Духов лесных голоса

             Ирбис возвращается в свой дом поздним утром. В нем тихо, пусто и слабо пахнет омегой. Медовый запах улавливается в воздухе и сохранился на смятых подушках и покрывалах. Хочется укутаться в него, нырнуть с головой. Альфа мечтательно улыбается, но отгоняет возникшее соблазнительное желание завалиться на постель и идёт в соседнюю комнату. Очень скоро первые ладьи, нагруженные подарками и щедрыми подношениями, направятся к родным островам, и поэтому времени остается не так много, как хотелось бы.       Ирбис медленно шагает по узкому проходу сокровищницы между высоких сундуков, доверху наполненных серебром и золотом, и задумчиво выводит кончиками пальцев узоры на запыленных крышках. Его несметные богатства — это неприкосновенный запас и казна оживленного города, который будет отстроен на завоеванных иссолами землях.       Города, правителем которого станет Ирбис.              В раннем детстве, лет с трёх, Чонгуку больше всего на свете нравилось проводить вечера в родительской спальне. Его отец — могущественный вождь и большой любитель званых приемов — подолгу задерживался в просторном гостевом зале дома, шумно пировал до самой полуночи, сидя за одним столом со своими полководцами и прибывшими из-за моря богатыми купцами. Пользуясь отсутствием отца, крохотный Ирбис пробирался к оставленному в одиночестве папе, чтобы поиграть с ним перед сном. Под мелодичный омежий смех, пухлощекий малыш весело скакал по широкой родительской постели, хохотал в голос, не сдерживая рвущееся из груди ликование, и время от времени с рычанием шутливо нападал на папу.       — Ты опять укусил меня? Снова кусаешься, котёнок? — наигранно возмущался папа, когда сынишка осторожно сжимал мелкими молочными зубкам его палец. — Тогда я тоже тебя укушу.       Чонгук визжал от восхищения и на четвереньках пытался удрать на другой край постели, но папа всегда успевал перехватить и опрокидывал на спину. Задыхаясь от смеха, малыш упирался ручонками в папины плечи, пока тот, задрав его ночную рубашку, щекотал поцелуями детский животик.       Это было весело — барахтаться на постели в шутливой борьбе и кидаться подушками, а после вытряхивать из волос застрявший в них легкий пух. Это было тепло и по-домашнему уютно — после долгой игры отдыхать в крепких папиных объятиях и шумно дышать родным омежьим запахом, выравнивая сбившееся дыхание.       Это всегда заканчивалось с приходом отца.       — Виолан, почему он здесь? Я запретил притаскивать щенка в нашу постель, — недовольно бурчал альфа, кивая головой в сторону младшего сына.       Он, пьяно пошатываясь, непослушными пальцами дергал на поясе пряжку ремня и долго путался в краях наброшенного на плечи плаща. Не скрывая похабной улыбки и не стесняясь присутствия ребенка, рассуждал вслух, как именно должен встречать нормальный омега своего мужа в спальне, какими способами мог бы выразить благодарность за заботу, сколько и как часто обязан рожать детей; и папа торопливо подхватывал на руки притихшего малыша, чтобы отнести в детскую.       Раздраженный отец требовал от омеги остаться в спальне и просто выставить Ирбиса за дверь, чтобы тот самостоятельно добирался до своей комнаты. Зверея от непослушания мужа, что-то кричал вслед, но Чонгук его почти не слышал — одной рукой удерживая сына, ладонью другой папа прижимал его голову к своей груди, чтобы до детских ушей не долетала пьяная ругань. Но как бы ни старался омега, как бы крепко ни закрывал сыну уши, его собственный злобный шепот Чонгук мог расслышать очень хорошо.       — А вот хуем тебе по морде, а не покорность и выводок детей, скотина.       В силу возраста Чонгук не понимал, почему отец называет его щенком. Он — Ирбис, папин снежный котёнок, а отцовское обращение больше подходило старшему брату, второе имя которого было созвучно с одним из названий белых волков, живущих в лесах островов — Элсмир. Ещё обиженный Чонгук замечал, что отец относился к нему с холодным равнодушием, но при этом окружал любовью и теплом вредного Намджуна. Но больше всего возмущала малыша злость отца, который никогда не отказывал себе в пирах, но при этом был недоволен, если весело проводили время его муж и младший сын.       Впрочем, омегу мало волновали придирки и недовольство альфы, и Чонгук достаточно быстро перенял папино пренебрежительное отношение к требованиям главы семьи.       