни усидеть, ни устоять на одной месте. - Черт возьми, Дарья Павловна! - Воскликнул он. - А вы ведь порядочная лицемерка. Я готов признать, что в недостаточной мере оценил уровень вашего лицемерия. Каким облегчением, наверное, для вас был перенос помолвки! Как вы радовались той случайности с Лебядкиной! О, великолепно! Как вам тяжело, наверное, в положении невесты моего старика! - У него вырвался звонкий смешок. - Никто вам не посочувствует, никто не поддержит, никто не защитит в этом ужасном, несправедливом положении. Бедняжка! Как же мне вас жаль! Вы не представляете, как мне вас жаль! - Прекратите... - Простонала Дарья, утирая бегущие по щекам слезы. - За что вы меня так ненавидите... От чего именно надо мной вам нравится насмехаться? Что же я вам сделала такого? Вам ведь ни капли меня не жаль. Вы просто любите издеваться. - А вам, дорогая, нравится жалеть себя, оттого и позволяете мне издеваться! - Верховенский на мгновение замер, задумавшись, после чего опустился к Дарье. - Но вы все же не столь умны, чтобы понять меня. Простите. Ни в коем случае не хочу оскорбить вас, но вы ошибаетесь! - Его лицо снова переменилось и на нем появилось выражение наигранного сочувствие, понять неестественность которого все же было невозможно. - Я хочу вам помочь... Даша застыла, пораженная словами Верховенского. По ее лицу медленно поползла нервная, подрагивающая улыбка: - Вы снова шутите? - Она тихо засмеялась. - Снова издеваетесь, я угадала? - Нет, я действительно хочу вам помочь. - Спокойно ответил ей Верховенский. - Что? - Недоверчиво дернулось ее лицо. - Это невозможно... Петр Степанович, я вам не верю. Верховенский снисходительно покачал головой и мягко заговорил: - Я готов поклясться, чем угодно, что у меня есть одна прелестная вещица, способная расстроить вашу помолвку. Уверяю вас. - Что это за "вещица"? - Продолжала сомневаться Дарья, сделавшись все же серьезной и внимательной. - Не могу вам пока об этом сказать, но, будьте уверены, у меня есть сила разрушить планы Варвары Петровны на вас. - Он улыбнулся. Его лицо было доброжелательно, любезно и приятно, только глаза оставались холодными и неприятно ехидными. - Все, что мне нужно, - получить ваше согласие на данное предприятие. - Он усмехнулся. - Хотя, кажется, спрашивать бессмысленно. По лицу вашему вижу, что согласны. На лице Дарьи Павловны действительно творилась жуткая смесь эмоций, средь которых была радость, облегчение, стыд, отчаяние, радость, удивление и недоверие. Все эти чувства мешали и будто мучали, истязали Дашу, безмерно истерзанную ими. - Есть, правда, два условия у этого предприятия. - Я бы удивилась, если бы их не было. - Нетерпеливо бросила Шатова. Петр Степанович вновь усмехнулся и кивнул: - О нашем маленьком сговоре и о том, что я собираюсь сделать ради вас, не должен знать Николай Всеволодович. Хотя бы до тех пор, пока все не случится, он не должен об этом знать. - Его глаза заискивающе, жадно впились в Дашу, словно требуя незамедлительного ответа. Дарья облегченно вздохнула и покачала головой, улыбнувшись: - До помолвки осталось несколько дней. Я не так часто разговариваю с Николаем Всеволодовичем. Поверьте, я не проговорюсь. - Прекрасно. Второе условие - за вами останется должок. В любое время вы должны быть готовы выполнить одну любую мою просьбу, какой бы глупой, бессмысленной, странной или, возможно, жуткой она вам ни показалась. - Он протянул ей ладонь, ожидая рукопожатия, при этом дружелюбно заулыбавшись. Рука Даши сначала дернулась навстречу ладони Верховенского, но в сантиметре от нее недоверчиво замерла: - Вы собираетесь предложить мне что-то неприличное? Петр Степанович звонко расхохотался: - Ни в коем случае, милая! Это будет какая-нибудь глупость, пустяк! Вы сами удивитесь тому, насколько мелкой бессмыслицей окажется моя просьба! Ну так что? - Он вновь настойчиво протянул ей ладонь. Даша схватила его резко за руку и посмотрела на него уверенно и твердо: - Вы меня не поняли, Петр Степанович. - Начала она совершенно спокойным тоном, жестким и непреклонным. - Если вы сможете расстроить мою с вашим отцом помолвку, я буду готова выполнить любую вашу просьбу. Верховенский самодовольно, ядовито усмехнулся, улыбка его больше не была дружелюбной, наоборот, она стала злой, безжалостной, омерзительной. В глазах его сверкали безумные огоньки, которые испепеляли Дашу: - Прекрасно. Значит, мы договорились. - Он тут же пренебрежительно отнял ладонь и отстранился от Шатовой. Петр Степанович отошел от нее, усевшись в другое кресло. Дарья, просветлев, расслабившись, поднялась с пола и, пройдясь немного, часто дыша от едва сдерживаемой радости. Вдруг она повернулась к Верховенскому и широко ему улыбнулась: - Знаете, я, правда, вас иногда не понимаю. - Она, подпрыгивая от радости, подошла к Петру Степановичу. - В одно время вы мне кажетесь отвратительным человеком, а в другое мне кажется, что вы невероятны добры и великодушны. Как же так получается? Какой вы на самом деле? Верховенский бросил на нее насмешливый взгляд: - На этот вопрос, Дарья Павловна, я сам не смогу дать точного ответа. Спросите кого-нибудь другого. Шатова же, счастливая, не унималась: - Почему вы решили помочь мне, Петр Степанович? Верховенский после этих слов звонко рассмеялся: - Из чистого великодушия! Из сострадания к вашей молодости! А! И из искренней симпатии к вам, конечно же! - И опять смеетесь... - Смущенно протянула Дарья. - Уж не влюбились вы в меня? - Без лишнего кокетства, равнодушно протянула она. Петр Степанович расхохотался пуще прежнего, запрокинув голову назад: - Ни за что на свете, Дарья Павловна! Ни в коем случае! - Он продолжал неудержимо хохотать, от чего Даша еще больше смутилась. Она снова отвернулась от него и ушла к окну, будто стараясь укрыться от смеха Верховенского. Шатова явственно чувствовала в надрывном хохоте Петра Степановича нечто жуткое. Ей абсолютно точно не нравился его смех. Ей не нравилось то нечеловеческое, странное, несколько безэмоциональное, жесткое и жесткое, что было в нем. Она знала, что в этом смехе есть издевка, насмешка, презрение, оттого помощь Верховенского виделась ей еще более странной и не вызывающей доверия. Наблюдая за дружбой Николая Всеволодовича и Петра Степановича, она убедилась в том, что сам Ставрогин редко доверяется словам своего друга, поэтому сама она не могла полностью полагаться на честность обещаний Верховенского. В