Гермиона Грейнджер, грязнокровка, прибывшая из будущего, может, и ненавидела его, но, о чем с восхищением думал Том Реддл, хотя бы играла честно. Она всегда давала понять, когда хотела проклясть его — зачастую используя несерьезные, но гадкие проклятья на его приспешниках — но, как и обещала, не поднимала палочку на него самого.
Она несколько потрепала Абраксаса Малфоя и, вполне вероятно, могла как-нибудь убить Долохова.
Ну, чему быть, того не миновать. Что-то уже не изменить.
Еще она отвечала на все вопросы, которые он задавал. Конечно, он не мог проверить, лжет она или нет. Наскоро заглянув ей в голову, он обнаружил, что, хоть она и не была искусна в окклюменции, она знала, что произнести, чтобы он ей поверил. Это было неслыханно; ему это не нравилось и он не собирался допускать, чтобы еще кому-то за его предполагаемую долгую жизнь такое удалось.
— Крестражи были ошибкой, — а еще она имела свое мнение. — Не стоило создавать и одного…
— Три, — прервал он ее.
— Но семь — это чересчур. Мне, конечно, неизвестно, почему ты выжил из ума — от того ли, что постоянно дробил свою душу или же столько лет пробыл в мире ином, но крестражей у тебя было слишком много. Одного более чем достаточно.
— Трех, — вновь сказал он.
— Ты уже подстраховался, — она смерила его серьезным взглядом. — Больше не стоит. Со змеей вышло — выйдет — особенно тупо.
— Я сделал из смертной змеи вместилище для фрагмента моей души? — Том едва ли мог в это поверить.
— Я же говорила — ты выжил из ума.
А еще она умела злорадствовать.
Они сидели в одном из множества патио в поместье Малфоев. Абраксас, несмотря на тенденцию ведьмы наставлять на него палочку, обеспечил ее, похоже, бесконечным гардеробом, и она в ответ слегка смягчилась к нему. Антонину Долохову, увы, повезло намного меньше, и Тому оставалось лишь восхищаться проклятьями, которыми она потчевала несчастного Пожирателя. Особенно ей нравилось взмахом палочки отбрасывать его с пути, прикладывая всем телом к шкафам и дверным косякам.
— Ты сегодня мило выглядишь, — заметил Том. Перерыв принесенные Абраксасом платья, она нашла штаны с завышенной талией и широким ремнем и рубашку, которая так и дразнила проверить, действительно ли она прозрачная на свету. Пока что солнцу было далеко до зенита, но он не прекращал надеяться.
То, что он пялится на изгибы женского тела, смущало Тома Реддла гораздо больше, чем следовало бы, и он попытался решить эту проблему, подавшись вперед и погладив ее по распущенным волосам.
— Очень мило, — добавил он.
— Тебе обязательно постоянно меня трогать? — спросила Гермиона Грейнджер. — В сделку это не входило и совершенно не помогает мне сделать из тебя не такого жестокого человека.
Том провел пальцем по ее надутым губам, после чего убрал руку и сел в кресло, предпочитая не думать о том, что и прикосновение, и нежеланное восхищение ее внешностью, разгоняет и разгорячает его кровь, и это никак не остановить.
— Я бы прекратил, если бы тебе не нравилось, — сказал он. Она вздрогнула и вытерла губы.
— Мне не нравится, — сказала она.
— Ты лжешь, и в любом другом случае я бы уже потерял к тебе интерес, — сказал Том. — Но не важно. Что значит — «я был в мире ином»?
Она заерзала в кресле, и он спрятал улыбку. Она слишком часто моргала. Она отвела взгляд. Она сменила позу. Про крестражи она говорила полную правду — в ее мире он создал их слишком много, причем так плохо выбирая для них вместилища, что приходилось поверить: он и впрямь выжил из ума. Больше никаких крестражей: он не желал рисковать рассудком. Войти в вечность буйным дураком его не привлекало.
Однако она лгала насчет его прикосновений. Она едва сдержалась, чтобы не податься к его ладони. Да, она ненавидела его, но он ее завораживал — как и всё сложное и интересное.
— Odi et amo, — пробормотал он.
— Что? — резко спросила она.
— Это из магловской поэмы, — сказал он, пожав плечами. — Один парень из приюта горел желанием стать преподавателем латыни. Кое-что из того, что он зачитывал, из головы не выкинешь, особенно когда поэтичного в том мало, а из некоторых слов складываются заклинания. Но это не столь важно. Что там про меня в мире ином?
