Негарантийный случай

— Ты пьян. — Опьянён твоим присутствием, — ухмыляется Тецуро, шатко приваливаясь к дверному косяку. Кенма здесь. Кенма и впрямь здесь. На его пороге. Если это симптом белой горячки, Куроо не хочет трезветь. — Моё присутствие, похоже, очень крепкое, — говорит Кенма тихо и всё же позволяет затянуть себя в квартиру. Стоит у двери, нахохлившись злым цыплёнком, отказывающимся вылупляться в этот бренный мир. Не, ребят, нахуй: делайте из меня яичницу. — Сорокаградусное, — кивает Куроо. Думает счастливо: «Блять». Больше ничего в голову не приходит. Разве что: впадёт ли Кенма в анафилактический шок, если Куроо его поцелует? — Предупреждая твой вопрос: мне Яку сказал. — Мой адрес? — И его тоже. «Предатель, — фыркает Куроо. — Ебучий ты предатель, Яку Мориске. Забудь о курсаче, я напишу за тебя целый диплом». — Куртку можешь повесить сюда, — кивает он на вешалку, и мир кивает вместе с ним: вверх-вниз. Куроо прислоняется к стене, придерживая реальность, чтобы не шаталась. Чёртов джин, что ж ты так в голову бьёшь? Чёртов Кенма, что ж ты так — в сердце? Кенма и не думает раздеваться. Только кеды стягивает, наступая на задники, и неровно пристраивает рядом с тремя парами обуви Куроо. На секунду Тецуро залипает, умиляясь этой картине. Хемингуэй ничего не знал о коротких рассказах, способных растрогать до слёз. Вот оно, истинное искусство: старенькие конверсы рядом с выхоленными адидасами. Кенма в его пространстве. Кенма, которого сюда даже не пришлось затаскивать на аркане. Сам пришёл, добровольно. — Что за повод? — спрашивает он, кивая на бутылку на столе, в которой осталось слишком мало. Остальное плещется у Куроо в сосудах, разбавляя кровь. — Визу получил. — Что? — Или даже вид на жительство. Кенма косится на него с осторожностью. Прикидывает, наверное, остались ли в этой голове мозги или всё безвозвратно пропито. — А может даже гражданство, — весомо добавляет Куроо и улыбается абсолютно пьяно. Абсолютно сладко, будто ликёр лакал, а не горький, с сосновым привкусом джин. — Ну ты держись там, — вздыхает Кенма, проходя вглубь квартиры неспешно. Осматриваясь с демонстративным не-любопытством. Так коты заходят в новый дом, прикидывая, подходит ли это необжитое место для их кошачьих нужд. Ищут самый укромный угол, чтобы истоптать лапами, подминая под себя пространство и тепло. Куроо и смотрит на него, как на кота. Готовый в любой момент достать камеру и заснять на видео. Весь интернет умилённо вздохнёт, глядя на это, а Куроо соберёт миллион лайков и удалит запись. Не смотрите. Это моё. Я жадина. — У тебя… чисто. — Спасибо. — Это не комплимент, — морщится Кенма, проходя дальше. Куроо идёт за ним след в след, как привязанный. Вытяни руку — и можно притянуть к себе, обнять, прочувствовать даже сквозь пуховик, что вот он там, зарыт в мягком-мягком, только и надо что докопаться. Но Куроо ждёт. Куроо хочется, чтобы он сам. Куроо наигрался в догонялки, теперь черёд Кенмы водить. Это легче лёгкого, правда, Тецуро даже не будет убегать — распахнёт объятия навстречу, пусть только дёрнется в его сторону. Пусть только даст понять, что он нужен. Пусть даже не так сильно, пусть не позарез, пусть — наполовину, пусть — на четверть, но нужен. — Мне холодно, — говорит Куроо, и это не жалоба, это просьба. — Окно закрой, — закатывает глаза Кенма. Куроо распахивает второе. — Холодно, — повторяет он, подходя ближе, почти вплотную. — Оденься. Куроо снимает рубашку — хочется сексуально, но получается неуклюже, пьяно. Получается так: пуговицы застревают в петельках, рукава путаются, ткань тряпьём валится на пол. Остаётся в одной футболке — тонкой, с торчащими из шва нитками. Он не ждал гостей. Он вообще от этой жизни уже ничего не ждал. Руки покрываются мурашками, волоски