то же время она понимала, что ничего другого ей не оставалось. Слепая вера в слова человека, который лжет всегда и ложью привык добивать исключительно своих целей, не растрачиваясь на кого-то кроме себя. С другой стороны, продолжала размышлять Даша, отчего же, зная натуру Петра Степановича, Николай Всеволодович не разорвет их отношения окончательно. Она была уверена, что так оно и есть, что дружба Ставрогина и Верховенского невозможна после того, что было во Франции, до тех пор, пока не столкнулась ночью с Петром Степановичем в коридоре дома Варвары Петровны, самодовольным, разгоряченным беседой и, вероятно, потасовкой, хитрым и воодушевленным. Дарья была поражена воссоединению молодых людей, их отходчивости в ситуации, которая, казалось, была непоправимой. Шатова помнила, что было с Николаем Всеволодовичем после ссоры с Петром Степановичем, поэтому никак не могла смириться с тем, что Верховенский вновь сидел за ее спиной, ехидно, злобно хохотал, жил рядом с ней, а тем более со Ставрогиным. Дарья оглянулась, посмотрев на постепенно успокаивающегося Петра Степановича. Он сидел на кресле, закинув ногу на ногу, одной рукой придерживая газету, которую до этого читала Шатова, а другой играясь с локоном своих рыжих волос. Шатова сделала неуверенный шаг, желая обратиться к Верховенскому, но тут же, вздрогнув, отступила, заметив, как в проходе из коридора в залу возник Алексей Егорыч. - Доброе утро, Дарья Павловна. - Он кивнул ей головой. - Доброе утро, Петр Степанович. - Поклон в сторону Верховенского. На его вытянутой вперед ладони уверенно лежал поднос, на котором виднелся конверт. - Проснулись ли Николай Всеволодович? - Обратился Алексей Егорыч к Петру Степановичу, подходя к его креслу и кланяясь. Верховенский, окончательно отбросив смех и сейчас улыбаясь лишь уголками губ, убрал газету и резко поднялся, разворачиваясь к Алексею Егорычу: - Пока нет. Спят после приятно проведенного вечера. - Недолгий взгляд, брошенный на Дашу, сделавшаяся шире улыбка, под скользкой насмешкой Шатова сжалась и, схватившись за голову, поводя, будто от страшного холода, плечами, удалилась. - Указаний на этот счет не было, потому прошу передать вас письмо, господину Ставрогину. - Алексей Егорыч подвинул поднос ближе к Петру Степановичу, который мгновенно выхватил конверт. - Благодарю. - Слуга вновь кивнул головой и направился к выходу. - Погодите минутку. - Негромко колючим голосом обратился к нему Верховенский. - Вы подслушивали, не так ли? Алексей Егорыч остановился и, обернувшись, старчески устало проговорил, немного хрипя: - Знаете, Петр Степанович, я ведь в Скворечниках давненько служу. Всякого было много. Дашеньку еще девочкой помню, бегала здесь маленькими ножками по дому, смеялась. Девочкой-то она больно широко улыбалась, знаете. И глазенки наивные, добрые таращатся, как в тебя глядят. - Он сделал недвусмысленную паузу. - Я видел, как она здесь выросла, так что, если вы спрашиваете, слышал ли я ваш разговор с Дарьей Павловной, то я отвечу нет, не слышал. - Последние слова он говорил уверенно, твердо. Глаза Верховенского блеснули своей обычной хитрой радостью. Он усмехнулся: - Вы прекрасный слуга, Алексей Егорыч. - Благодарю. - Он поклонился и ушел. Проводив цепким взглядом слугу, Верховенский нетерпеливо разорвал конверт и расправил письмо: - Га.. Гаганов. - Проговорил Петр Степанович, то ли хмурясь, то ли просветленно радуясь чему-то новому и увлекательному. Он резко развернулся и покинул залу торопливым шагом. Проснулся Ставрогин в наихудшем из возможных состояний. Голова неприятно, грубо гудела, во рту пересохло, будто ему в горло насыпали горсть песка, все тело взмокло и безжалостно ныло от каждого движения, от света мерзко скребло глаза. Николай знал, что вызвано такое самочувствие неприличным количеством выпитого алкоголя. Столкнулся Ставрогин с этим не в первый раз, оттого он, опираясь на прошлый опыт, просто лежал на кровати, не шевелясь, словно прилипнув к ней. Перетерпеть жажду пока казалось выполнимым, но сделать лишнее движение представлялось невозможным, совершенно нереализуемым предприятием. Что делает русский человек, когда в похмельном состоянии у него нет ни возможности, ни желания напрягать свое физическое? О, конечно, напрягает интеллектуальное, размышляя и философствуя про себя. "Странно... Очень странно..." - такими были сказанные перед забытьем сна слова Николая. Да, случившееся прошлой ночью, действительно, казалось странным, удивительным, непонятным, а потому пугающим и настораживающим. Кошмары. Кошмары. Кошмары. Ставрогин не знал, как такое возможно. К нему вернулись кошмары, которые присутствие Верховенского или владение тростью всегда отгоняли. Какой ужас сковывал сознание Ставрогина при мысли о том, что в его жизнь может вернуться ОН, а вместе с ним постоянный страх смерти, бесконечное бегство, ощущение собственной беспомощности, слабости. Что делать и как теперь бороться с кошмарами и в дреме, и наяву, Николай не имел ни малейшего понятия. Что переменилось? Что не так? Неужели ОН больше не избегает Верховенского? Неужели Ставрогин снова в опасности? Неужели скоро вернутся посягательства на его жизнь? Как спастись? Все эти вопросы, оставаясь безответными, скрежетом и царапающей болью отдались в шее. Страшно. Стывший в крови ужас, скребущий внутри страх, застрявший комом в горле. Но в той же степени, в какой было пугающим, оно было странным. Нарастающая тревога от невозможности контролировать, понять, изменить давила тисками на лоб, грудь, горло, саму душу и сердце. Что делать? Что делать? Что делать? Звенел в ушах раз за разом вопрос, за ним другой, за ним третий. Николай глубоко вздохнул, стараясь себя успокоить. Ставрогин нахмурился, переворачивая свои размышления в иное русло. Плевать. Ничего страшного еще не случилось, ничего непоправимого. Доказательств присутствия ЕГО не было. Кошмары бывают не только от бесов. А видеть ЕГО во сне совершенно не то же самое, что увидеть въявь. Николай мог просто переборщить с выпивкой, а в совокупности с жаркой погодой, табаком и сношениями с Верховенский, это вылилось в кошмарный сон. Всего лишь. В этих мыслях чувствовалась опора и доля истины, поэтому Ставрогин продолжил. Он уже не ребенок, чтобы трястись от страшного сна или бояться темного угла. Верховенский рядом, значит, его никто не тронет и не убьет. Никто не посмеет посягнуть на Николая и его жизнь, пока