— Ты пытался убить ребенка, которому было предсказано убить тебя, — начала она.
— Разумное решение.
— И его мать встала у тебя на пути.
Он нахмурился.
— Люди постоянно так делают, — сказал он. — Гермиона, не хочу показаться недалеким, но жертвенной любовью ничего не добиться, что бы ни говорилось в романах. Если бы каждая мать, решившая погибнуть за своего ребенка, обладала такой силой, я бы уже давно умер.
Она взглянула на него со смесью ненависти и страха.
— Но у нее получилось, — сказала она. — Возможно, были еще какие-то обстоятельства. Может, ты дал какой-то обет, который сыграл свою роль в той неразберихе. Я не знаю. Я могу лишь рассказать, что по факту случилось. Ты пытался убить Гарри, но в итоге погибла его мать, он отделался шрамом, а ты стал духом.
— Гарри, — медленно произнес он, прокатывая имя по языку. Это было действительно ценной информацией, которую она, вероятно, не планировала раскрывать. — Спасибо, любовь моя. Гарри.
— Я не твоя любовь, — процедила она.
— Но близка к тому, — заметил он. — Моя единственная любовь, возникшая из…
— И я не льщу себе, что я — единственная, кого ты ненавидишь, — сказала она. — Ты ненавидишь птиц за то, что они летают, ты ненавидишь…
— Вовсе нет, — сказал он. — К чему завидовать птицам, когда летать так просто?
— Метлы неудобные, — парировала она. Он взглянул на нее и начал улыбаться.
— Так не пользуйся ими, — сказал он. — Мне вот они не нужны.
— Не всем же быть Томами Реддлами, вундеркиндами от мира магии, — сказала она. Том откинулся на спинку кресла и запрокинул голову, чтобы взглянуть в небеса.
— Почему ты позволяешь диктовать себе, как колдовать? — спросил он, не столько из желания уколоть, сколько из искреннего любопытства. Он чувствовал в ней силу, с которой не пришлось бы горбатиться над сборниками заклинаний и волшебными артефактами. — Не хочешь летать, так не летай. А если хочешь, так не отказывайся, если какой-то зачарованный предмет тебя не устраивает, — он закрыл глаза и притворился спящим. — Или ты — очередная образцовая ведьмочка из Хогвартса, которая умеет разве что инструкциям следовать?
Он слышал, как она встала и подошла к нему, но, веря в ее обещание, не стал открывать глаза и расслабился, пока не ощутил, как по лицу течет вода. Он зашипел, распахнул рот и глаза и увидел, что ведьма парит — практически летает — перед ним, выливая на него воду из графина. Он рассмеялся и, приподнявшись, рывком опустил ее себе на колени. Покачнувшись, она завалилась вперед и упала ему на ноги. Он перехватил ее за талию и не дал свалиться на гравий; если она раскроит себе голову, он так и не узнает, какие еще секреты из будущего она скрывает.
— Ты ужасна, дорогая, — сказал он, вдыхая ее запах. — Как же мне теперь высохнуть?
— Магией? — предложила она с лукавой ухмылкой.
Он облизнул губы и прижал их к ее шее.
— Магией, — согласился он. Ее кожа под его губами была прохладной, и, стоило ему провести по ней языком, как она вонзила ногти ему в плечи. Он ждал, когда она отпрянет, но она не прекращала держаться за него. Он почти что слышал, как бежит кровь по ее венам, слышал, как ее дыхание становится быстрее и неровнее, и продолжал пробовать ее кожу на вкус. Она была как соль, как ярость, как власть и как что-то еще.
Как загадка.
Он встал и помог ей подняться на ноги.
— Сегодня ты была как никогда полезна, мисс Грейнджер, — сказал он. — Ты права: мне стоит остановиться на трех крестражах и, похоже, избегать детей по имени Гарри.
Она пожала плечами.
— Пойду, прилягу, — сказала она. — От помощи дьяволу меня подташнивает.
Он перехватил ее за запястье.
— Пока будешь лежать, подумай о том, как не сопротивлялась моим прикосновениям, — предложил он.
— А ты подумай, как по собственной воле коснулся грязнокровки, — парировала она и ушла. Глядя ей вслед, он пробормотал:
— Nescio, sed fieri sentio et excrucior, — мистер Каллахан гордился бы тем, как хорошо он помнил эти строки. Катулл 85, кажется. Забавно, как долго слова могут дремать в памяти, а потом всплыть в нужный момент.