Невнимание отца с лихвой компенсировалось папиным обожанием. Малыш рос зацелованным и обласканным баловнем, твердо уверенным в своей исключительности. И на то были причины.       — Перестань таскать орехи, — смеясь, сказал омега, заметив, что Ирбис снова запустил руку в прихваченный из дома холщовый мешочек. — Белкам ничего не останется.       Они шли по мягкому ковру сосновых игл, все дальше углубляясь в лес. Остались далеко позади духота шумного дома, в котором отец привычно праздновал возвращение на остров купцов, и треплющий волосы соленый воздух береговой линии моря. По вечерам омега с подросшим семилетним сыном уходили вглубь острова, скрывались ото всех в тенистой мгле леса, чтобы…       — Белки обойдутся без наших орехов, — бубнил с набитым ртом Чонгук. — Почему мы должны их угощать?       — Мы приносим дары лесным зверюшкам, чтобы задобрить духов и услышать их голоса, — с улыбкой объяснял папа.       — Я смогу разговаривать с духами? — Чонгук от изумления широко распахнул глаза.       — Ты сможешь услышать то, что они посчитают нужным тебе рассказать, — исправил омега.       — И ты их уже слышал?       — Конечно.       — А вот и неправда! Омеги не бывают провидцами. С духами могут общаться только альфы, — обрадованный тем, что не поверил папиной шутке и не дал себя одурачить, громко засмеялся Чонгук, но уже в следующий миг ойкнул и прикрыл рукой рот, получив слабый шлепок по губам.       — Не повторяй чужих глупостей, — строгим голосом произнес омега. — Духов может услышать каждый.       — Тогда почему провидцев мало?       — Потому что люди утратили дар общения. Люди не слышат, потому что больше не верят, что это возможно.       А Чонгук верил, пускай даже не в свои способности, а в родительские наставления. Папа никогда не обманывал, всегда выполнял все обещания и неизменно был рядом. Сомневаться в правдивости его слов — значит, не доверять самому себе. Чонгуку было семь лет, когда он смог различить в шуме заплутавшего между деревьев ветра, редкой трели уходящих ко сну птиц и уханья проголодавшихся сов голоса лесных духов.       С тех самых пор Чонгук стал изгоем.       Первые радостные рассказы ребенка были встречены смехом — люди не поверили в их правдивость. Чем больше Чонгук пытался доказать свою правоту, тем тревожнее становились окружающие. Прислуга перешептывалась о слабоумии, внезапно возникшем у несчастного ребенка. Придворные лекари с особым вниманием наблюдали за его поведением и огорченно качали головами. Старший брат всё чаще исподтишка награждал подзатыльниками и болезненными пинками. Бывшие приятели по играм, несмотря на высокое положение Чонгука, перестали принимать его в общие развлечения и придумывали обидные прозвища.       — Почему они не верят мне? — роняя слёзы, спрашивал Чонгук, прячущийся ото всех обид и невзгод в объятиях папы. — Почему называют сумасшедшим?       — Плевать на то, что говорят другие, — твердым, как сталь, голосом отвечал папа, ласково гладя единственного сына по пепельным прядям волос. — Чужое мнение должно волновать тебя в самую последнюю очередь. Будь верен себе. Не отказывайся от сказанных слов и не жалей о принятых решениях.       Чонгуку не потребовалось много времени, чтобы научиться игнорировать и жалостливые взгляды, и шелестящие за спиной сплетни. Он привык к частому одиночеству, а всё свободное время предпочитал проводить в тренировочных боях на мечах и за чтением книг. Наставники Чонгука отмечали его пытливый, хваткий ум, ловкость и завидное усердие, что выглядело особенно удивительным, учитывая недуг ребенка. Жаль только, что успехи сына раздражали отца даже больше, чем его рассказы про духов.       Чонгук, сумевший побороть и надежно спрятать душащую слезами обиду, не мог понять, почему отец, который раньше был равнодушен, теперь начал относиться к нему с явной неприязнью и стал открыто ущемлять во всем папу, вымещая на омеге скопившуюся в сердце злость.       Папа больше не получал подарков и всё чаще выслушивал от мужа упреки с оскорблениями не только за закрытыми дверями спальни, но и в присутствии посторонних лиц. Слуги, ставшие невольными свидетелями скотского отношения вождя к мужу, с пониманием относились к альфе и с удовольствием трепали языками, обсуждая и осуждая слишком горделивое поведение омеги. По мнению людей, Виолан был недостоин своего мужа — никчемный омега, не отличающийся ни крепким здоровьем, ни богатыми родственниками, ни покладистым характером.       