рядом крутится это хитрое, мерзкое существо, которое в любой момент готово спустить курок. При мысли о том, что Петр способен защитить его, у Ставрогина потеплело на душе. Стало легче. Раздвоенный образ Верховенского глубоко в сердце Николая необратимо печатался все ярче, все резче. Страх и презрение все чаще перевращались в нежное, любовное и сладкое. Привязанность, желание, преданность распространялись по той части души, в которой было определено место Петра, с жадностью загребавшего себе все большие ее территории. Ставрогин не знал, как остановить это растущее в нем и захватывающее его чувство. Он и не хотел этого делать. Может ли быть, что рано или поздно Верховенский почувствует нечто подобное? Способен ли он вообще на чувства? Ставрогин усмехнулся этим вопросам, промелькнувшим в его голове. В любом случае, руководствуясь принципами разумного эгоизма, Николай поставил бы свою безопасность выше этих странных, несколько постыдных для его персоны эмоций. Наверное. Наверное... Тянулось время. Лучи солнца соответственно перемещались по комнате. Ставрогин продолжал неподвижно лежать, томясь от жары и гудящей головы. В комнату залетела муха, которая, как безумная, билась о потолок и за которой следил глазами Николай, находя в этом некоторое развлечение. Несколько раз ему удалось забыться легкой дремой. Просыпаясь, он продолжал терзать взглядом потолок. Так, понемногу, наступил вечер. Жара спала, на улице стало темнеть, Ставрогин принял радикальное, волевое и сильное решение - подняться с кровати. Николай, не одеваясь, медленно, покачиваясь и дергаясь от каждого неверного движения, выбрел из спальни в кабинет. Там, развалившись на стуле, закинув ноги на стол, сидел Верховенский, уткнувшийся в очередную книгу безразличным взглядом. На расстоянии протянутой руки перед ним стоял бокал с вином, кажется, немного отпитый, рядом с бокалом лежали разорванный конверт и письмо. Когда Ставрогин вошел, Петр поднял на него взгляд, его губ коснулась легкая улыбка. Он опустил книгу и сладко протянул: - Выспался, Коленька? Николай не ответил. Он прошел к столу и схватился за бокал. Петр внимательно проследил за тем, как в рот к Ставрогину утекло вино. - Ты не собираешься завязывать с выпивкой? - Он, продолжая улыбаться, поднялся со стула, уступая место Николаю. Ставрогин упал за стол и, заметив, как Петр хочет переместиться на другое место, ухватил его за талию, ловко утянув к себе на колени. Верховенский не стал сопротивляться, лишь игриво усмехнулся. Николай, обхватив руками Петра, прижался носом к его спине, вдыхая дурманящий запах, и стал лениво расстегивать на нем одежду. Стянув наполовину с Верховенского жилет и рубашку, Николай припал липкими от вина губами к оголенной коже, на которой, приглядевшись, можно было заметить давно затянувшиеся шрамы, напоминавшие о прошлом Николая и Петра. Ставрогин принялся выцеловывать, облизывать и аккуратно прихватывать зубами каждый из них, пока его ладони нежили грудь Верховенского, который, смущенный, не препятствовал этим действиям, ощущая легкую стесненность в брюках и проявившийся на щеках румянец. Ставрогин же не отступал. Он окончательно стянул с Петра верхнюю часть одежды, оголив его туловище и запустив ладонь в штаны Верховенскому. Петр, вздрогнув, откинулся назад в объятия Николая, прикрыв глаза от наслаждения, вызванного безмерно возбуждающими прикосновениями теплых, длинных пальцев Николая к его члену. - Нам нужно обсудить одно дело, Ставрогин. - Тихо пробормотал дрожащими губами Петр. - Это подождет. Дело срочное. - Ну так. Я тебя внимательно слушаю. - Заметил Николай, продолжив движение влажного языка по шее Верховенского, которую несильно он прихватил свободной рукой. Петр негромко засмеялся: - Хочешь смутить меня? Забавно. - Он протянул руку назад, шаря ею в шевелюре Ставрогина и тяжело дыша от непрекращающихся ласк в штанах, которые жадно, безжалостно продолжали услаждать Верховенского. - Тебе написал Гаганов. - Гаганов? - Да, сын. Он вызывает тебя на дуэль. - Задыхаясь от сдавливающего тело удовольствия. - Ты знаешь, почему? - Негромко, касаясь шеи Петра горячим дыханием, вылетающим с каждым словом. - Знаю. - Тихий, едва слышный стон. Шорох одежды от бедер Верховенского, двигающихся в попытке избежать касаний измазанных выделениями пальцев Николая, ловко скользящих по члену. - Откуда? Мы не обсуждали... - Неожиданно прерывисто, стараясь сдержать объявшее тело мучительное возбуждение. - Я все знаю. - Губы хватали воздух, и тихо шелестели брюки, трущиеся о кожу. - Я посчитал эту историю незначительной, потому даже не спросил. - Резкий стон, насильно заглушенный и упрятанный обратно в горло. - Я знаю эту твою историю с его отцом пару лет назад. Глупость и только. Мне было неинтересно. - А сейчас? Когда меня вызвали на дуэль? - Интересно... Пальцы Николая неумолимо играли с членом Верховенского, охватив его тесным пленом, изворотливо двигаясь вверх и вниз, обходя кругом, задевая самые чувствительные места. - И что же? Ты будешь моим секундантом, Петр? - Ставрогин неожиданно простонал в спину Верховенского, когда скачущие из стороны в сторону бедра и ягодицы того задели его возбужденный член. - Нет. - Твердо ответил Петр, замер и выпрямился, открыв глаза и с внезапно совершенно спокойным лицом растянув ухмылку. Ставрогин остановился и удивленно переспросил: - Как? Почему нет? Верховенский обернулся: - Я не подойду на эту роль. Гаганов - жуткий истерик. Он вспыльчивый и гневливый. Если о дуэли пойду договариваться я, то рано или поздно мои насмешливость и ехидство не удержатся от какого-нибудь колкого замечания в его сторону. - Продолжал рассудительным тоном Петр, будто и вовсе ничего не было перед этим. - Нужен кто-то другой. Более вежливый, более терпеливый. Ставрогин помолчал некоторое время, после чего неуверенно снова несколько раз поцеловал спину Верховенского: - Кого же ты предлагаешь? - Прошептал он. - Кириллова. Он добрый, расторопный и сама вежливость. Николай заново начал двигать рукой в штанах Петра, утягивая его назад в свои объятия: - Я согласен. Но я не могу пойти без тебя. Как быть? - И не нужно. Я пойду с тобой. Хочу посмотреть на это. - Верховенский, пока не реагируя на ласки Ставрогина, усмехнулся. - Гаганову такое не понравится. - Вздохнул Николай, впиваясь зубами в бледнеющую кожу Петра. - Он человек, у которого чувство собственного достоинства - наивысшая