. . . . . . . . . .
То, как Антонин Долохов поспешно закрылся в своей комнате, едва она появилась в коридоре, чуть не вызвало у Гермионы улыбку. Однажды она услышала, как он шепотом спрашивал у кого-то из Пожирателей, чем он ей так насолил, и едва не сказала: «Когда мне было пятнадцать, ты проклял меня в Отделе тайн, и оставил шрам, который никогда не заживет». Она даже открыла рот, но решила не отравлять ход времени и не подбрасывать Долохову факты из будущего.
История уже изменилась.
Том Реддл не собирается создавать новые крестражи. Гарри, возможно, не придется всю жизнь скрываться от безумца. Это же чего-то стоит? Это же оправдывает ее, решившую посотрудничать с лордом Волдемортом?
Она потерла лоб, распахнула дверь в свою — Тома? Или, Мерлин упаси,
их? — спальню и захлопнула ее за собой. Она ненавидела то, насколько ей нравилась безыскусная обстановка этой комнаты — такая спокойная, приятная и почти что идеальная. Все знакомые ей мальчишки украшали стены плакатами с командами по квиддичу и баннерами с школьных спортивных мероприятий. Гарри поначалу проводил символическую уборку в Гриммо, а потом приспособился к развеселой холостяцкой жизни с пиццой на вынос, одноразовой посудой и спорам с Роном, кто кого перерыгает.
Она любила их, но временами хотела волосы на себе рвать от их идиотизма. Их инфантильности. Она списывала это на послевоенное восстановление: во время учебы в школе им так и не удалось побыть детьми, и теперь, когда мир спасен, они могут отдаться инфантилизму. Джинни ее страдания не разделяла. «У тебя просто палка в жопе, — как-то сказала она. — Вынь ее, пока не вышла замуж за Рона, или вы оба будете несчастны».
Гермиона рухнула на кровать, сбросила с ног туфли и задумалась над тем, что же она творит. Она убеждала себя, что если уберечь Тома Реддла от безумства, мир станет лучше. Если же это не удастся, его всегда можно попытаться убить. Ей было бы куда проще, не будь он таким обходительным.
Таким красивым.
Ну почему он оказался так красив? Почему он всегда учтиво отодвигал перед ней стул, когда они садились ужинать, и издевательски приподнимал уголок губ в улыбке, стоило ей удивиться? Почему он сыпал жемчужины ей в руки и побуждал пользоваться магией в полную силу, а не называл зубрилой и не стенал о том, как с ней скучно и почему ей не хочется послушать про квиддич?
Это не честно, что чудовище оказалось умным и очаровательным. Не честно, что чудовище прислушивалось к ней, и не честно, что от прикосновений чудовища ее кожу охватывало огнем.
— Ты любишь Рона, — пробормотала она. — Смелого, благородного, целомудренного и героичного Рона, — она подняла руку и вновь вытерла губы, пытаясь стереть воспоминания от прикосновений Тома. — Да уж, и ненавижу, и люблю, — сказала она. — Как будто меня можно впечатлить фразой на латыни.
Она перекатилась на бок и уткнулась лицом в подушку. Она застряла в прошлом вместе с гениальным и опасным мужчиной, но и она сама была опасна и гениальна, и потому скармливала ему лишь ту информацию, что могла сбить его с пути. Она направит его к чему-то менее безумному, менее жестокому. Она сыграет на его презрении к приспешникам и страхе потерять рассудок и превратит его в, ну… не-нехорошего. Ничто и никто не сделают из Тома Реддла хорошего человека.
Он совсем не походил на Рона. Не походил на Рона, которого она любила и по которому скучала.
Не походил на Рона, который никогда не зачитывал ей латинскую поэзию.
Она вновь вытерла губы.
Она занимается правильным делом. Мир, где Том Реддл адекватен, будет только лучше. Он может стать политиком. Видит Мерлин, после войны она видала немало политиков, которые по сути были немногим лучше адекватных социопатов. Он отлично впишется в их компанию.
Всё будет хорошо.
. . . . . . . . . . . .
Катулл 85
Odi et amo. quare id faciam, fortasse requiris?
nescio, sed fieri sentio et excrucior.
И ненавижу её и люблю. Почему же? — ты спросишь.
Сам я не знаю, но так чувствую я, и томлюсь.