Люди осуждали Виолана, что тот не родил вождю много наследников; а Чонгук недоумевал, ведь папа подарил ему жизнь, так зачем отцу нужны ещё какие-то дети? Люди не одобряли Виолана за своевольный нрав; а Чонгук знал, что его папа — особенный, обладающий тайными знаниями, умеющий слышать голоса духов, и поэтому имел полное право считать себя выше и умнее других. Люди надсмехались над Виоланом, отмечая, что даже удачливые рыбаки баловали своих мужей больше, чем вождь процветающего острова; а Чонгук считал, что его отец слишком глуп, раз не ценит красоту папы.       Папа был прекрасен той самой красотой, которая не бросалась в глаза, но при этом была настолько совершенной, что найти недостатки не смог бы даже самый придирчивый ценитель. Белые волосы спадали искрящимся на солнце снежным покрывалом, выразительный взгляд голубых глаз был глубже моря, а ясная улыбка обнажала ровный ряд жемчужных зубов. Изящный стан, нежная, не тронутая солнцем кожа, пухлые розовые губы — Виолан походил на хрупкую фарфоровую куколку. Даже в одежде из грубых тканей и простеньких украшениях из янтаря омега выделялся статью и очаровательной внешностью.       Лишенный подарков, Виолан не выпрашивал и не мечтал о роскошных одеяниях и драгоценностях, хранящихся в сокровищнице мужа. Чонгук же считал, что это вопиющая несправедливость, потому что папа заслуживал только самого лучшего.       — Когда я вырасту и раздобуду много денег, я куплю папе самую красивую одежду и украшения, — доверчиво делился наивными детскими мечтами восьмилетний Чонгук с единственным другом.       Они сидели на траве в глубине сада под раскидистым кустом кроваво-красного шиповника и грызли принесенные Ирбисом сухарики, посыпанные крупной солью. Из всех бывших приятелей у младшего сына правителя остался только один друг — маленький омежка, пасынок главного лекаря, который тоже был объектом для насмешек из-за вспыльчивого характера и уродливого, яркого шрама на правой стороне лица.       — Я стану взрослым и смогу купить папе всё, что захочу, — с гордостью рассуждал Чонгук, но его речь прервал злой голос.       — Ничего ты ему не купишь. Твой больной папаша сдохнет быстрее, чем ты вырастешь.       Широко распахнутыми от ужаса глазами Чонгук смотрел на приближающегося старшего брата. Четырнадцатилетний Элсмир остановился напротив притихших детей и сложил на груди руки.       — Папочка ничем не болеет. Ты это специально говоришь из-за зависти, — дрожащим от слёз голосом пролепетал Чонгук. — Тебе обидно, потому что твой папа умер, а мой — живой.       — Да что ты вообще знаешь, сопляк? — Элсмир презрительно сплюнул в сторону и продолжил прожигать младшего брата взглядом, полным ненависти. — Если бы не лекари, то Виолан уже давно бы сдох, и отец наконец-то стал бы свободен. Ну, ничего. Скоро мы похороним твоего уебищного папашу, и всем сразу станет легче жить.       — Мой папа никогда не умрёт, — повышая тон, прошипел Чонгук и сжал кулаки.       Сидящий рядом омежка легонько провел ладонью по напряженной спине, успокаивая и предупреждая Ирбиса, но тот уже не чувствовал прикосновений. Разум словно помутился. Страх за папу, обида на брата, собственная беспомощность и ужас от того, что чужие слова могут сбыться — всё это сплелось в единый, жгущий в груди черный ком злости.       — Сдохнет. Ещё как сдохнет, — продолжал ухмыляться Элсмир.       И Чонгук с рёвом раненого зверя вскочил на ноги и безрассудно бросился в первую в его жизни драку.              Ирбис бродит по сокровищнице. Среди сложенных на полках отрезов дорогих тканей и футляров с ювелирными украшениями придирчиво выбирает те, что будут отправлены на острова. Уже написано и запечатано в конверт письмо для папы. Осталось лишь выбрать подарки.       Ладьи отправятся в путь через несколько дней, и Элсмир с особым рвением отслеживает погрузку зерна и серебра, которые получит отец, как благодарность за поддержку и помощь в достижении целей старшего сына; но Ирбиса мало волнуют старания брата. Всё, о чем он думает — это будущая радость омеги, его гордость за выросшего сына, который из года в год одерживает победы и становится ближе к осуществлению давней мечты.       