ценность. Он не позволит наблюдать за собой, как за обезьянкой в клетке. Он примет это за личное оскорбление. Разозлится. - Кажется, это только поможет делу. - У Верховенского вновь вырвался негромкий вскрик, пока его ноги разъехались шире, поднимая таз навстречу непрекращающемуся ливню движений ладони Ставрогина. Петр, часто дыша, распластался на Николае, вцепившись в подлокотники стула, напрягаясь всем телом, взбудораженным, достигшим той степени возбуждения, при котором вся кожа, любая ее часть, даже самая неприметная, становится эрогенной зоной, прикосновение к коей вызывают сыплющееся на организм наслаждение. - Отчего поможет? - Тяжело выпалил Ставрогин, едва удерживаясь оттого, чтобы не задохнуться в приступе удовольствия, которое доставляла возможность удовлетворять Верховенского, ласкать его. - Ты знаком с Гагановым. Он, когда злится, краснеет, трясется, бесится. Ручки его пухлые задрожат. Он не попадет в тебя... - Петр простонал слишком громко, дернувшись всем телом. Пальцы Ставрогина скользнули последний раз по головке члена Верховенского, ощущая вытекающую на них теплую, вязкую жидкость. Ставрогин спустил с обмякшего Верховенского брюки и белье, оголив и себя окончательно. Он двигался несколько быстро и неловко. Его ладони подрагивали от нетерпения. - Ты беспокоишься обо мне? - Спросил Ставрогин, отодвинув немного Верховенского и подставляя пульсирующий член к заднему проходу с трудом двигающегося после перевозбуждения Петра. - Не совсем... Николай плюнул на ладонь, после чего прикоснулся к анусу Верховенского, запуская внутрь пальцы. Петр резко наклонился вперед, стараясь упрятать стоны в ладонях. - Как же тогда? - Протянул, тяжело дыша Ставрогин, сползая вниз на стуле. - Если тебя убьют, мне будет... Скучно. - Задавив в себя крик, ответил Петр. - Не сейчас. Да и... Ни какой-то жалкий червяк. Никто не достоин. Только я мог бы убить тебя. Или ты. Но не жалкий Гаганов. - Он выпалил все быстро, стараясь не сорваться во всю силу голоса, который так и стремился слететь с губ звонким, ярким воплем блаженства. - Ты жадный, Петя. И ревнивый. По-своему, конечно. Буду считать, что так ты проявляешь нежность. - Усмехнулся Николай, подтягивая обратно к себе Верховенского и вынимая из него влажные пальцы. - Мне нравится. Я люблю это в тебе. Одна ладонь скользнула по шее Петра, потом по его щеке и крепко зажала рот, другая оттянула ягодицу. Ставрогин подался тазом вперед. Верховенский легко подпрыгнул, взвыв от пронзившей его резкой боли. Рука Николая спустилась по бедру Петра под коленку, поднимая его ногу, на что тот мотнул головой, часто скуля в ладонь Ставрогина. - Какая неловкая ситуация получится, если кто-то решит внезапно войти, не правда ли, Петя? - Таз Николая двинулся вверх, вводя член до самого основания, растягивая тем самым задний проход Верховенского еще шире. Тот, не имея возможности ответить, томясь от захвативших его похоти, упоения, лишь закатил глаза, из которых побежали слезы. Ставрогин, прерывисто дыша, начал двигаться, поначалу медленно, наслаждаясь моментом. Он сам дрожал от каждого движения внутрь, тело скручивало от блаженства, которое невозможно было ни с чем сравнить. Мутное состояние, в котором Николай все быстрее входил в Петра, напоминало алкогольное опьянение, в котором каждая клеточка организма кричит, ноет, воет от удовольствия. Движение становится рефлекторным, природным, неконтролируемым в нестерпимой жажде получить больше. Спустя несколько минут, Ставрогин уже быстро, грубо с остервенением разрывал резкими, твердыми толчками анус Верховенского, который был близок к тому, чтобы потерять сознание в этом приступе наслаждения. Он не знал, чем было вызвано такое внезапное желание Николая, но его это не волновало. Его тело уже не слушалось его и полностью принадлежало хищнической страсти Николая. "Пусть забывается во мне. Пьянеет мною. Так даже лучше. Так и надо..." - Мелькнула последняя трезвая мысль в голове Петра, после чего кружащий голову, сводящий с ума поток эйфории, животного желания захватил его окончательно. Верховенский обессиленно висел в руках Николая, который самозабвенно, лихорадочно продолжал вставлять член глубоко в задний проход Петра. Ставрогин отпустил рот Верховенского, обхватив его тело, прижав к себе и сжав с дурной силой его горло. - Глубже! Молю, глубже! - Не контролируя себя, хрипло стонал Верховенский, задыхаясь от крепкой хватки Николая. - Глубже... - Кричи... - Вырвалось у Ставрогина смешавшееся с тихими вскриками слово. - Что ты хочешь услышать? - Взвыл Петр, чувствуя как сжимается его задний проход, охватывая, затягивая член Ставрогин. - Ты знаешь... Ты знаешь! - Выдавил из себя Николай. - Выкрикни это. - Мы и так слишком громко... Нельзя! Прекрати... - Петр повернул голову, заглянув мутными глазами в раскрасневшееся, взмыленное лицо Ставрогина. - Кричи или я остановлюсь вовсе... - Николай откинул голову на спинку стула, продолжая безостановочные жесткие толчки, жгучим удовольствием проникавшие в Верховенского. Петр отвернулся, скрыв усмешку. Его воспаленные губы распались в звонком, искреннем, несдерживаемом стоне: - Люблю... Люблю! Больше всех... Больше всего! Люблю! - Я тоже. Я люблю тебя, Петр. - Его рука скользнула вниз с талии Верховенского. Ускорившись в безумном, судорожном ритме, Николай сделал ладонью несколько резких, скользких рывков, сжав член Петра. Верховенский дернулся и заметался, без стеснения скуля от ноющего по телу наслаждения, снова испачкав руку Николая. Ставрогин хрипло простонал в его шею, целуя ее и цепляя зубами, спустив в задний проход Петра. Обмякшие, выдохшиеся от нескончаемого напряжения и возбуждения, они, не шевелясь, лежали на стуле в той позе, в которой закончили этот сладострастный, похотливый угар. Верховенский, вздрогнув, поднялся на трясущихся ногах, опираясь на стол. Он не удержался и упал обратно к Ставрогину: - Нам нужно пойти к Кириллову. - Пробормотал он, едва шевеля губами. - Ночью. Лучше ночью, когда стемнеет. - Ответил тихо, почти неслышно Николай. - Как скажешь... - Бросил Петр, поворачиваясь так, чтобы видеть лицо Ставрогина. - Как тебе кажется, нас слышали? - Усмехнулся он, протягивая руку и убирая со лба Николая мокрые налипшие волосы. Ставрогин, помолчав и задумавшись, ответил: - Даже если и так, оно того стоило. - Он неотрывно смотрел на Верховенского. - Подтянись и дай мне шею, пожалуйста. - С