Куроо весь день пытается себя чем-то занять. С самого утра, как проснулся в пять на редкость свежим и бодрым, так и ищет, куда бы себя пристроить. Куда бы себя прилепить, пригвоздить и припаять. По-хорошему к Кенме бы, но Кенма просил дать ему время. Куроо готов отдать ему всё на свете, всего себя, но время… Он им не владеет. Как можно отдать что-то, чем не владеешь, м? Никак.
Вот он и мечется с самого утра от одного дела к другому. Все собаки, как назло, выгуляны, все фуры, чёрт бы их побрал, разгружены. Весь Токио будто взял себя в руки и
самостоятельно решил свои проблемы. Без Куроо.
Вы, 9:53: [Ты уже расстался с ним?]
Вы, 13:04: [А сейчас?]
Вы, 20:48: [Ну сейчас-то точно расстался. Да?]
Вы, 21:16: [Если продолжишь меня игнорировать, я решу, что ты умер, и примчусь проверять.]
Гомункул, 21:18: [к сожалению, я жив.]
Куроо улыбается половиной лица. Радуется половиной сердца. Вторая половина тревожно трепыхается: что-то не то. Почему он медлит? Передумал? Занят? Уже собирает вещи, чтобы на первом самолёте улететь в Бразилию? Если так, Куроо срочно нужен номер рейса: он поедет с ним в аэропорт, он полетит с ним в Рио-де-Жанейро, он кинет перчатку в лицо Хинате Шоё и предложит сразиться на мечах. Или мячах. Судя по тому, что удалось выпытать у Яку, этот мелкий и рыжий экс-бойфренд занимается волейболом. Куроо тоже кое-что умеет. Куроо играл в школьной команде. Правда, дальше отборочных им пройти так и не удалось: не хватало талантливого связующего — мозга команды.
Воскресенье подходит к концу медленно и одиноко. Куроо утешает себя тем, что никуда, на самом-то деле, не спешит: у них впереди вся жизнь.
Весь понедельник он ждёт, как верный и самый послушный пёс, команды: «Фас!» Он с пар готов удрать, перескакивая через ряды, стоит Кенме написать: «Можно». Теперь — можно. Но Кенма не пишет. Ни в этот день, ни в следующий.
И если в среду Куроо — образец терпения и тактичности, то в четверг выдержка даёт сбой под натиском додуманных причин неторопливости Козуме. И так уж у них повелось: если что-то даёт сбой, Куроо идёт к Кенме.
— Нет, — говорит тот с порога и пытается закрыть дверь, но Тецуро своевременно подставляет ногу. Улыбается нагло и самодовольно: быть нежеланным гостем лучше, чем не быть гостем вообще. Увидеть Кенму в ворохе одеял и недовольства — уже само по себе повод притащиться на другой конец города. На другой конец света — тоже. Иди нахер, Хината Шоё, если за год в Бразилии ты так этого и не понял. Ты его не заслужил. Ты ему какао не носил, не тебе вкус этого какао с его губ и слизывать.
— И тебе привет.
— Я с ним ещё не расстался.
— А я ничего и не спрашивал. Я, может, вообще забыл, что ты должен был там с кем-то расстаться. Я, может, просто пришёл проведать свой ноутбук. Как он там, хороший мой, поживает?
— Посылает мне невербальные сигналы бинарным кодом: «Пожалуйста, не отдавай меня этому извергу».
Куроо протискивает себя сквозь сопротивление двери и Кенмы, попутно касаясь того плечом и грудью — и, боже, это лучшее, что случалось с ним со времён субботы, такой далёкой и эфемерной, что уже и поверить трудно в то, что она была. Была ведь, так? Не приснилась ему, не причудилась?
— Вот же крысёныш мелкий, — качает головой Тецуро, не сводя с Кенмы взгляд. В своих одеялах он обманчиво домашний и уютный, будто тронешь его ласково — и тепло переползёт на руку, обовьётся вокруг, укутает. А на деле повезёт, если от руки хоть огрызок останется. — Но мы с ним дома ещё поговорим.