Ирбис трепетно выбирает для папы богатые подарки, хоть в глубине души понимает, что самым ценным для Виолана будет переданный воинами конверт, хранящий в себе послание, что его сын жив и здоров.              В первой драке с братом Чонгуку досталось очень крепко, но и Намджуну не удалось одержать победу без травм. Маленький альфа, сидя на скамье в лазарете и без писка терпящий обработку полученных ран щиплющимися снадобьями, с мрачной улыбкой наблюдал, как брат морщился и ойкал, когда лекари ощупывали его прокушенную руку и смазывали расцарапанные в кровь запястья. Чужая боль вызывала незнакомое, трепещущее в груди удовольствие, сменила прежнюю черную злость на чувство ликования.       В тот день Чонгук понял, что молча сносить оскорбления и «быть выше» своих обидчиков, как всегда советовал папа, — не лучшее решение. Гораздо приятнее их наказывать.       Очень скоро драки стали любимым занятием ребенка. Пустяковая боль от полученных ушибов стала привычной, чужие страдания не приедались никогда. Чонгук с неистовым рвением спешил отомстить каждому, кто хоть раз осмеливался его задеть словом или позволил неуважительное отношение. Старые обиды вспоминались на удивление легко, и на долгие месяцы будничным ритуалом для Чонгука стало перед сном перебирать в уме ненавистные имена, размышляя, как и насколько жестоко он накажет их владельцев.       Одержать победу в честном бою не всегда было возможно — дети более старшего возраста легко отбивались от яростных нападок, и тогда получаемое удовольствие было не полным. Наслаждаться исключительно чужой болью уже не удавалось. Чонгук жаждал причинить не только физические страдания. Он хотел видеть своих недругов сломленными, униженными.       — Если не получается победить силой — будем побеждать хитростью, — заговорщицки подмигнул Юнги, когда Чонгук однажды поделился с ним своими переживаниями.       У омеги за прошедшие годы тоже накопилось немало личных обид, и он с радостью подключился к новому увлечению — составлять хитрые планы против других детей. Плести незамысловатые интриги и распускать слухи, стравливая между собой ребятню — Чонгук блестяще справлялся с этим, заручившись поддержкой верного друга. Больше всего альфе нравилось подбивать детей на шалости, впутывать их в неприятности, самому в последний момент уходить в тень, а потом, невинно хлопая ресницами, убеждать взрослых в своей непричастности ко всему произошедшему и со стороны следить, как другие получают заслуженное наказание.       Чонгуку исполнилось десять лет, когда все знакомые мальчишки признали в нем лидера, безропотно плясали под его дудку, опасаясь расплаты за непослушание. Теперь дети не сторонились его. Наоборот, все хотели стать как можно ближе и заручиться дружбой младшего сына правителя, вот только тот никого не подпускал к себе, по-прежнему считая своим единственным другом Юнги и безоговорочно доверяя лишь ему одному.       Пролетали года, наполненные тренировками и учебой. Постепенно детские разборки стали неинтересны, ведь вступать в драки, в которых станешь неизменным победителем, казалось до смешного глупым. Сердце подростка жаждало новых впечатлений. Чонгук зачитывался сказаниями о великих воинах прошлого, бился на мечах с особой яростью, день за днем безустанно оттачивая мастерство, и накапливал возрастающую силу.       — Из паренька выйдет славный полководец, — добродушно улыбались наставники, рассказывая вождю об успехах его младшего сына, на что тот лишь недовольно кривился и отмахивался от услышанного.       Чонгуку было плевать на нелюбовь отца. Он грезил о блистательных победах и в будущем видел себя бесстрашным воином-завоевателем, который поведет в бой армию иссолов.       Наверное, Чонгук слишком сильно погряз в своих мечтах. Он рассказывал о них папе, с которым по прошествии лет не утратил нежные и доверительные отношения, но не смог разглядеть очевидного, связанного с самым дорогим и любимым человеком.       Ирбису было двенадцать, когда жестокая правда внезапно обрушилась на него.       — Поймал! — закричал Чонгук и обеими руками обхватил папу за талию, подскочив к нему со спины.       