чего бы? Зачем? - Несмотря на заданные вопросы и несмотря на то, что они остались без ответа, Петр выполнил просьбу. Ставрогин наклонил голову и прислонился губами к шее Верховенского, у которого от этого дернулись вверх брови. Спустя некоторое время, Николай отодвинулся, а его губы отпечатались краснеющим пятном. Лежа в полуживом состоянии, Ставрогин вновь и вновь припадал к бледной коже, даря ей новый след, покрывая ими каждое чистое место, - единственное, на что его хватало. - И как я потом это объясню... - Саркастично протянул Верховенский. - Если скажешь правду, будет весело. Как ты любишь. - Если скажу правду, правоверные христиане нас повесят. - Это неважно. Я все равно буду твоим. А ты будешь принадлежать мне. А это доказательство. Петр усмехнулся: - Несомненно... Когда их тела немного отдохнули, когда появились силы двигаться, Ставрогин, обшарив стол, нашел трубку и закурил, а Верховенский, лежа на нем, вернулся к чтению. Читали молодые люди вместе: Петр держал, чуть приподняв, книгу так, чтобы Николаю было видно текст, и, дожидаясь очередного кивка того, переворачивал страницы. Ставрогин давал Верховенскому трубку, приставляя ее периодически к его губам. Момент нежного спокойствия навевал воспоминания о том времени, когда Петр и Николай жили вместе в Петербурге, проводя каждый день в компании друг друга, наслаждаясь и упиваясь друг другом. Было во всем этом что-то знакомое, родное, будто и не было этих четырех лет, не было разлуки, не было злополучной ссоры, разделившей их. Так думал Ставрогин, обнимая Верховенского и прижимая его к себе. Верховенскому же, угадывавшему размышления Николая, нравилось, что тот думает именно так. Ему нравилась эта удивительная способность времени стирать из человеческой памяти все плохое. Именно она сейчас овладевала Николаем. Ставрогин задумался, не стоит ли ему поделиться с Верховенским тем, какие кошмары мучали его ночью, какие страхи затаились в его душе, но, быстро одернув себя от подобных мыслей, он решил, что, несмотря на приятные, нежные чувства, которые он испытывал в конкретный, данный момент, пока не стоит доверяться Петру всецело, пока не стоит. Ставрогин понимал, что, если Верховенский продолжит быть с ним рядом, он, Николай, будет все больше полагаться на него и доверять ему, привыкнув к этому. Когда-нибудь, но не сейчас. Сейчас это могло быть только опасным риском, неоправданным и глупым. Петр об этих мыслях не знал, да его впрочем они и не волновали. Ставрогин поразмыслил и об ожидаемой им дуэли, которая появилась совершенно внезапно и некстати. Николай не верил в то, что у Гаганова хватит умений и опыта выстрелить так, чтобы убить соперника, но все же он не знал, как ему самому повести себя на дуэли: пытаться ли пристрелить Гаганова, пощадить ли, промахиваться ли намеренно. Вспомнив, что вместе с ним будет Петр, Николай про себя усмехнулся и решил, что если ожидается нечто забавное, то не лучше ли будет удовлетворить любопытство Верховенского и поразвлечься тем или иным способом. - Знаешь, я надеюсь, что ты убьешь его... - Будто прочитав мысли Николая, проговорил Петр, переворачивая страницу. - Почему? - Недоуменно спросил Ставрогин, потянув дыму из трубки. Петр легко ухмыльнулся, повернувшись к Николаю: - Запачкаешь руки кровью. Ты мой любовник, так что хотелось бы, чтобы ты соответствовал мне. Ты когда-нибудь убивал человека на дуэли? Ставрогин задумался ненадолго, будто что-то припоминая: - Только пару раз. Из-за случайности. - Почему из-за случайности? - Я не хотел убивать. - Ответил неуверенно Николай, понизив голос. Глаза Верховенского удивленно расширились, одна бровь подозрительно скользнула вверх: - Ты? Не хотел убивать? Учитывая твою тягу к жестокости, особенно в прошлом, не верю. Ставрогин снисходительно улыбнулся, уткнувшись носом в волосы Петра и приобняв его крепче: - А ты послушай. Поверишь. - Он прикоснулся аккуратно губами к уху Верховенского и зашептал. - Когда я был моложе, мне нравилось стреляться. Я считал это неплохим развлечением. Я часто невольно ссорился с вспыльчивыми мальчишками тем или иным образом: у кого девушку уведу, кого унижу в общем кругу, над кем откровенно посмеюсь, кого намеренно оскорблю. Они юноши смешные: вызывают на дуэль смело, нагло, горячо, кричат, матом ругаются, руками машут. Но проходит день. Вы оказываетесь напротив друг друга с пистолетами, курки которых направлены на ваши сердца, и мальчишеская уверенность мгновенно испаряется. Ее сменяет страх. Ручки трясутся, глазенки бегают, лицо нервно дергается, а тело бьет дрожь. - Николай провел ладонью по оголенной грудь Верховенского, касаясь шрамов, на что Петр сдержанно усмехнулся. - Мне нравилось их держать. Долго. Оттягивать момент выстрела. Они спускали курок бездумно, охваченные ужасом и паникой, а я держал. Улыбался, ждал, не двигаясь, когда соперник дойдет до крайне точки испуга, истерики. Страх смерти. Так приятно было пользоваться им, наблюдая за бессильно мечущимися детьми. Я долго ждал, а после стрелял, так чтобы пуля просвистела рядом с самым ухом. - Николай улыбнулся. - Говорят, после дуэли со мной ребятки боялись снова браться за оружие. Верховенский звонко рассмеялся, освободившись от объятий Ставрогина и выпрямившись на нем: - Хорошо. Я доволен. Этому я поверить готов. - Он поднялся со стула и прошелся по комнате, разминая затекшие конечности. - Нам пора. Думаю, Кириллов уже заварил чай, как раз успеем. - Я бы предпочел вино, но чай Кириллова тоже неплохой вариант. - Ответил Ставрогин, тоже вставая и потягиваясь. - Вечером выпьем. - Ухмыльнулся сладко Петр. - Немного. На улице была приятная теплая погода. Дул нежный, летний ветер. Страшная дневная жара спала, уступив место ночной свежести. Ставрогин и Верховенский оделись легко, не наряжаясь и почти не приводя себя в порядок, учитывая то, что встреча с Алексеем Кирилловым не требовала таких сложностей. Они покинули комнату и через залу направились на улицу, перед этим столкнувшись с Алексеем Егорычем, который сообщил о том, что Варвара Петровна, Степан Трофимович и Дарья Павловна покинули поместье еще днем и отправились в гости к одной из местных помещиц. Это обрадовало в некоторой степени молодых людей, потому что из этого следовало, что их, скорее всего, никто не слышал. Ставрогин и Верховенский по темным улицам быстро добрались до старого, ветшающего дома, в котором жил Кириллов. Ворота