вздыбливаются, и Тецуро зябко ёжится, больше давя на жалость, чем действительно замерзая. — Тебя в одеяло закутать или что? — щурится Кенма. «Или что». Что же там скрывается под этим заманчивым, соблазнительным «или что»? — Закутай, — соглашается Куроо. Вообще-то, не об этом он мечтал, но нахуй мечты, когда есть Кенма, со вздохом стягивающий одеяло с его футона и привстающий на носочки, чтобы накинуть его Куроо на плечи. «Боже, — думает он, — не дай мне забыть это на утро. Больше ни о чём не прошу». Одеяло капризно спадает с одного плеча, и Кенма поправляет его небрежным грубоватым жестом. — Хватит так улыбаться, выглядит мерзко. Куроо послушно хмурится, и Кенма давится смешком, прячется в шарф-убожество. Куроо тепло-тепло, Куроо почти жарко, и дело вовсе не в одеяле. — Ты с ним расстался? — И сам ведь знаешь. — Услышать хочу. — Обойдёшься, — цыкает Кенма, убирая руки в карманы. Куроо тянется к ним, вытаскивает обратно. За рукава, не касаясь кожи, чтобы не сорваться. Козуме обречённо сжимает кулаки. Ладони у него мелкие, наверняка ещё и холодные, но Куроо прекрасно помнит, с каким упрямством и жаром они могут отталкивать, даже когда хотят прижимать. — И как прошло? — Ну… — тянет Кенма. — Оказывается, он и не знал, что мы встречались. Куроо смотрит на него, кажется, долго. Проглатывает непонятливое: «Что?» и вместо этого смеётся — хрипло, странно, запрокинув голову, вот только плечи не трясутся, а глаза не улыбаются. — Шутишь? — спрашивает. — Если бы. — Как можно такое не знать? — Мы это… не обсуждали? Пофигу. Не хочу об этом, — Кенма дёргает головой, отгоняя мысли прочь. Смотрит Куроо в грудь, потому что он стоит слишком близко, потому что поднять сейчас взгляд равносильно признанию или даже просьбе: «Поцелуй меня». — Ты расстроен? — спрашивает Тецуро, отбрасывая шелуху колких шуток. Он слишком пьян, для того чтобы быть язвительным. Кенма задумывается, хмурится. — Нет, — отвечает честно и чуть пожимает плечами. — Глупо просто вышло. Чувствую себя идиотом. — Я тоже чувствую тебя идиотом, — улыбается Куроо и дёргает Кенму за кончик шарфа. Вообще-то, жест этот должен был стать ободряющим, но что-то идёт не так. Информация искажается в процессе и доходит до Козуме намёком: «Снимай». И он снимает. Ух ты. Так вот как нужно было. А Куроо, дурак такой, мучился все эти месяцы. Шарф издохшей змеёй падает на пол. Тецуро дёргает за край пуховика. Это ведь не сработает и во второй раз, да?.. Не может же такого быть, чтобы… Сработало. Кенма расстёгивает молнию так медленно, что тихое «вжух» теряется, растворяется в тяжёлых басах музыки, которая так и гремит на фоне. Куртка отправляется следом за шарфом, и Куроо думает: «Земля мне пуховиком, небо мне бетоном». Потому что это не одежда слоями сходит с Кенмы, это рушатся стены города, который наконец-то взят. Да что там — отдан. Куроо завороженно дёргает за завязку толстовки, как пещерный человек, впервые добывший огонь из кремня: «Ух ты, вот оно, значит, как работает». Кенма снимает байку, под которой — ну конечно же — свитер. Перед тем как дёрнуть и за него, Куроо закрывает окна. Выключает музыку и свет. Потому что то, что сейчас происходит, нельзя разбавлять ни ветром, ни нотами, ни лампами. То, что сейчас происходит, должно ложиться на тишину мягким шёпотом. Свитер Кенма стягивает бесконечно долго. Люди столько не живут. Куроо вот точно к концу этого нехитрого процесса раз десять умер. Раз одиннадцать воскрес. В комнате всё ещё февраль, не согретый их дыханиями, и Тецуро распахивает одеяло, приглашая. Кенма делает шаг, обвивает его талию руками. Прислоняется опасливо, словно боится наткнуться на шипы под футболкой Куроо, но у него там ничего, кроме любви. Совершенно ничего. Кенма дышит ему в воротник, прижимаясь плотнее, позволяя