***
— Тебе нравится Биг-бен? — Осаму держит девочку на шее, улыбаясь её удивлённому на всё взгляду — смена обстановки должна отвлечь её от грузных мыслей о том, что в семье что-то не так, хотя сам факт внезапного отъезда должен был насторожить её. — Да, — Фамия хватает его ладонью за волосы и слегка тянет, — а… а мост? Он может упасть? — Если ты пожелаешь. На самом деле, находиться вдали от Чуи оказалось куда более тоскливо, чем Дазай предполагал — всё его время и увлечение протекало в развлечении ребёнка сил на которого практически не оставалось. Все их съедала обида — Осаму особо не писал Чуе, в основном скидывал фотографии Фамии и дразнил подписями, типа, «завтракаем без тебя», получая в ответ стандартную реакцию, вроде «какие вы милые», хотя вдали вопросы о том, что Накахара будет делать внезапно заиграли с новой силой. Просто, уезжая, он был уверен, что его не колышет, чем он будет заниматься — а сейчас от одной мысли, что Накахара будет развлекаться с каким-то мужчиной, передёргивало и заставляло уже тянуться заказывать билеты обратно. Но тот пересиливал ревность и брал себя в руки, считая, что и он может расслабиться — однако даже идея, что с ним могут флиртовать официантки или девчонки из цветочного возле отеля, казалась отстойной. В какой-то момент в голове укоренилось мнение, что любить его, как человека по-настоящему никто не способен — даже если Чуя, его муж, никогда не испытывал к нему особой привязанности. Это не просто убивало, это обесценивало. Дазай ненавидел себя за это. Не будь Фамии — он бы давно сошёл с ума, послал Чую к чёрту и пустил пулю в лоб, как человек отчаянный и обездоленный, не имеющий возможности стать любимым, но присутствие дочери заново наполняло его желанием и ответственностью. При ней нельзя было даже грустить — Осаму старался быть опорой во всех аспектах, даже когда хочется выть и лезть на стенку. Она ведь не виновата в том, что её родители утырки. — Пап, — Фамия слегка сжимает локоны волос на голове Осаму, заставляя того слегка поморщиться, — почему… почему папа не с нами? — Он захотел остаться в Йокогаме, — равнодушно отвечает Дазай. — А когда мы вернёмся домой? Я скучаю по нему… — тихо выдыхает Фамия, и сперва это обижает, а затем спасает — как лишний повод вернуться раньше. Как бы не был счастлив ребёнок, Дазай ненавидел гены и родственное чутьё, ибо именно оно заставляло Фамию любить Чую. Это звучало эгоистично, аморально и вульгарно — но Дазай не понимал за что Фамия так привязана к Чуе, ведь любит она его намного больше, как бы сильно не старался Дазай, как бы много времени она не проводила с ним. К Накахаре её тянуло, от его ласковых слов она успокаивалась куда быстрее, ложилась спать спокойнее и охотнее слушала, если Чуя был благосклонен. Смена впечатлений, однако, помогла Фамии хотя бы перестать замечать очевидное, пускай и такой перформанс оказался очень странным — разойтись на пару дней, чтобы ребёнок не так волновался по поводу общения родителей. Зато, кто реально был рядом, даже несмотря на километры — Йосано. Она всегда находила возможность просто поговорить по телефону или порадоваться за мелочи Фамии — Дазай старался не говорить слишком много о ребёнке, зная, как порой это может утомлять, но у Акико был искренний интерес и добрый голос, она звучала по-родному близко и спокойно, заставляя Осаму не вспоминать все обиды к Чуе, а постараться действительно насладиться поездкой. Дазай знал, почему у неё всегда есть время — разведённая женщина, которая слишком редко имела возможность видеться с собственным ребёнком, была довольно привязана к его семье, возможно, отчасти ассоциируя себя с ней. Осаму редко прибегал к этому, полагаясь на дружеские отношения и добровольные откровения, но Акико так заинтересовала, что пришлось разыскать на неё более подробное и глубокое досье, чем он читал на собеседовании. Акико была чистой воды семейным человеком, нуждалась в укромном уголке среди безумного мира, муже с твёрдым плечом и ребёнком, которому можно уделять всё время, и Осаму был уверен, что она станет самой лучшей матерью, потому что в ней присутствует главная для материнства черта — сострадание. Сострадание, коим, к сожалению, не обладал Чуя. — Фамия очень хотела увидеть Диснейленд, но его откроют только через пять лет, — улыбается Осаму, лёжа на диване и глядя на милое лицо девушки в телефоне, — страшно подумать, что будет, когда она узнает. — Я думаю, там и без Диснея есть чем заняться, — улыбается Акико, слегка потирая глаз — всё-таки разница в часовых поясах девять часов. — Да, — улыбается Осаму, а затем резко выдыхает, когда Фамия прыгает на него