оказались не заперты, поэтому молодые люди беспрепятственно проникли во двор, а после и в сам дом. Верховенский оказался в бедной комнате Кириллова первым и задержался у самого входа, потому Ставрогин замер на лестнице. Алексей, нежно улыбаясь каким-то своим мыслям, сидел за столом. Он рисовал что-то на широком листе бумаги, попивая из кружки чай. Лицо его, как и всегда, было счастливым, просветленным даже, причин этому выражению и настроению явных не было, однако Кириллов был погружен в свою личную радость, храня ее в себе постоянно. Повернув голову и заметив Верховенского, Кириллов, заулыбавшись, сразу же подскочил из-за стола: - Здравствуйте, Петр Степанович. Тот сделал шаг, так что на него упал свет от свеч и фонаря, отчего Кириллов пораженно вздрогнул, уставившись на шею Верховенского: - Кто это вас так... Покусал? Петр Степанович. - Он выглядел искренне удивленным и даже взволнованным. Верховенский, не задумываясь бросил: - В борделе был. Проститутка одна кусачая попалась. - Он усмехнулся собственной лжи. Лицо Алексея вытянулось больше прежнего: - Вы? В борделе? - Он покачал головой, засмеявшись. - Вот так шутка, Петр Степанович. - Он продолжил негромко хихикать. - Вы же там отродясь для удовольствий не бывали. Ставрогин, прислушиваясь и подходя к двери, ухмыльнулся. Верховенский приблизился к Кириллову, опираясь на стол и растягивая ложно дружелюбную улыбку на губах: - А это вас, Кириллов, не касается. Может, начал. - Ладно уж... Вы по делу ведь пришли, да? Просто так никогда не ходите. Я это знаю. - Прямолинейно сказал Кириллов, прекратив смеяться, но продолжая смотреть со всем своим непринужденным добродушием. - По делу, но не я. - Верховенский кивнул в сторону двери. Ставрогин вошел в помещение, потирая ладони и скрывая улыбку, вызванную разговором Петра Степановича и Алексея. Увидев его, Кириллов засиял пуще прежнего. Его глаза счастливо заблестели, а на лице расплылась большая радость. - Николай Всеволодович... - Начал было он, когда его прервал странный похожий на падение какого-то тяжелого предмета звук, раздавшийся из соседней комнаты. - Кто там? - Спокойно протянул Верховенский, обернувшись. - Федька. - Ответил Кириллов. Верховенский усмехнулся, сложив руки на груди: - Федька? Объявился все-таки. - Да. Прибег два дня назад. Хорошо, что живой. У Петра Степановича вырвался смешок, а ехидное лицо выражало удовольствие: - Могу я оставить вас? - Он отошел к двери, ведущей в другую комнату. Кириллов развел руками: - Конечно. Он же с вами и хотел переговорить, Петр Степанович. Верховенский радостно похлопал в ладоши и ускользнул за дверь. Ставрогин, стоявший до этого молча, подошел к Кириллову и сел на стул, расположенный перед столом Алексея. - А вас та же проститутка покусала? - Он, говоря просто, беззлобно, указал на шею Николая Всеволодовича, где красовались немного побледневшие, но все же заметные следы. Ставрогин опустил голову и покачал ею, скрывая смущенный смешок: - Та же, Кириллов, та же... - Он посмотрел на него, вежливо улыбнувшись. Выглядел он, как всегда выглядел в обществе: красиво, величественно, маняще загадочно. От него вновь начал исходить неприятный холод и бесстрастность, которые впрочем Алексей игнорировал, заметно радуясь встрече. - Чаю? - Выпалил Кириллов, будто суетясь. - Только вскипел, свежий. Николай Всеволодович закинул одну ногу на другую, откинувшись на спинку стула: - Не откажусь. Спасибо. Алексей тут же метнулся к чайнику, наливая напиток в кружку, торопясь и нетерпеливо нервничая. Он отдал кружку Ставрогину и приземлился за стол напротив, внимательно поглядывая чистыми глазами на Николая Всеволодовича. - По какому же делу? Ставрогин не ответил. Делая глоток чая, он порылся в кармане брюк и, спустя мгновение, отдал Кириллову записку, которую тот быстро принял, развернул, начал напряженно читать. - Гаганов? Сколько оскорблений... - Кириллов качал головой, пробегая глазами по неровным строчкам. - Да, Гаганов. Вы возможно слышали про случай с его отцом в клубе пару лет назад. Если это важно, то я еще тогда принес всевозможные извинения, что неудачно усугубило положение. - Попивая из кружки, проговорил с досадой в голосе Ставрогин. - Нелепая история. - А вы, правда, ухватили старика Гаганова за нос? - Улыбнулся Кириллов, поглядев на Николая Всеволодовича. Ставрогин отвел взгляд, стараясь скрыть самодовольную усмешку: - Он полюбил везде совать свое "Меня не проведут за нос!", повторял постоянно, так что я... Не удержался от... - Николай Всеволодович прикусил губу, вспоминая про себя тот случай. - Впрочем я тогда болен был. Помните же, Кириллов? Кириллов, очарованно смотря на Ставрогина, ответил: - Единственная ваша болезнь, Николай Всеволодович, насколько я о том могу судить или нет, была ваша пристрастность к выпивке. Но я не стану судить о том все же. Это ваше дело, но, тогда вроде бы и да, списали на болезнь вашу. - Слова "ваше, вашу, ваша" он активно выделял странной интонацией, будто выражающей восхищение, хотя здесь уместнее были бы снисходительность или сочувствие. - Вы согласны быть секундантом? - Раздраженно вдруг обратился Ставрогин. - Если просите, Николай Всеволодович. - Алексей раздражения не заметил. - Какие условия? Ставрогин, задумчиво уставившись в сторону, широко улыбнулся своим мыслям: - Оружие, конечно, пистолеты. У вас есть? Кириллов подпрыгнул из-за стола, направившись к шкафу, торчащему в углу, и разворошив вещи, лежащие на нем, вытащил футляр, открыв который, он показал револьверы. Ставрогин жестом попросил дать ему оружие и, приняв небольшую, деревянную коробку, вынул оттуда пистолет, став его разглядывать. - Разве у Петра Степановича оружия нет? Можно было бы взять его. - Возвращаясь за стол, с искренним любопытством в голосе спросил Алексей. Ставрогин бросил на него недоуменный, долгий взгляд: - Лучше ваши, Кириллов. - Он поморщился, поведя плечами от неприятного холодка, пробежавшего по его спине. - Как пожелаете... Николай Всеволодович тяжело вздохнул и продолжил: - Барьер десять шагов. Кириллов вздрогнул, шокировано посмотрев на Ставрогина: - Десять шагов? Это же очень мало. Ухмылка расползлась на губах Николая Всеволодовича, продолжавшего крутить в руках пистолет: - Пусть будет мало. В данном случае мне хочется именно так. Уговорите, пожалуйста. Хотя, я полагаю, уговаривать Гаганова не придется. Он с удовольствием бы пустил мне пулю в