закрыть свою спину одеялом, позволяя стиснуть свои плечи сильно-сильно. Хорошо так, что становится страшно. Потому что на Кенме только растянутая кофта, а под ней колотится сердце. Гулко. Взволнованно. Потому что к Куроо он шагнул сам. Потому что обнял его первым. Потому что стоит теперь и не двигается. Привыкает. А Тецуро знает: к такому привыкнуть нельзя. От такого не привычка развивается, а сразу зависимость. После такого идут прямиком в Клуб анонимных наркоманов и говорят: «Оставьте аплодисменты себе, я не собираюсь лечиться. И вообще, я просто так зашёл. Похвастаться». Хочется сказать так много, что проще заткнуться и молчать. Рот себе зашить, чтобы наверняка не ляпнуть какую-нибудь глупость, на которую Кенма сморщится и скажет: «Фу» или: «Не смей». Только вот Куроо уже посмел. Куроо вообще смелый до отчаяния. Целует его в макушку, словно они три года женаты, словно и голуби были, и вся эта чепуха с клятвами, когда в горе и в обнимку, под одеялом и в бедности, в пьянстве и в здравии. Они стоят так долго, что время перестаёт иметь значение. Время измеряется дыханием в ключицы и затёкшими ногами. Затёкшим всем. — Пусти, — шепчет Кенма. — Ещё чуть-чуть. Куроо чувствует, как он вздыхает, своим плечом. Переминается с ноги на ногу, наступает носками ему на ступни, потому что пол холодный даже сквозь носки. Даже сквозь такие толстые и шерстяные — и как только в кеды влезли? Наверняка специально берёт обувь на два размера больше. Чудик. Гомункул, блин. «Чуть-чуть» растягивается ещё на пару вечностей. Ждали бы автобус — пропустили бы все до последнего. Потащились бы домой пешком. — Ну всё, — говорит Кенма в итоге и выпутывается из одеяла и из рук Куроо. Смотрит в сторону, недовольный чем-то. Оскар ему за выдающуюся игру. И второй — за режиссуру. Третий — за превзошедший все ожидания сценарий. Он отходит на несколько шагов, и Куроо — за ним, как привязанный. — Если ты думал, — говорит он, облизывая губы и чувствуя на них привкус джина. Нет, так не пойдёт, тут другое нужно, безалкогольное. Гипоаллергенное, — что я тебя после этого куда-то отпущу… — Да я и не надеялся, — бормочет Кенма и упирается ладонями Куроо в грудь. — Стой ты. Тайм-аут. Тецуро приближается неумолимо, напирает, пока Кенма не врезается спиной в стену — эта квартира всегда была такой тесной, или это они всё пространство собой заняли?.. Неважно. Сейчас вообще мало что важно, если по правде. — Куро, — предупреждающе. — М, — невнятно, душно. Тецуро утыкается лбом в стену у Кенмы над плечом. Опускает ладони на тёплые бока, ведёт вверх, а потом плавно вниз, забирается под край кофты, где горячо, почти горячечно. Где можно пальцами собрать всю дрожь, где можно ещё чуть выше податься и посчитать рёбра, прощупать сердце — бьётся-бьётся, где кожа гладкая, нежная, никем не тронутая. — Куро, блин. Кенма втягивает голову в плечи, но Куроо всё равно успевает ткнуться губами в шею, после — в ухо, после — куда-то вообще мимо. — Чаем хоть угости. — Какимещёчаемблять, — шепчет на одном дыхании, ведёт носом по щеке, целует скулу, висок целует, бровь. Если бы так не уворачивался — давно бы словил губами губы, давно бы уже потерял остатки разума, прижав к стене своим телом — нетерпеливым, разгорячённым, просящим. — Зелёным, — сдавленно отзывается Кенма, и ладони, всё ещё зажатые где-то между, ползут по груди Куроо вверх, сжимают плечи в попытке отпихнуть, а потом обнимают шею, притягивая ближе. И как это понимать? Это вообще понимать нужно или это так, задание со звёздочкой для самостоятельного освоения? Куроо обязательно обдумает его на досуге. Обязательно, да… — Чёрный тоже подойдёт, — добавляет Кенма, и Куроо ощущает его слова где-то между плечом и ключицей. Мурашками, дрожью — боже, как же его трясёт. Рихтеру