Куроо подходит к столу, смотрит на разобранный ноутбук, на покорёженные детали, отложенные в сторону, и новые, ещё в пупырчатой плёнке, сваленные в другом углу. Видимо, работа над восстановлением идёт полным ходом. Интересно, думал ли Кенма о нём, пока возился со всеми этими схемами? Вспоминал ли молоток, который приставлял к горлу Тецуро? Хмурился ли о мысли о поцелуе, отложенном на неопределённый срок?
— Отойди от пострадавшего, ты его нервируешь, — бормочет Кенма.
— Его или тебя?
Вместо ответа Козуме вздыхает и чуть тянет Куроо за рукав куртки — тот послушно отходит от стола, позволяя тянуть себя куда угодно, потому что даже такие касания — редкость. Потому что инициатива Кенмы наказуема, вот только наказание это отрабатывает не он, а сердце Куроо — за двоих. Грохочет в груди от простого, блять, щипка за рукав. Это даже не «дожили» — это «пережили». Пережевали тщательно, по кусочкам каждое мгновение, разложили пару секунд на доли, запомнили каждую.
Обоюдоострое молчание говорит само за себя, и Кенма нарушает его первым:
— Я пытался, ясно? Но он сходу стал рассказывать про свой «сверх-супер-гиперважный» матч в пятницу.
— И ты не смог бросить его перед матчем, — усмехается Куроо, глядя в сторону. Глядя в окно, раскрытое настежь. В квартире Кенмы холод куда более желанный гость, чем он. Может, Куроо стоит обратиться сквозняком, чтобы Кенма впускал его на порог без этой унылой гримасы. Может, Куроо стоит стать февральским ветром, чтобы обнимать его безнаказанно. — А если он проиграет? Не сможешь бросить его и тогда? Нельзя же омрачать и без того нерадостный день, м? А если он выиграет? Стоит ли отравлять его восторг от победы?
Кенма морщится, принимая правду неохотно. Куроо хочется тоже скривиться и некрасиво, несчастно выплюнуть: «А ничего, что я жду? Ничего, что у меня
тоже есть чувства, которые можно задеть?» Но у него нет такого права. Он в Кенмии без вида на жительство и даже без визы. Он — бесправный мигрант, которого в любую секунду могут пожизненно депортировать.
Ещё хочется поднять руки, мол, окей, сдаюсь. Или просто опустить. Сказать: «Ладно. Как знаешь». И уйти капризно и обиженно. Хочется, чтобы хоть раз Кенма его остановил. Задержал. Окриком в спину: «Не уходи».
«Останься».
Хочется почувствовать, что ему… не всё равно? Глупо, конечно. Ему ведь это и даром не нужно, он ясно дал понять. Не дави на него Куроо постоянно грёбанным прессом, Кенма и дальше бы жил себе спокойно, встречался бы со своим Хинатой Шоё на расстоянии в полсвета и был бы, наверное, весьма доволен своей затворнической жизнью. Ему Куроо, ему эти отношения ни к селу ни к городу, ни к стране — безлюдной, промёрзлой Кенмии.
Но уходить нельзя. Уходить страшно. Потому что Кенма его не окликнет, не задержит, не попросит ни остаться, ни вернуться. Кенма вздохнёт с облегчением: наконец-то этот придурок оставил его в покое. Наконец-то никто не вклинивается в его размеренную жизнь, наконец-то больше не нужно подниматься с кровати, чтобы открывать входную дверь.
Так что Куроо оставляет себя в его квартире и в его жизни сам. Садится в кресло-мешок, сливается с мебелью.
Кенма ещё какое-то время мнётся посреди комнаты, будто даже так, в качестве интерьера, Куроо ему мешает, но в конце концов садится дальше ковыряться в его ноутбуке. Смирился, видать. Смирение — вот идеальное описание того, что чувствует к нему Кенма в ответ. Не страсть, не желание, не тягу, не — ха-ха, вот это ты загнул, Тецуро, — влюблённость. Смирение. «Можешь остаться, пока не раздражаешь слишком сильно. Что-то не устраивает — сам знаешь, где выход». Куроо знает. Ему бы только понять, где вход.
Он сидит у Кенмы до самого вечера, потом сбегает от скулящего чувства ненужности в магазин, возвращается и готовит ужин на двоих. Они съедают его, играя в приставку, и Куроо раз за разом проигрывает, чтобы услышать победное хмыканье Кенмы. Ладно, окей, он проигрывает, потому что Козуме слишком хорош и никогда не поддаётся, а вот это самодовольное: «Хм!» — просто бонус. Утешительный приз.