сверху. — В смысле нет Диснейленда?! — она упирается ладонями в его грудь, корча свою милую мордашку в гневной гримасе, — папа! Ты соврал! — Солнце, — Осаму кашляет от внезапного удара в грудь, а затем отвлекается от разговора с Акико, — я куплю тебе этот Диснейленд, когда его построят, но пока могу предложить только мороженное, когда мы побываем в замке. Хочешь в замок? — тут же усмехается брюнет. — С привидениями? — С привидениями. Спрыгни с меня, пожалуйста. — Я спать хочу уже, — тут же говорит Фамия, однако слезает с отца. — Дазай, я удивлена, — тут же говорит Акико, — общаешься с ребёнком и ни одного мата. — О, мата в своей жизни она услышит достаточно. И точно не от меня, — он поднимается на месте, сползая с кровати, — я перезвоню тебе завтра, или… О, у тебя, наверное, будет два часа дня. — Хорошо. — До завтра, и… Спокойной ночи. — Спокойной, Дазай-сан. Отключив телефон, Осаму ощутил себя предателем — насколько честно и правильно было сближаться с какой-то женщиной даже на расстоянии, когда ты замужем? В их действиях не было никакого подтекста или даже мелкого намёка на флирт, однако, то что отношения давно пересекли черту деловых, плотно уложившись на границе с дружескими, отрицать было сложно — это наоборот утешало, ибо друзей у Дазая крайне мало. Но вдруг он обвиняет Чую в том, чем занимается сам? — Котёнок, ты куда спряталась? — Осаму окинул комнату взглядом, не заметив нигде ребёнка. Стоило ли брать номер на две комнаты, если в них можно потеряться — Дазай знал, что Фамии нужен свой личный уголок без навязчивого взгляда, чтобы раскладывать игрушки, раскраски и другие свои мелочи. Номер был светлым и красивым, а у детской кровати даже был балдахин, и зайдя во вторую комнату, Осаму садится на край кровати и отодвигает ситец в сторону, замечая под одеялом маленький бугор точно под размер дочери, сделал вид, что не заметил. — Видимо, в Лондонский Тауэр мне придётся идти одному, Фамия ведь исчезла, — грустно выдыхает Дазай. С секунду ребёнок закопошился, но не вылез из-под одеяла, из-за чего Осаму первый потянул его назад, оголяя её рыжую голову и ладошки, которыми она потирала глаза, — я нашёл тебя. В ответ Фамия молча отворачивается и снова пытается натянуть на себя одеяло, как Осаму тянет её к себе на руки, прижимая боком к груди и поднимая пальцами на себя её лицо — пару секунд и до него доходит — Фамия плачет. — Боже, котёнок, что случилось? — больше всего Дазай боялся именно этого — боялся видеть своего несчастным, особенно зная, что Фамия самый радостный и счастливый ребёнок на свете, — почему ты плачешь, я тебя обидел? — Пап, — тихо шмыгнув носом, она вытирает его рукавом, а затем ровно садится на чужие колени и опускает взгляд, — мы не вернёмся домой? — Какие глупости, с чего ты взяла? Я же сказал, что мы вернёмся через две недели. — Из-за меня? — Что? — Мы уехали, — в её голове не сложно было выстроить логические цепочки, однако именно они разбивали сердце Осаму, заставляя переживать и ненавидеть Чую и себя — доводят своими ссорами несчастного ребёнка, — я вам не нужна? Просто ты сказал… — Т-шш, помолчи, — тут же он её перебивает, аккуратно заправляя прядь рыжих волос за ухо и спокойно улыбаясь, — чего бы я там не говорил, я дурак, если это заставило тебя расстраиваться. Ты нужна нам обоим, Фамия, и поэтому мы стараемся ради тебя. — Но почему вы тогда вечно кричите? — недовольные слова нетерпеливо вырываются из неё. — Идиоты просто. — Осаму пожимает плечами, — у нас свои сложности, но ты в них не виновата. — Ну, так перестаньте тогда. — Именно поэтому мы и поехали с тобой в путешествие. Или тебе не нравится в Лондоне? — Нравится. Но я хочу домой… Дазай выдыхает и опускает её на кровать. В прочем, это было ожидаемо — мозг Фамии был примитивным и детским, какой бы развитой для своих четырёх с половиной лет она не была. Она хотела домой, к Чуе.***
Чуя смеётся, а затем отпихивает от себя лицо Достоевского, поднимая на него крайне уверенный и топорный взгляд. — Порой ты мне слишком напоминаешь Дазая, — Чуя поднимает ноги на диван и вытаскивает подушку, которая была между ними к себе на колени, чтобы прижать к груди. Возможно, Фёдор во многом был прав — вместо того, чтобы забивать свою голову всякой ерундой и рефлексировать о чужих ошибках, он может повеселиться. Всё равно ничего не изменится, станет он слишком напрягаться и примет решение в последний момент, или лишит себя страданий и сможет спокойно рассуждать, справедливо взвешивая «за» и «против». Фёдор слишком настойчиво врывался в его личное пространство, продолжая игнорировать работу и то, как быстро из деловых партнёров они превратились