такое и не снилось, когда он свою шкалу придумывал. — Я и на кофе согласен… — Кенма сползает куда-то вниз — то ли обманный маневр, то ли ноги не держат. Куроо горбит спину, чтобы ни на миллиметр не отлипать, чтобы кожа к коже и тепло к теплу. — Похуй, — выдыхает Кенма, цепляясь за него. Они падают на пол, подбитые, погребённые под завалами рухнувшего потолка, — вари своё какао. Куроо дёргает его на себя, врезается в его лицо аварией, кусает — заткнись. Целует — заткнисьзаткнисьзаткнись. Февраль жалобно скребётся в окно, пока в комнате распаляется настоящий август. Жаркий, бескислородный, когда нет спасения, кроме как снять с себя всё и распластаться морской звездой. Но Куроо сейчас не до всякой флоры и фауны, у Куроо тут пальцы в волосах и колено между бёдер. У Куроо тут лето посреди зимы разворачивается прямо в животе, снег тает на перемотке, стекает по хребту. Кенма опускает ладони на его щёки. Боже, он, оказывается, умеет и так: не пощёчиной, не смазанно, не случайно. Он, оказывается, целоваться умеет не только зло, не только рвано. Это Куроо торопится куда-то, спешит губами смять губы, языком толкнуться, провести по зубам, по нёбу, отстраниться, в глаза глянуть и броситься снова. А Кенма пытается его утихомирить, пытается медленно, с чувством, будто донести хочет: «Да не гони ты, придурок. Спокойнее». Но куда уж там. Куроо это его спокойствие комкает тканью на плечах, тянет вверх, разденься, давай ближе, давай быстрее, давай прямо сейчас. Кенма проводит пальцами по его скулам, поцелуй растягивает в сонную, ласковую просьбу: «Тише, Куро, тише. Ты же сгоришь так нахер. От тебя же совсем ничего не останется». Пусть. Если сгорать, то только так. То только в пепел между пальцами. Рассыпаться под вот этими твоими касаниями, этими твоими невесомыми, протяжными, да кто тебя такому научил, кто тебе сказал, что это легально, что за такое… Ты вообще знаешь, что за такое делают? Куроо дёргает край джинсов: снимай. Кенма протестующе уходит от его руки, перехватывает запястье, вжимает в пол. И когда он успел усесться на него сверху?.. — Давай хоть на футон переползём, а, — предлагает Козуме. — Мгм, — мычит Куроо согласно ему в губы, приподнимаясь, чтобы дотянуться до них, и прикрывая глаза. Смотреть на него сил нет. Столько сил вообще не бывает, чтобы посмотреть на такое и выжить. Продолжают целоваться на полу. Лопаткам твёрдо, пояснице холодно: футболка скомкалась где-то на середине спины, но прерываться не хочется ни на секунду. — Ну Куро. — Сейчас, — обещает тот и вырывается из сильной хватки, чтобы снова согретыми ладонями коснуться боков, чтобы вверх, по спине, считая позвонки и сбиваясь, начиная заново, и заново, и ещё немного, вот сейчас остановимся и переместимся, честно, минутку… — Так, всё, — Кенма отстраняется, раздражённо убирает со лба волосы, бесится, облизывается машинально и говорит: — Если бы я мог тебя поднять, я бы это сделал. Но нет, давай сам, ножками. Куроо улыбается слабо, побеждённо. Растекается по полу, раскидывая конечности. Дразнит взглядом: ну давай, попробуй. Авось получится. Кенма встаёт, пошатываясь, словно ноги до сих пор ватные и хилые, пинает его под рёбра. — Я сейчас уйду, — грозится. Куроо ухмыляется: — И далеко ты со стояком собрался? — В ванную дрочить, — мстительно щурится Козуме и хватает его за штанину, тянет к футону, как труп. — Тяжёлый, зараза. Куроо смеётся, закрывая лицо руками. Кенма бросает его ногу, забирает с пола позабытое одеяло и падает на футон. — Ну и хуй с тобой, валяйся, пьянь, — говорит. Обиделся типа. Тецуро переворачивается, крадётся к нему на четвереньках, улыбается игриво. — Вот ты думаешь, что дохрена сексуальный сейчас, но это не так, — бормочет Кенма, подтягивая к себе колени. Куроо разводит их в