Куроо уходит от него за полночь. В рюкзаке оттягивают плечи с самого воскресенья щётка, молоток, пара шерстяных носков, свитер потеплее, шампанское и презервативы.
«Больше я про расставание у него не спрошу», — думает Куроо, входя в полупустой вагон метро.
А в субботу с самого утра пишет:
Вы, 8:04: [Скоро ты с ним порвёшь?]
И ему даже не нужно получать ответ, чтобы знать: не скоро. Люди столько не живут.
***
— Отвратно выглядишь, — подмечает Яку. А он знает, о чём говорит: он видел Куроо и с похмелья, и больным насквозь, и после бессонных ночей перед экзаменами. Он видел Куроо, когда тот узнал, что у Кенмы есть парень, а это — редкий вид отчаяния. Коллекционное издание. Алмазная карточка в альбоме «Херовых дней Куроо Тецуро».
— Понедельник — день тяжёлый, — скалится Куроо.
— Да у тебя вся жизнь нелёгкая, я так погляжу.
— Вот не надо, — вяло отмахивается Тецуро. Сейчас — не надо.
— А я-то думал, ты от счастья плясать будешь. И вообще, тебя в универе не ждал увидеть ещё неделю, — тянет Яку, безразлично скользя взглядом по расписанию.
— В смысле? — Куроо поднимает на него свинцовый взгляд, в котором отблескивает жажда убийства: не то массового, не то «само-».
— Так Кенма же… — Яку осекается на полуслове, смотрит внимательно, натыкается на немой вопрос в глазах напротив и резко обрывает: — Ничего, забудь.
— Договаривай, — цедит Куроо сквозь зубы. — Кенма же что?
— Отличный друг и вообще человек замечательный.
— Это я и без тебя знаю, — огрызается Куроо. Вообще-то, это не в его духе. В его духе — ухмыляться косо, даже когда под рёбрами тишина. Особенно, когда тишина. Замерло. Пульса нет, записывайте время смерти. — С поправкой на то, что человеком там и не пахло.
— А, да, как ты там его зовёшь?.. Гуманоид?
— Гомункул, — машинально поправляет Куроо. — Так что там с Кенмой?
— Это тебя не касается.
— Меня всё касается.
Вот прям с размаху так касается. Наотмашь.
— Ну нет, я в вашу драму лезть не буду, — качает головой Яку.
«Да какую нахер драму, — думает Куроо. — У нас с ним комедия абсурда с уклоном в артхаус». Затянувшийся ситком с самыми дохлыми рейтингами — такое в эфир только глубокой ночью пускают, чтобы не травмировать неокрепшую психику.
— Ладно, что ты хочешь за информацию? — заходит с другого бока Тецуро. — Кофе? Проект за тебя сделать? Курсач написать?
— Отъебись, бога ради.
— Бога нет, есть я. И у меня с собой молоток.
— У тебя с собой
что? Хотя нет, заткнись, я не хочу знать.
— Ну Яку, ну пожалуйста, — Куроо строит самую невинную, самую просящую моську из всех, но Яку строг и непреклонен. Яку знает: с террористами переговоров не ведут. Террористам дают взорвать себя посреди площади, а потом отскребают их останки с асфальта.
Проблема только в том, что Куроо не идиот. Куроо может и сам сложить два и два и получить под дых осознанием:
— Кенма расстался со своим парнем, да?
Потому что: «А я-то думал, ты от счастья плясать будешь. И вообще, тебя в универе не ждал увидеть ещё неделю» может значит только это. Ведь так?
Яку молчит. Застёгивает рот на невидимую молнию: «Я тебе этого не говорил». Уходит дальше по коридору, оглядывается на полпути:
— Ты идёшь?
Нет.
Куроо не идёт, Куроо, разве что, сходит. С ума, с поезда, с планеты этой в открытый космос — там звуки не распространяются, там можно заорать во всю глотку, и никто не услышит. Там можно списать на отсутствие связи то, что Кенма ему не сказал.
Яку вот сказал, а ему — нет. Яку, с которым они «не говорят об отношениях, они же, блин, не такие сопливые девчули».
А теперь внимание, вопрос.
Какого. Блять. Хрена.