Дурачливо играть альфе никогда не надоедало. Обрадованный тем, что смог выследить в саду дома и подкрасться незамеченным, он крепче обнял омегу и прикоснулся губами к его затылку, но на этот раз папа почему-то не засмеялся и не стал осыпать ответными поцелуями. Он стоял сгорбившись, упираясь ладонями в каменный постамент, и часто дышал.       — Пап?       Не понимая, что не так, Чонгук опустил руки и зашел с боку. Он с тревогой осматривал омегу, его побелевшее лицо и лоб, покрытый мелкими капельками выступившего пота, зажмуренные от боли глаза. Ужас прошил тело ударом молнии, когда альфа увидел расплывающееся по ткани папиных штанов яркое кровавое пятно.       — Позови лекарей, — просипел Виолан, и Ирбис с громкими криками бросился в дом.       Что происходило дальше, Чонгук помнит смутно. Память, словно пытаясь уберечь сознание от помешательства, затёрла чёткую картину, оставив лишь смазанные воспоминания. На отчаянные вопли сбежались слуги и лекари, которые подхватили едва перебирающего ногами Виолана и потащили в дом. Все вокруг действовали слаженно, сохраняли удивительное для подобной ситуации спокойствие, и только Чонгук захлебывался паническим страхом. Он носился вокруг толпы людей, в центре которой находился омега, то забегал вперёд, то заходил со стороны, пытаясь прорваться к папе. Звал на помощь отца, старшего брата, стражу, которая должна была немедленно найти того, кто осмелился пробраться в дом и нанести тяжелое ранение мужу вождя. Он истерично требовал объяснений от лекарей, но те молча оттолкнули его в сторону и завели Виолана в спальню, оставив Чонгука перед захлопнутой дверью.       — Папа! Пап!       Чонгук безуспешно пытался докричаться до омеги. Колотил по запертой на засов двери кулаками и бился грудью, пытаясь сорвать с петель преграду, пока сильная рука не схватила за ворот одежды и потащила вглубь дома. Напрасно Чонгук отбивался и упирался пятками в пол. Его, как котенка за шкирку, утягивали всё дальше от папиной спальни, затолкали в одну из комнат и крепко прижали к груди.       — Успокойся, — прошелестел над ухом голос старшего брата.       Чонгук пытался вырваться, но силы были не равны — Намджуну уже исполнилось восемнадцать лет, и он с легкостью удерживал на месте двенадцатилетнего подростка.       — Ничего ужасного не случилось. Успокойся. С твоим папой всё будет хорошо, лекари помогут ему, — продолжал убеждать Намджун, не выпуская из объятий, и Чонгук постепенно затих.       — Что произошло? Я видел кровь, — Чонгука била нервная дрожь, от пережитого потрясения подкашивались ноги, и он цеплялся за одежду старшего брата. Их взаимная вражда закончилась пару лет назад, когда Намджун из озлобленного подростка внезапно перерос в спокойного и рассудительного юношу, а Чонгук, сполна утолив за счет других людей жажду мести, смог отпустить прошлые обиды. — Кто ранил папу?       — Никто, — с тяжелым вздохом ответил Намджун и отвел в сторону взгляд. Он ненадолго замолчал, решая, стоит ли озвучивать правду, но в итоге ответил честно: — Виолан снова потерял ребёнка.       Увидеть папу разрешили только вечером, и Чонгук долго стоял на коленях перед его постелью и целовал бессильные руки. Виолан слабо улыбался побелевшими губами и обещал, что очень скоро поправится, что пройдет совсем немного времени, и всё будет, как прежде.       Чонгук не хотел, чтобы продолжалось «как прежде».       Случившееся с Виоланом открыло Ирбису глаза на многое. Теперь он замечал и ясно понимал то, что раньше ускользало от его сознания: как папа становился нервным перед течками, а после них тщательно скрывал, казалось бы, беспричинную тоску; как, в отличие от всех омег, не выходил из спальни не только в период течек, но и в промежутках между ними пропадал на несколько дней.       Вождь целенаправленно делал своему мужу детей. Детей, которых Виолан был не в силах выносить.       — Давай уедем отсюда, — предложил однажды Чонгук папе.       Они прогуливались по берегу моря: миниатюрный и хрупкий омега с подросшим сыном, который уже был выше него на полголовы. Виолан глубоко дышал морским воздухом и щурился от удовольствия, подставляя мертвенно бледное лицо под теплые лучи полуденного солнца. Чонгук крепко держал папу под руку, опасаясь, что тот может споткнуться и упасть на ослабевших ногах — несколько дней назад у омеги опять случился выкидыш.       — Бросим всё и уплывём на остров к дедушкам и дяде, — Чонгук продолжил жарко убеждать несогласно качающего головой папу. — Мы расскажем им, как отец издевается над тобой. Они разрешат нам остаться рядом с ними, не отправят обратно.       