стороны, скользя руками вверх по бёдрам. — Ну, разве что… Немного. — На полшишечки? — Если рот не будешь открывать. — Сложно сосать с закрытым ртом, — замечает Куроо и расстёгивает его ширинку. — Это самое банальное, что ты мог ответить, теряешь хватку, и вообще, это не… — Кенма резко замолкает на вдохе, когда Куроо касается губами фигурного следа от резинки трусов на его животе. Языком проводит по рельефу вмятого в кожу узора. — Не — что? — интересуется мимоходом и целует под пупком. Кенма вздрагивает и расслабляется, чтобы напрячься вновь, когда Куроо тянет штаны вместе с бельём вниз. — Не… — сглатывает он. — Не надо. — Это ещё почему? — усмехается Куроо, сдвигая мешающуюся кофту выше. Кенма одёргивает её, но не стыдливо, а просто из упрямства. Просто потому что сдаться без длительной борьбы слишком легко. Неинтересно. Это как открыть дверь незнакомцу и на просьбу починить ноутбук ответить: «Конечно, всегда к твоим услугам». «Открыт для любых предложений». — Я с тобой потом целоваться не буду. — Ханжа. — Да это же, ну, мерзко, — морщится Кенма. — Никогда этого не понимал. — И сперму свою, что ли, никогда не пробовал? — Фу, — Кенма отпихивает его лицо, размазывает ладонью смех, смотрит брезгливо и осуждающе: — Извращенец. — Человек свободных взглядов, — поправляет Куроо и подбирается повыше, целует под челюстью, целует подбородок, тычется слепо мимо губ, словно потерялся. — Ладно, — сдаётся, — но мы к этому ещё вернёмся. Кенма мотает головой, мол, возвращайся куда хочешь, но без меня. — Чая, я так понимаю, не будет, — говорит он, грубо останавливая Куроо от блуждающих по шее поцелуев. Смотрит в глаза требовательно, будто и впрямь собирался чай пить. Будто выведал у Яку адрес и притащился на другой конец города, чтобы чаёвничать. Будто стояком сейчас в бедро Куроо не упирается. — А ты ещё не согрелся? — спрашивает Тецуро любезно. Лапает нарочито бесстыже. — Снаружи вроде тёпленький. Или тебе хочется чего-то горячего внутрь? Он с намёком вжимается пахом в выпирающую тазовую косточку, трётся. — Это у тебя молоток в кармане или ты так рад меня… — шутка глушится кусачим поцелуем и забывается тут же. Потому что вообще не до шуток, когда так близко, после того как слишком долго — так далеко. Они меняются ролями: теперь Куроо медлит и дразнит, а Кенма прячет неловкое смущение за резкими движениями, торопливыми попытками избавиться от одежды, будто хочет скорее уже с этим покончить. Будто: давай уже сделаем это — и всё. Первый секс — он всегда хреновый. Неуклюжий, стыдный, полный сожалений и разочарований. Кенме хочется промотать его и перейти сразу ко второму, к третьему, когда можно не спешить, можно никому ничего не доказывать, наслаждаться каждым моментом без оглядки на давящее осознание: вот оно. Свершается здесь и сейчас. Вот только у Куроо первый раз не здесь и не сейчас, у Куроо весь стыд растерялся с другими, неважными, не теми. И это даже хорошо. Он ни о чём не жалеет. Он может сделать всё правильно. Он может сделать всё хорошо. И он целует Кенму долго — так долго, будто время не плавится жаром под кожей и будто спешить им совершенно некуда. Целует, пока Кенма не привыкает к тому, что можно вот так лежать нагими, незащищёнными, жаться друг к другу. Что можно гладить не только спину и плечи, что можно и ниже спуститься, и за задницу пощупать, давай, смелее, всё твоё. Что можно члена коснуться и не отдёргивать руку, обжигаясь стыдом. Можно в шею поцеловать, можно укусить, можно засос оставить, давай научу, это просто. Можно набок перевернуться, можно ногами сплестись, всё можно, не бойся. Можно и сверху сесть, да, вот так, можно руки вжать в подушку, окей, ладно, осмелел, котёнок? Можно и грубо, можно и сильно, не сломаюсь же, пробуй, что хочешь, пробуй, как