***
Остаток дня проходит скомканно, вывернуто наизнанку. Куроо пишет что-то в конспект, вглядывается в иероглифы, но они кажутся ему незнакомыми. Неправильными. Чёрточки съёживаются перед глазами, словно боятся, что он их вот-вот испепелит. Тонкий стержень механического карандаша то и дело ломается и крошится. Мысли вообще не там, где надо. Не в голове, а в далёкой холодной невесомости, летают где-то возле спутника и смотрят на Землю свысока.
Хьюстон, ответь.
Хьюстон, ты слышишь?
Хьюстон.
После универа Куроо едет к Кенме, но почему-то приезжает домой. Заходит в пустую квартиру и распахивает настежь окно.
Хьюстон, ну пожалуйста.
Хьюстон, у нас никаких проблем, честно. Нам просто нужно услышать тебя, Хьюстон.
Нам просто
жизненно это необходимо.
Куроо смотрит на молчащий телефон с осуждением. «Я думал, ты будешь плясать от счастья», — сказал Яку. Ну да. Ну да. Только вот плясать совсем не хочется, а никакого счастья Куроо не испытывает, разве что это от счастья его нервы скрутились в трубочку, как скручивают ковёр, чтобы спрятать труп.
Труп внутри Куроо, правда, не спрячешь. Он уже гниёт, уже воняет на всю квартиру, распахивай окно или нет. Но лучше, конечно, заколоти ты эти чёртовы рамы, а то холодно. Слышишь, придурок? Хо-ло-дно, и никто тебя тут не согреет. И третий слог… Третий слог — в самое яблочко. В самую, блять, хрустящую сердцевину.
Ну и дальше-то, спрашивается, что?
Ждать сигнала к действию? Спросить в лоб и надеяться на положительный ответ? Или вообще уже ни на что не надеяться?
Хьюстон, можешь уже и не отвечать.
Можешь просто подать знак, что ты ещё здесь.
А можешь не подавать.
Делай, что хочешь, Хьюстон.
Раз уж то,
что я хочу, ты всё равно не сделаешь. Из вредности.
Куроо закрывает окно и открывает дверь. Выходит из квартиры, идёт к Кенме, но приходит почему-то в магазин.
Хочет купить какао с зефиром, но покупает почему-то джин с тоником.
Хочет написать ему, но почему-то пишет Яку: «Завтра на пары не приду».
Хочет сидеть в кресле-мешке, смотреть, как Кенма возится с компьютером, дразнить его колкими фразами, красть его внимание, но почему-то напивается в хлам. Взрослые мальчики решают проблемы орально-бутылочным способом. Взрослые мальчики топят свои мысли в алкоголе, как котят. Нет, не смотрите своими слепыми глазёнками, не мяукайте жалобно. Поверьте, лучше вам было и вовсе не рождаться. Вы тут никому не нужны.
Это не убийство, маленькие мои.
Это эвтаназия. Есть разница.
В какой-то момент, когда Куроо вымораживает свою комнату до вечерне-февральской температуры, симулируя другое место, пропитанное уличным присутствием другого человека, в дверь стучат соседи.
Точнее, Куроо думает, что это соседи, потому что кому ещё нужно стучать в его квартиру в два часа ночи? Наверняка им спать мешает музыка, которую он включил лекарством от тишины. Напиваться в тишине — это совсем уж жалко, знаете ли.
— Да иду я, иду! — ворчит Куроо, спотыкаясь о собственные шаги, застывшие на полу расслоением пространства и времени. В голове приятная тяжесть перекатывается стальным шаром из одного виска в другой, гудит. Зрение тоже перекатывается, переваливается из-под век: темнота — комната, комната — темнота.
Куроо распахивает дверь, выпуская из квартиры в тёмный коридор пьяный громкий сквозняк.
— Я… не вовремя, — мгновенно оценив ситуацию, бормочет Кенма в бордовое «убожество», которое Куроо сам вязал в надежде получить на выходе шарф. — Зайду в другой раз.
— Стоять, — приказывает Тецуро, хватаясь за его куртку — пуховую, огромную, в такой и на Северном Полюсе можно от жары сдохнуть. Кенма в ней — неуклюжий плюшевый шар, вот-вот готовый катиться отсюда прочь.
Только хрен ему Куроо позволит.
