fuck love.

понедельник самый стремный день, который вообще можно было придумать. иноске не знает, кто точно составлял расписание, но явно тот, кому приносит очень сильное удовольствие издевательство над людьми, а особенно над несчастными детьми. наверняка, этот человек просто в восторге от разных видов пыток, потому что никакой нормальный, в трезвом состоянии и с чистым разумом, не поставит обществознание последним в понедельник во вторую смену. хашибира и так с утра встал, уже устал (всю ночь опять рубился в игры), а под шесть часов вечера он уже вообще никакой, и мозг в голове вообще не варит, а впереди еще целых сорок минут гуманитарного ада. хотя иноске то и в естественных науках не блещет. он, кажется, вообще просто долбаеб. вот выпилить табуретку это да, пробежать два километра за пять минут, а думать над правовым кодексом или решать всякие многочлены не к нему, спасибо. он вообще спит уже с середины географии и идея проспать приближающиеся общество кажется все более и более заманчивой. слава богам, последние два урока в одном кабинете, хоть на этом мерси садисту, который придумывал тупое расписание, хоть не надо себя насильно поднимать и куда-то тащиться, да и место уже нагрето. в какой-то момент иноске начинают видеться всякие странные вещи, сознание видимо меняется местами с подсознанием, и мысли в голове перестают контролироваться. под веками горит красным, какие-то цветные пятна как круги на воде своеобразным тай-даем и... что-то толкает в спину. хашибира слетает с руки носом на парту. — прости, пожалуйста, — извиняется сзади танджиро и утешительно прикасается на секунду к чужой лопатке. иноске разлепляет глаза — с размаху сразу же прилетает ярким закатным лучом солнца. — блять, — тихо матерится он, зажимая лицо ладонью, трет. когда он распрямляется и потягивается, повернувшийся к ним с танджиро за парту зеницу спереди быстро показывает язык, а камада щелкает его по носу с недовольным лицом. хашибира с свою очередь очень довольно дразнит языком в ответ. — ты сам попросил меня объяснить и сам же отвлекаешься. — прости, — лепечет виновато зеницу и уставляется в тетрадь между ними. — так вот, — продолжает танджиро и дальше иноске уже не слушает. у него вообще немного побаливает голова, затекла шея из-за того, что долго лежал в одной позе и еще хочется есть. он проверяет рюкзак, но находит только одну четвертую кешью, которая, если честно, даже больше расстраивает, чем радует. живот заунывно стонет. иноске решает не загонять себя в уныние еще дальше, снимает пиджак со спинки стула, сворачивает с своеобразную подушку и ложится обратно. до начала урока, судя по часам на светлой стенке, еще минут десять, значит он может поспать еще целых пятьдесят главное только не напускать слюней на форму. укладывается против окна, там огромным сверкающим пятном стекает солнце, а небо сегодня чистое, поэтому яркость его на максимум, и иноске хватило одного удара, испытывать свои глаза не хочется. солнце ему уж точно не побить, хоть и чешется. можно еще, конечно, закрыть жалюзи, но когда иноске окончательно укладывается на парту, подминая руками-полочками под голову комок подушки из форменого пиджака, то закрывать уже ничего не хочется — ни глаза, ни жалюзи. розовый на танджиро смотрится до горячего печального выдоха куда-то в ребро ладони потрясающе. волосы в закатном луче отблескивают вязким темно-красным, а смуглая кожа приобретает какой-то мягкий персиковый оттенок, даже шрам на лбу кажется как никогда на месте и правильным. иноске ненавидит проигрывать. иноске будет биться до последнего, пока не возьмет свое. он уже фиг знает сколько играет со своим сердцем в перетягивание каната и сейчас его ступни почти-почти на линии, которую не переходить. он рывком дергает на себя, но глаза не закрываются. танджиро улыбается, немного приоткрывая верхний ряд зубов, и костяшкой указательного теребит кончик носа — иноске просто нигде. продолжая блуждать взглядом по чужому профилю, он закапывает себя еще дальше. точно долбаеб. танджиро снова смеется, прикрывая рот ладонью, — такая дурацкая привычка на самом деле, — солнце на его сережках отблескивает в ответку солнцу за окном. иноске все-таки пересиливает себя и закрывает глаза. все, с него хватит — в танджиро тоже слишком много света, ослепнуть можно. в целом, в классе относительно тихо — все уже просто вымотались, наверняка многие, как иноске, просто спят. хашибра даже почти уверен, что учитель в своей каморке, пока ждет начало урока, тоже спит. ровный голос танджиро, что-то разъясняющий этому безмозглому зеницу, на каком-то странном уровне действует успокаивающе. тихий голос зеницу тоже не раздражает. хоть иноске регулярно и поносит его вдоль и поперек, он все равно его тоже любит, тем более зеницу в свою очередь так же не пропустит шанса пропоносить иноске. такая уж у них дружба и любовь, а танджиро этакая гиря равновесия и разума. после рассуждений о дружбе, иноске переходит к рассуждению о ужине — попытка хоть немного скрасить унылую пустоту в желудке, тот сразу же, напоминая, тоскливо побаливает. хашибира представляет благородный белый свет в холодильнике, прохладную ручку открывшейся дверцы под пальцами, прозрачные полки с кастрюлями и контейнерами. эту почти окрыляющую свободу, пока бегая глазами по содержимому, выбираешь чем же украсить этот тоскливый вечер не менее тоскливого понедельника. иноске просто надо хоть о чем-то думать (чтобы не о ком-то). — иноске, ну как ты, доволен? хашибира разлепляет глаза. зеницу впереди отвернулся обратно к себе, а танджиро в полоборота сидит к нему и улыбается, наклонив голову. — что? — голос хриплый. — волосами. теперь с затемнением тебе нравится? — а, — иноске левой треплет себя сзади по голове, челка и передние пряди падают на лоб с носом. — да, так мне нравится. танджиро цепляет пальцами чужую челку, сначала он проводит кончиками ногтей по переносице, нечаянно затрагивает длинные ресницы (иноске, кажется, впервые в жизни благодарен их существованию), когда убирает упавшие волосы, а потом еще касается в продолжении движения подушечками плеча. где-то между иноске замечает, что не дышит. у него бабочками разлетаются по телу мурашки, а танджиро совершенно спокойно убирает руку и устраивает ее на локте второй, чуть поджимая под себя. — я рад за тебя, — продолжает улыбаться сверху камада. взгляд у него необычно теплый, и иноске даже на секунду кажется, словно его кто-то со спины укрывает огромным ватным одеялом. танджиро волшебный. у хашибиры независимо от него самого поджимаются пальцы на ногах. он сжимает ткань формы, что отвечать, он не знает, да и не сможет, закусывает изнутри нижнюю и продолжает тянуть и тянуть на себя. у него просто все руки уже в мозолях, коленки чуть не трясутся, а сердце наливается по-новой и тоже на себя. — сейчас на солнце даже выглядит фиолетовым, — говорит танджиро, — красиво, — и разворачивается к парте полностью, поворачиваясь опять профилем. иноске терпеть не может «красиво» в отношении себя, но от танджиро хочется услышать еще. и еще, и еще потом. пожалуйста. иноске не знает, как можно быть таким сказочным, но у него покалывание в кончиках пальцев и все еще ощущение тепла на плечах. иноске даже не понимает, начался урок или нет, да и не хочется, если честно, ничего понимать: они с танджиро на последней парте в углу кабинета у окна, в розовом свете от заката, как в какой-то другой, отдельной от всех, вселенной. с закрытыми глазами поверить в такую мечту (ложь) становится проще и приятно-больно.