лоб. - Нескрываемый, презрительный смешок. Ставрогин замолчал и задумался, подставив дуло пистолета к своему подбородку. Кириллов ничего не говорил и внимательно смотрел на него. Николай Всеволодович глянул вверх и двинул пальцем, словно нажимая на курок. Лицо его выразило странную эмоцию то ли любопытства, то ли ужаса, то ли удовольствия. Николай Всеволодович быстро, дернув неловко рукой, отложил на стол оружие: - Вы все в тех же мыслях, Кириллов? Лицо Алексея сделалось счастливее: - В тех же. - Я, конечно, понимаю вас. - Протянул Ставрогин. - Сам помышлял о подобном года три назад. Но все же. Я влачил жалкое существование, страдая и унижая себя, оттого желал смерти. Вы-то почему? Вы, кажется, очень счастливы. Кириллов виновато, даже смущенно улыбнулся: - Вы же знаете, Николай Всеволодович. Неужели забыли? Вы, вы сами дали мне эту идею. Вы научили. Ставрогин, вернувшийся к чаю, чуть не поперхнулся им и, посмотрев на Алексея, недоуменно вскинул брови: - Простите. Я? Кириллов заметно поник, хоть старательно пытался это скрыть. Опустив голову, он с грустью в голосе проговорил: - Не помните. Забыли. - Алексей поднялся из-за стола. - А это ведь именно вы открыли мне истину. Как жаль, что вы, Ставрогин, о том забыли... Я живу, помня о том, что вы рассказали, что вы мне дали. Тяжело. - Он подошел к окну и присел на подоконник. - Простите, Кириллов. - Ставрогин отставил от себя кружку. - Я, правда, не помню. В те дни, что мы проводили с вами за беседами, я бывал часто пьян. Возможно то, что вы приняли от меня, окрестив истиной, было шуткой. - Шуткой? - Пораженно воскликнул Кириллов. - Шутка? - Он обошел Ставрогина, встав перед ним, безразличным и уставшим. Николай Всеволодовича, судя по всему, утомлял конкретно этот разговор. - Вы, Ставрогин, открыли самую верную, самую точную истину! Я верю в нее. Я верю. Не смейте так говорить. - Верите? - Процедил Николай Всеволодович, закатив глаза. - Верите, что, убив себя, станете богом? Ну это же глупость настоящая. - Так вы все-таки помните! - Воодушевленно выпалил Кириллов. - Не глупость! Нет, не смейте так говорить, Ставрогин. Это так! Вы сами высказали таковую мысль... Николай Всеволодович, на лице которого начал печататься гнев, ответил: - Я не имею ни малейшего желания вас переубеждать. Прекратите. Вы можете оставить при себе свою истину, а я останусь при своем мнение на этот счет. Веруете ли вы бога, в богочеловека... - Человеко-бога! Есть разница! - Резко поправил его Кириллов. Ставрогин, бросив гневный взгляд, вздохнул: - Как прикажете... Это не имеет значения. Я знал вас атеистом, вы превратились в верующего фанатика, готового во имя веры пойти на смерть. - Он с неприятием отвернулся. - Я не верую... Неправильно. Ложь. - Иконы на стенах. - Ставрогин указал на красный угол. - Не мои! Николай Всеволодович, вспомните, что было! Прошу вас! Ставрогин вскочил со стула, приблизившись к Кириллову так, что посмотрел прямо ему в глаза, посмотрел с нескрываемой злобой: - Вы не знаете, что веруете... - Проговорил он ледяным голосом. - Я пришел не для того, чтобы ссориться, переубеждать и выслушивать ваш фанатичный бред. Вы обещали помочь, так делайте. Закончим с этим, и я тут же уйду. - Он вернулся на прежнее место, вновь закинув ногу на ногу, сцепив руки в замок и приняв неприязненный, властный вид. Кириллов разочарованно, даже растерянно дернулся, но тут же взял себя в руки, возвращая себе равновесие и спокойствие: - Какие-то еще условия будут? - Неровным голосом выдавил Кириллов. - Да. - Взяв себя в руки, твердо ответил Ставрогин. - Петр Степанович пойдет вместе со мной. - Что? - Обронил обескураженно Алексей. Пока между Кирилловым и Ставрогиным происходила жаркая перепалка, Верховенский же оказался в комнате с тем, кого назвали Федькой. Это был человек средних лет с грубым, неприятным лицом, на котором оставили заметный след бедность, голод, невзгоды, а также род его деятельности, бывший ныне преступным. Одет он был в аляповатый, грязный пиджак и огромные, поношенные брюки с яркими заплатами. Человек сидел на дырявом в нескольких местах кресле и выпивал. Верховенский, увидев его, улыбнулся, стараясь скрыть свою неприязнь: - Приветствую. Федька выпрямился в кресле и нагловато усмехнулся: - Доброго вечера, Петр Степаныч. - Он говорил так, будто отплевывал слова, жестко и твердо. - Зачем это вы видеть меня хотели, а? Верховенский молчал, о чем-то задумавшись, продолжая хитро ухмыляться. - Я к вашему Алексею Нилычу с другой деревни бежал. Чего надобно? Петр Степанович сложил руки на груди и привалился к дверному косяку: - Тебя отец тогда в рекруты отдал. Злишься на него? - По чем злиться... - Бесцеремонно тянул тот. - Я оттуда убег. Меня на каторгу. Я и с каторги убег. Может, не ваш папаша, я бы до сих пор землю зубами грыз. А так здесь сижу, с вами беседую. Верховенский одобрительно кивнул: - Как Кириллов тебя нашел? Человек вновь развалился в кресле: - Товарищи у меня были. Мы с ними вместе грабили. Один них связался с какими-то людьми из общества. Дельце просили уладить, года четыре назад. Деньжат хороших дали. Те нас с Кирилловым потом повязали, так и нашлись. Чем я теперь пригодиться должен, Петр Степаныч? - Федька неприятно растягивал слова, говоря вальяжно и фривольно. - Ты денег хочешь? - Хитрым, скользким, жутким голосом проговорил Верховенский, чье лицо помрачнело и сделалось безумным, бесноватым. Казалось, сам дьявол предлагал беглому каторжнику сделку. - А кто не хочет, Петр Степаныч? - Бросил тот, не заметив перемен в собеседнике. У Верховенского вырвалась одобрительная усмешка: - Это так. Хочешь получить две тысячи рублей? Федька опешил и подавился водкой. Сумма для него была невероятная, огромная, даже сказочная: - Это за что такие деньги даете? - Есть одно несложное дельце. - Верховенский поправил волосы, убрав выбившийся локон за ухо. Глаза его недобро поблескивали в свете огня, на губах был коварный оскал. - Такой разбойник, как ты, справится. Я приду через пару дней, максимум пять и объясню подробно, что тебе нужно будет сделать. Выполнишь - получишь денег две тысячи и документы. Федька пораженно покачал головой, с некоторым восхищением поглядев на бывшего своего барина: - Отколь сумма такая? Папаша-то ваш все деньги в картишки проиграл... - Подозрительная усмешка. - А я не мой папаша. - Раздраженно, твердо сквозь зубы процедил Петр Степанович. - У меня в отличие от этого