Решение пришло на ум внезапно и казалось альфе заманчивым и простым. Увезти папу туда, где больше никто не осмелится воспользоваться его течкой. Начать новую жизнь там, где больше не придется опасаться за жизнь Виолана, очередное кровотечение которого может стать последним.       — Допустим, мой брат, который сейчас правит островом, разрешит нам остаться в его доме, — задумчиво протянул омега, а после строго посмотрел сыну в глаза. — Но какое будущее тебя там ждёт? У дяди есть собственные дети, он никогда не назначит тебя своим преемником.       — И не надо! — горячо отозвался Чонгук. — Пускай родственники немного помогут мне, и я смогу прокормить нас обоих. Мы ни для кого не станем обузой, правда! Если дедушки подарят лодку, я буду рыбачить. Если они посчитают такой подарок слишком дорогим, то я пойду к какому-нибудь ремесленнику в подмастерья…       Пламенную речь Чонгука прервал болезненный шлепок по губам.       — Никогда больше не говори подобной чуши. Даже думать про это забудь, — Виолан рассерженно сверкал глазами, глядя на опешившего альфу. — Ты — сын великого вождя, и впереди тебя ждет блистательное будущее. Не ищи поддержки и жалости на стороне. Всё, чего только пожелаешь, ты можешь добиться сам.       — Без тебя мне ничего не нужно!       — Я всегда рядом с тобой.       — Сейчас, — альфа сглотнул застрявший в горле ком. — Это сейчас ты рядом. Но что будет через месяц, год, несколько лет?       Поселившаяся в сердце тревога не отпускала из цепкой хватки. Чонгука изо дня в день мучали безрадостные мысли, в голове невольно всплывали картины, как однажды папа закроется в комнате и уже никогда не выйдет из нее. Страх потерять Виолана, почти забытое ощущение беспомощности, ненависть к отцу — всё это возродило в душе Ирбиса прежнюю черную злость, которая разрасталась в груди, не давая свободно дышать.       Альфа люто ненавидел отца. К нему не осталось никаких вопросов, теперь Чонгук знал ответ, почему тот настолько жестоко поступал с Виоланом, несмотря на его совершенную красоту и исключительность — отец не любит папу и никогда не любил.       Единственный омега, к которому был неравнодушен вождь, подарил жизнь Намджуну и покинул этот мир, навсегда оставив неизгладимый след в сердце альфы. Отец каждый день приходил на берег моря, подолгу смотрел на волны, что много лет назад погребли под собой пылающую огнем ладью с телом любимого омеги, а после возвращался в дом, где в пирах пытался залить крепким элем боль потери, и вымещал личное горе на новом муже.       — Эта тварь не успокоится, пока не убьёт тебя, — шептал Чонгук папе, едва сдерживая слезы. — Он же знает, что ты болен и не можешь выносить ребенка, но продолжает, сука. Каждую твою течку продолжает приходить в спальню.       — Я здоров и могу выносить ребенка, — сухо отозвался Виолан. — Я осознанно не рожаю детей.       — Но… Почему? — Чонгук выпустил папину руку и встал перед ним, преграждая путь. Он бережно обхватил ладонями лицо с заострившимся подбородком и осунувшимися щеками, не давая отвести глаз. — Если отцу необходим еще один ребенок, так роди его, и пусть оставит тебя в покое.       — Этого никогда не будет, котёнок мой, — Виолан накрыл холодными руками теплые ладони сына, смотрел открытым взглядом, в котором читалось горделивое превосходство. — Когда вырастешь, ты поймешь почему.              Встревоженный воспоминаниями Ирбис бросает в ларец с откинутой крышкой золотой браслет, который бессознательно перебирал в пальцах, и широкими шагами выходит из сокровищницы. На столе, что стоит недалеко от супружеской постели, выложены в ряд несколько пузырьков с отваром лекарей, которые продолжает пить Тэхён. Нахмурившись, Ирбис подхватывает одну из склянок и, подозрительно прищурившись, крутит в руках, рассматривая мутную жидкость на свет, но единственное, что удается разглядеть — это несколько плавающих ошметков лепестков и скопившийся на дне осадок.       Не было ни одного повода, чтобы сомневаться в преданности друга, но подозревать всех стало давней привычкой.       Когда Ирбису исполнилось четырнадцать лет, Юнги рассказал ему по большому секрету, что Виолан избавляется от ненужных беременностей, принимая отвары главного лекаря.