в друзей, а затем в нечто большее — как бы Чуя не задумывался об этом, он чётко решил игнорировать собственные чувства и намерения Достоевского. Нет ничего хитрого в химических процессах, которые быстро проходят за некоторое время, всего-то стоит подождать. Но Достоевскому так не казалось — он пробивал все границы, желая получить всё и сразу. — Надеюсь, это было не оскорбление, — аки змей, он гипнотизировал взглядом, пробираясь ладонью на чужой локоть, — он ведь обещал пристрелить меня, если увидит у тебя дома. А я, как видишь… — О, не неси чепуху, Осаму часто что-то обещает, — Накахара рассуждал легкомысленно, хотя в душе понимал, что, если Дазай что-то решит — этого не изменить. Однако с шутками это не имело ничего общего, — напомни в следующий раз не соглашаться смотреть с тобой кино. Ты вечно отвлекаешь и пристаёшь. — Я? Пристаю? — с улыбкой изумление расползлось по лицу брюнета, которое в миг оказалось перед ним, и по-прежнему, Чуя всё ощущал, как лёгкую игру, — Накахара, ты ещё не знаешь, как я могу приставать. — Напугал, — фыркает Чуя, однако взгляд не отводит. Фёдор сам втянул его в это, чтобы жаловаться на легкомыслие или глупое поведение — Накахара давно перестал следить за тем, что делает, ведь прежде так боялся задеть и обидеть кого-то. А сейчас, получив зелёный свет, он буквально оторвался, вновь ощутив себя на десять лет моложе. Как в те времена, когда ему можно было беспечно флиртовать со всеми и целоваться с кем захочет. — Хочешь проверить? — Рискну. Вторая ладонь Фёдора мгновенно оказывается на чужом подбородке, заставив поднять голову к себе и не отворачиваться, когда Достоевский наклонился к нему ниже, сразу же прикасаясь к горячим губам Накахары, который от неожиданности даже перестал дышать, ощущая сперва чужой язык на губах, затем, как он пытается проникнуть в его рот. Всю жизнь ему казалось, что в такой момент он ударит человека, по крайней мере, постарается защититься, но Чуя лишь поддался навстречу, повернувшись к нему торсом и позволяя углубить поцелуй. А целовался Фёдор совсем по-другому, не как Осаму с его пошлым намерением сразу же возбудить и потерять возможность стоять на ногах, Достоевский целовался намного медленнее и аккуратнее, нежно запуская ладонь в чужие медные локоны — Чуе сложно было отпихнуть его, сложно было отвернуться и признать, что ему не нравится, потому что сейчас ему было хорошо, как никогда прежде. Ох, как печально, что его спокойствие уничтожает самый близкий человек! — Федь, — Чуя отстраняется, отворачиваясь в сторону и желая отпрянуть, но Достоевский плотно сжимал одной ладонью его талию, не давая отстраниться, — прекрати, я замужем. — Сними кольцо, если оно тебя смущает. — Ты обещал не давить на меня, — недовольно напоминает Накахара, а Достоевский ненавидел, когда ему напоминают о чём-то, как и неуверенные ужимки Чуи бесили также. — Прости. Руки пропадают с тела рыжего, заставляя того вдохнуть побольше воздуха и постараться скрыть румянец с щёк. Стало как-то не весело. Логика Достоевского была проста — поступай, как желаешь, а с таким подходом можно наворотить кучу дел. Накахара имел огромный груз ответственности, даже когда в глазах Фёдора читал неприкрытое осуждение и смысл «всю жизнь проживёшь несчастливо, оставаясь в несчастных отношениях ради дочери, тайно ненавидя мужа», и подобный сценарий Чую также сильно не устраивал, также как, и «просто разведись, забери дочь и будем жить счастливо в центре Токио». Он ненавидел спонтанные решения, а Фамия их с Дазаем ребёнок настолько общий, что вряд ли она сможет когда-либо подружиться с Достоевским, так же, как и не сможет полностью привыкнуть к Чуе, как к ответственному за свою жизнь. — Ладно, возможно, я слишком злоупотребил твоим гостеприимством, — небрежно бросает Фёдор, вставая с места, — как всегда, произошедшее обсуждать мы не будем. — Ты обещал дать мне две недели. — Прости мне мою нетерпеливость. После ухода Достоевского квартира вновь погрузилась в тишину, которая последнюю неделю так сильно втаптывала его в пол, ведь она звучно опускалась на уши, напоминая, как пуст и одинок его дом без ребёнка и Дазая — первые дни такая тишина позволила расслабиться, даже прочувствовать весь момент, и Накахара был рад уединению. Зато теперь внезапно всё стало давить. Стали давить стены, большая квартира. Томное ожидание хотя бы одного сообщения с банальным «как дела?» или «я соскучился» превращалось в пытку, нещадно терзая сердце — Накахара знал, что любовь это выбор. Любовь это труд, как и желание быть счастливым, но, видимо, такая ноша ему теперь не по плечу. Кажется, он совершает огромную ошибку.