обрыдлого старикашки есть доход. Не вздумай спросить, откуда. - Да знаем мы... Связывались же через Кириллова, я пояснял. - Прекрасно. - Кивнул опять Петр Степанович. - А до тех пор, пока не понадобишься, сделай одолжение: награбь и убей, сколько хватит умений и сил. Федька отпил еще водки, вновь изумившись: - Странные у вас просьбы, Петр Степаныч... - Это тоже часть дела. - Заметил Верховенский. - Кого-то конкретно? - Пока нет. Кто приглянется, того и зарежь. Бедных не жалко. Грабь и убивай. Федька усмехнулся: - Не шибко-то вы крестьянский род жалуете... Верховенский безразлично ответил: - Вынужденная для дела мера. Жалеешь? Значит, денег не хочешь? Федька помотал головой, ухмыляясь: - Осадите, Петр Степаныч. Сделаю. Верховенский опять презрительно усмехнулся: - Прекрасно. - Он прислушался к тому, что происходило в соседней комнате. - Еще немного подожду. - Что? - Переспросил Алексей и быстро отрицательно закачал головой. - Не получится. На такое вряд ли согласятся. Не думаю. Я знаю, в каких отношениях Петр Степанович с Гагановым. Не стоит. - В каких же? - Саркастично спросил Николай Всеволодович. - Они поссорились еще давно. Петр Степанович его сильно унизил. Хорошо, что самого Верховенского не вызвали на дуэль. - Хорошо, что Гаганов додумался не делать этого. - Твердо поправил Ставрогин. - Ну да. Убили бы рано. - Кивнул головой Кириллов. - Все же не согласятся. Ставрогин потер шею, будто та зачесалась или болезненно заныла: - Мы не станем им об этом говорить. - Как? - Глаза Кириллова широко раскрылись. - Я посчитал нужным сообщить об этом вам, но не Гаганову и его секунданту. Мне на это не нужно его согласие. - Ставрогин самодовольно усмехнулся. - Петр идет со мной. - Он резко одернул себя, осознав ошибку. - Петр Степанович. Кириллов кивнул, после чего удрученно опустил голову. На какое-то время повисло молчание, пока Алексей не прервал его: - Ставрогин, могу я задать странный вопрос? Недолго подумав, Николай Всеволодович ответил: - Прошу. - Какие отношения связывают вас с Верховенским? - Медленно выдавил из себя Кириллов так неуверенно, что, казалось, слова застревали в его горле. Ставрогин в который раз за вечер недоумевающе посмотрел на Алексея: - Действительно, странный вопрос. Дружеские. Мы с Петром Степанович близкие друзья. - Отчеканил Николай Всеволодович зазубренные слова, после чего подозрительно и насмешливо поинтересовался. - А что? Кириллов оглянулся на дверь, за которой был Верховенский и, понизив голос, быстро заговорил: - Петр Степанович - не подходящий для вас товарищ. Это ужасный человек. Отвратительный, низкий. Порвите с ним, Николай Всеволодович. - Что вы вообще знаете о Верховенскому, Кириллов? - Резко возразил Ставрогин. - Я знаю больше вас. Именно поэтому прошу порвать с ним. Это отвратительный человек. Вы не представляете, на какие зверства он способен. Я не хотел бы, чтобы вы пострадали от его тщеславия и безумства. Это бесчестный, бесчувственный человек, который не испытывает к вам ничего, кроме высокомерного презрения и желания уничтожить. Вы в опасности. Эта дружба погубит вас, Ставрогин. Я видел, как гибнут люди под натиском Верховенского. Видел, как лучшие из рода человеческого, превращались в падаль и ничто. Для Петра Степановича это были игры, а у людей, доверившихся ему, поддавшихся ему, рушились жизни. Вы... Вы не должны погибнуть, не должны пасть. Я прошу вас, избавьтесь от этих отношений, какими бы они ни были. - Кириллов, не прерываясь, говорил, перейдя на шепот. Ставрогин пристально на него смотрел и слушал, но в конце концов не выдержал и перебил: - Кириллов, вы ни черта не знаете. Какое право вы имеете судить о том, что вам толком неизвестно? - Вы не понимаете... - Кириллов, вы ревнуете? Ревнуете, что Верховенский и его общество меня интересуют больше вашего, так? Прекратите. Вы не знаете... Никто не знает сути наших отношений. Каждый пытается убедить в том, что для меня это губительно, не имея представления о том, по какой причине я вообще сошелся с Верховенским. - Нет же, Ставрогин, послушайте... Это не все. - Хватит. Кто вы вообще такой, Кириллов, чтобы лезть в мои отношения и в мою жизнь? - Я... - Алексей запнулся, нервно отводя глаза. - Я ваш друг. Ставрогин поднялся со стула, возвышаясь над сидящим Кирилловым и прожигая того высокомерным взглядом: - С чего вы взяли, что я считаю вас своим другом? Кириллов дрогнул, будто его физически укололи эти слова, но, вздохнув, продолжил: - Ни с чего не взял. Это я считаю вас своим другом... - Надеюсь, вы видите разницу. - Он уничтожит вас. Убьет Николая Ставрогина, которого я знаю, которого знает Шатов, знают все. - Еще слово, Кириллов, и я вас ударю. - Прошу. Я должен рассказать вам важную вещь. Прошу. Это связано с тем, что было еще очень давно. С тем, как вы познакомились... - Ох, господа! О чем шепчитесь? - Раздался сладкий, гадко насмешливый голос. - Я тоже хочу! Кириллов замер, испуганно уставившись на Верховенского, Ставрогин же обернулся к нему. - Я считаю, что барьер в десять шагов - это мало, Николай Всеволодович пытается переубедить. - Выдал Кириллов чуть не сорвавшимся голосом. - Десять шагов? Десять шагов - это прекрасно. Что-то вы долго... Да и к чему было шептаться? - Верховенский легко подошел к столу и, взяв недопитую Ставрогиным кружку чая, осушил ее залпом. Кириллов впился глазами в Петра Степановича, следя за каждым его движением, но тот был хитро доброжелателен, весел и только улыбался, поглядывая на Николая Всеволодовича. Ставрогин, обернувшись, разозлено посмотрел на потерянного и взволнованного Алексея, после чего обратился к Верховенскому: - Пойдемте, Петр Степанович. Верховенский задержал свой цепкий взгляд на лице Николая Всеволодовича, ухмыльнулся и вышел из комнаты. Ставрогин задержался, обратившись к Кириллову, который, как в воду опущенный, сидел за столом и, склонив голову, не решался даже взглянуть на него: - Если вам хоть каплю дорого наше с вами общение, Кириллов, то не смейте начать этот разговор снова. - Слова прозвучали холодно, жестко, после тон сменился на безразлично безжалостный. - Вы поможете с дуэлью? Или мне искать другого секунданта? - Помогу... - Тихо пробормотал Кириллов. - Я вам записку передам... Все будет. - Благодарю. - Ставрогин живо удалился, оставив Алексея одного. Тот устало уронил голову на стол, закрывая ее руками: - Бесполезно. Поздно. - Едва слышно простонал он.