хочешь, пробуй… Когда Кенма проводит языком по губам Куроо, они невольно растягиваются в улыбке, и Козуме шипит: — Прекрати. — Ладно, — улыбается Куроо. Дышит громко, смотрит с вызовом. — У меня там, если что, презерва… — Заткнись, — просит Кенма и утыкается лбом ему в плечо. Куроо опускает ладони на его напряжённые плечи, разглаживает с нажимом: расслабься. — Если хочешь, не будем заходить дальше, — говорит он, вкладывая в голос всю уверенность в том, что может остановиться в любой момент. Конечно, может. Пф. Это как стоп-кран дёрнуть в поезде, который только-только разогнался. Тормозные колодки сжечь, ну и похер. Есть же у поездов колодки, правда?.. Наверняка есть что-то такое, и думать надо об этом, да. Если долго-долго думать о рельсах вместо секса, то можно почувствовать, как возбуждение встаёт поперёк горла шпалой, можно даже услышать объявление проводницы, можно ощутить злобный тычок в плечо: «Просыпайтесь, уважаемый. Конечная». — Не будем, так сказать, углубляться. — Дебил, — фыркает Кенма. — Я хочу. — Меня? — поддевает Тецуро мягко и спускается ладонями по спине, гладит поясницу, расходится в разные стороны по бёдрам. — Нет, блять, Инвокера, — кусается Кенма. Добавляет с поцелуем: — Но и ты на худой конец сойдёшь. — Ну почему сразу на худой… Куроо получает заслуженный пинок под рёбра, усмехается и выползает из-под горячего тела, ищет презервативы. Знал бы — сунул под подушку вместе со смазкой. Но кто бы мог подумать, что Кенма совершит подвиг против веры — аскетичного своего отшельничества — и припрётся в такую даль. К нему. И не отвертится ведь, что мимо проходил. Потому что не мимо. Потому что прямо в цель. — Кстати, — вдруг вспоминает Тецуро, — твой подарок всё ещё у меня… — Открытка? — хмурится Кенма, глядя на него весьма красноречиво: «Нет, я, конечно, знал, что ты больной, но…» — Да нет, другой. Из секс-шопа, — Куроо достаёт из ящика стола вибратор, кидает Кенме, и тот — чёртовы рефлексы — ловит. Смотрит на игрушку сначала скривившись, потом — с любопытством. Хмыкает. — Рот открой, — говорит. И Куроо никогда не был так послушен. Куроо просто не для кого было таким становиться. — И кто тут ещё изврашх-мпф… — на язык ложится силикон, гладкий и безвкусный. Куроо обводит плавную форму самым кончиком, смыкает губы. Кенма играючи проталкивает игрушку глубже, направляет за щёку, смотрит Куроо в глаза, и, боже, какое там какао, какой там зефир, о чём Тецуро вообще думал. У Кенмы в глазах ничего сладкого, ничего тёплого, у него там грёбаное болото — топкое и вязкое, из такого не выплыть, не выбраться, в таком только сдохнуть себе на милость. Никакой пощады не будет, понимает Куроо. Никакой пощады и не надо. Они тянутся друг к другу одновременно. Куроо — с просьбой, Кенма — с требованием, и в этом вся разница. Палец ложится в ложбинку одновременно с тем, как рука Кенмы протискивается между его ног. Так, стоп. Произошло недопонимание. Произошло понимание, но поздно. Руки они убирают тоже одновременно. Куроо выталкивает языком вибратор, влажно облизывается. — Я думал… — Что? — Кенма отводит взгляд, словно спрашивает не у него, а у его плеча, ключицы, горла. — Ничего, — мгновенно поправляется Куроо и перехватывает его запястье с игрушкой, зажатой в пальцах. Ведёт языком по головке. — Продолжай. Снизу — так снизу. Да хоть сбоку, блять, вообще без разницы. Кенма кивает уже увереннее, тянется за поцелуем, закрывает глаза, потому что неловко всё же, волнительно. Потому что посмотришь — и пропал. Посмотришь — и начинай заново, а на такое уже не хватит никого из них. Кончатся раньше. Так бывает, когда каждое действие на износ, когда сердце отказывает, но держится на последнем клочке воли, на последнем обещании: отдохнёшь после, ты только постучи ещё немного — и все двери откроются, ты только побейся о рёбра, ты только разгони это тягучее и топлёное вместо крови. Куроо услужливо и щедро выдавливает на ожидающие пальцы прохладный гель, направляет в себя. Чуть вздрагивает, когда Кенма проталкивает фалангу. Целует глубже, обводя языком по кругу, указывая Козуме, что делать там, внизу. Тот схватывает быстро — молодец, хороший мальчик, лучший из всех, — повторяет, наваливается на него сверху, и Куроо с готовностью подставляет ему всего себя: можешь везде быть, хоть внутри, хоть снаружи, всего бери, если хочется, я ведь только этого и ждал. Вибратор, всё ещё влажный и скользкий, заменяет палец, растягивает интригующе. Отличный подарок, просто лучший из всех, нужно будет снова туда наведаться, только теперь вместе. Слово-то ещё какое — «вместе». Зыбкое, ненастоящее будто. И как вот в него поверить? Как вот его прочувствовать, если не вибратором между ног?.. Кенма включает его без предупреждения, и Куроо возмущённо хмыкает в поцелуй, щипает за ягодицу, трётся членом о член — а вот это уже приятно, это уже куда более, чем приятно, это — разрядами, волнами, всеми этими природными феноменами от низа к верху, в голову. Куроо выгибается просяще, он и не знал, что так умеет, что может вот так пошло, порнушно кого-то хотеть в себе. Не потому что свербит в заднице от желания, а потому что Кенма дышит через раз, смелеет на глазах, забывается, целует жестоко, яростно, будто всё сопротивление в нём теперь — тяга. Обратная индукция — оптимальная последовательность действий. Глубже жужжащей игрушкой, глубже языком. Достать, оторваться. Вставить, припасть. — Вверх и чуть ле… Да, — выдыхает Куроо, вздрагивая всем телом. — Нашёл. Бинго. Заткнул бы его кто, а. Ну хоть кто-нибудь. Волонтёры найдутся?.. Кенма вызывается добровольцем, но Куроо жмурится, отворачивается от поцелуев: не сейчас, стой, дай момент поймать, вот так, да, давай ещё раз, давай снова, давай чуть иначе, но так же, давай сильнее, давай быстрее, давай… Кенма опускает голову совсем рядом, прижимается щекой к щеке, дышит в подушку, скользит грудью по влажной груди. Зря они окна закрыли, задохнутся же к чёртовой матери посреди процесса. — Пере… — выдыхает Кенма неразборчиво. Ему тоже не хватает воздуха, не хватает Куроо, хотя вот он весь, под ним, его, бери не хочу. Или хочу. Хочу слишком сильно. — Перебор? — Перевернись. Куроо улыбается на пике, мычит сквозь зубы, потому что Кенма снова это делает. Попадает в нужное место в нужное время, и Куроо пробирает до костей и сквозь кости (что там вообще, в этих костях, такое вязкое и дрожащее?). Спинно-мозговая эйфория, церебральный паралич наоборот: когда чувствуешь всё-всё и даже больше. — Ну, — напоминает Кенма, отстраняется, позволяя Куроо вывернуться и лечь на живот, подсунуть скомканное одеяло под таз. — Я сейчас… — Да давай уже, — торопит Тецуро. Он готов. Ко всему вообще по-пионерски готов. Игрушка одиноко вибрирует в его заднице, пока Кенма возится с презервативом, и ей-богу, это даже было бы смешно, если бы не сводило с ума, не сводило всё к одной мысли: ну сделай ты уже что-нибудь, блять. Сделай уже всё, что хочешь. Что я хочу. Что мы, мы, мы… Кенма убирает вибратор и приставляет головку. Водит вверх-вниз, размазывая гель. Медлит. — Тебе прицел дать или что, — рычит Куроо, утыкаясь в сложенные руки, которые деть откровенно некуда, которыми хочется обнимать, гладить, касаться, которые от собственного тела устали и отчаянно хотят к другому. Кенма кладёт ладони ему на талию, тянет на себя, входит наполовину, и Куроо сдавленно скулит, размашисто ведя по члену рукой. Это не больно, это странно, просто с вибратором было приятнее, просто вибратор был меньше, просто надо привыкнуть и чуть прогнуться и… — Блять. Кенма наклоняется и целует его в шею, прижимается плотнее, вдалбливается до предела — одного на двоих. Пальцами перебирает взмокшие волосы, тянет, гладит, кусает в плечо, движется медленно, неровно. Он весь неровный, весь — вздохами, толчками вывернутый наизнанку, швом наружу — ребристым, неаккуратным. Куроо закусывает костяшку большого пальца, подаётся бёдрами назад. Куроо хочет хоть что-то в этой жизни контролировать, даже если это тугая мягкая боль внутри, на которой сходятся мысли, обтекают плотным туманом. Кенма движется сначала на пробу, настраиваясь, потом входит во вкус, входит в запах, входит в каждое чувство, входит в него, и остаётся, наверное, навсегда. Потому что это Куроо не забудет ни завтрашним утром, ни далёким, будущим. Кенма останется у него под кожей, останется внутри горячим, пульсирующим, будет заполнять его на выдохе и оставлять на вдохе, как кислород. В какой-то момент становится слишком мало и слишком медленно, а ещё — слишком нежно, через край, и Куроо раскачивается в такт движениям, меняя угол и темп. Кенма больше не целует — забылся и потерялся, а может, и нет, может, скользит губами Тецуро по спине, просто почувствовать это уже не получается, потому что все ощущения раскатывает толчками по телу, и остаётся только двигать рукой в такт, и всё равно не попадать, не успевать на долю секунд, ловить вместо оргазма злое безжалостное неудовлетворение, пытаться нагнать и сбиваться сильнее, рычать себе в руку, стискивая зубы и… — Давай я, — шёпотом сзади и ладонью поверх ладони. Давай. Давай — ты. Кенма обхватывает его член рукой, сжимает пальцами, скользит подушечкой по влажной головке, и да, теперь всё правильно, теперь только расслабиться и получать удовольствие, но расслабиться нихера не выходит, потому что какой тут дзен, когда всё тело — нервы, комок нераспутанный, узел неразрубленный, искрит напряжением, щиплет, щемит, шершавит, шипит распалённым, убегающим кипятком. Куроо тихо стонет, постанывает даже — жалобно выходит, умоляюще. Что в этом сексуального — хрен поймёшь, но что-то определённо есть, потому что Кенма срывается на глубокие и быстрые толчки, торопится настичь то самое, ускользающее, то, что Куроо уже почти, вот-вот, ну же… — Ч-чёр-р-р… — рыком, вибрацией по позвоночнику. Неоконченное, утонувшее в ярком-ярком и при этом — чёрном-ч-чёр-р-рном мареве. Оказывается, можно прочувствовать, как кончают внутри тебя. Оказывается это можно ощутить и биением пульса, и текучей, горячей даже сквозь неплотный барьер резинки спермой. И резким, замирающим в глубине толчком. И собственным оргазмом, накрывающим следом. Нагоняющем всё-таки как раз вовремя, чтобы вместе растечься по футону, чтобы просто — вместе. Не одновременно, но над этим они ещё поработают. Синхронность, она ведь приходит с практикой. Надрачивается, так сказать, со временем. С пространством, если делить его поровну. Если сегодня у меня, а завтра у тебя. А послезавтра — посмотрим, может, в туалете паба, не зря же туда Бокуто с Акааши ходят, явно там что-то нечисто. Явно там всё нечисто, но мы же не санэпидемстанция, верно?.. — Что ты там бормочешь?.. — шепчет Кенма ему в плечо и стягивает презерватив. Возится неловко, неумело. Куроо слабыми пальцами забирает и завязывает его сам. Вот она — бытовая романтика во всей своей нагой красе. — В паб, говорю, надо наведаться. — Алкаш, — Кенма закатывает глаза. Вообще-то, Куроо его не видит, но ему так кажется. Как он и улыбку его не видит, но чувствует кожей на ключице, куда Кенма уютно приткнулся. Всё. Замри. Не двигайся. — Ещё не протрезвел, а уже о пабах думаешь… — Я уже, походу, и не протрезвею. — Тяжёлый случай. — Негарантийный, — согласно улыбается Куроо. Хорошо, что чинить это не ему. Хорошо, что такое вообще, если честно, не чинится.