Детка, послушай

Перемирие не могло длиться вечно. Фамия наблюдала окаянные дни через призму детской неопытности, которая помогала ей травмироваться не так сильно. Пару дней у Коё пролетели быстро, позволяя временно отвлечься, но всё равно в голове оставался вопрос: почему от неё избавились? В груди первое время застывало волнение, оправданное ссорами и впервые такими долгими разлуками между родителями, которые всё чаще ходят по одиночке, всё реже появляются дома, сидят по разным комнатам, перетягивают друг на друга одеяло и обвинения, первое время было куча вопросов, которые удовлетворяла даже самая плохая и небрежная ложь. Сейчас же она понимала, что беззаботные дни закончились — «что-то плохое» давно наступило и повернуло жизнь вспять, сейчас охватывал какой-то ужас, держа всё время в страхе, что однажды родители разойдутся и больше никогда не будут вместе. Не будут любить её, держать за руку, водить в парк, не возьмут с собой в кровать, Дазай не будет готовить им ужин, а Чуя не расчешет волосы, подбирая красивый наряд — она не понимала до конца, что её привычная целостная реальность делала её настолько счастливой, не понимала, что послужило причиной её исчезновения, не понимала, что она может никогда не вернуться. Зато отчётливо чувствовала и страдала от её отсутствия, от того насколько родители заняты собой и своими обидами, чтобы успевать делать её счастливой снова. Когда Коё решительно вернула её домой, она строго наказала разобраться в скором времени, ибо никто не станет их покрывать — Фамия оказалась в прямом смысле между молотом и наковальней. Просыпаться под ругань стало чем-то новым — ужасным и дико обидным, вызывало в груди сперва гнев и желание самой наорать на всех (а прежде Фамия такого никогда не чувствовала, боясь ответного гнева Чуи или строгого взгляда Осаму), а затем расплакаться — её не интересовало почему они кричат, она ни слова не понимала из обрывков взрослых разговоров, но они будили её и раздражали. Каждый раз, когда проснувшись непривычно рано, она сползала с кровати и направлялась в гостиную или на кухню, Фамии удавалось наблюдать картину агрессивно настроенных друг на друга родителей, и этот кошмар вызывал страх отчётливо — негативная среда всегда влияла на её самочувствие — они ссорились ещё пару минут, пока не замечали её и не прекращали одновременно. Подобное притворство вставляло палки в колёса их ссорам, заставляя прекратить на месте и больше не продолжать — пускай для всех уже давно стало ясно, что ненависть друг к другу присутствует, иногда перекрываясь порывами нежности, которые втаптывали в землю новые ошибки и комментарии. — Почему вы кричите? — недовольно спрашивает Фамия, глядя на обоих по очереди — Дазай не знал, что отвечать, а у Чуи на уме было лишь спихнуть всю ответственность на Осаму. Но он стоит рядом, а значит продолжит конфликт. — У твоего отца мозга нет, — всё-таки не сдерживается Чуя, а затем выходит из комнаты. — А у Чуи совести, — Осаму сразу же наклоняется к Фамии, чтобы взять её на руки и пойти с ней на кухню. Для происходящего она была слишком умной, и Дазай порой жалел об её интеллекте, жалел, что слишком развил её, сделав чувствительной и уязвимой сейчас. Однако, по правде — всем уже было наплевать на маски приличия и аккуратности, оба смирились, что на Фамии это оставит след, при том достаточно сильный, и ситуацию они не контролируют. Разве что могут выбрать причину, за которую всю оставшуюся жизнь будут просить у неё прощения — за развод, ненависть друг к друг или нового отца для неё. На самом деле, у Дазая от мыслей, что Чуя может сойтись с Фёдором и забрать Фамию заходили желваки по лицу — он бы Чуе даже собаку на воспитание не доверил, уж тем более бы не отдал Фамию, но жестокая реальность разбивала намерения о скалы — если дело дойдёт до развода, дочь с ним не останется. Просто потому что оба слишком принципиальны и упрямы — если Дазай что-то решил, он точно миллион раз подумал об этом и от намеченного не отойдёт, в этом плане Накахара более гибкий, однако, чтобы сделать что-то назло Дазаю, либо пойти на принцип — он снесёт все стены и будет до конца жизни его ненавидеть, портить жизнь и отравлять её всем вокруг, заставив Осаму уступить. Чего Осаму делать больше не собирался. И так Фамия бы оказалась орудием их мести, превратившись в мяч на стадионе, который каждый перебрасывал друг другу и в то же время пытался отнять — к сожалению, только Осаму рефлексировал об этом и печально осознавал, что сбей его завтра машина, Чуя бы не слишком расстроился. Воспринял бы это за Божью помощь и выскочил замуж второй раз, не раздумывая. Фамия же наблюдала за хандрой Дазая и с грустью переставала чувствовать себя защищённой. Её папа всегда был сильным и смелым, утешал, удовлетворял малейший каприз и желание, всегда вселял уверенность — дочь знала, что он у неё есть, он будет рядом, будет держать за руку и учить ходить всю жизнь. Дазай был защитой от всех бед, он был надёжной опорой. Которая исчезла. Утратить её в четыре года было не просто больно — натурально страшно, что всё не станет так, как прежде и придётся справляться своими силами, а кардинально менять свою жизнь в таком раннем возрасте легче. Это спасало — Фамия хоть и была растеряна, но легко адаптировалась к ситуации, избегая страха и разочарования ещё сильнее. Осаму был защитой и опорой для всех, кто ему был дорог — даже для Коё, которая никогда его не любила он был готов на многое, но слишком легко терял собственные силы, когда его переставали любить. А вот Чуя и его эпизодические попадания в жизнь Фамии всё-таки приукрашивали её, он с неподдельной нежностью относился к ней, и дочь искренне скучала — если Осаму оберегал от всего на свете, то Накахара привносил уют, который стоило защищать, он не так часто оказывался рядом, но в каждый момент, когда Фамия оказывалась в поле зрения, он был поглощён ею. Дни протекали тучно — Чуя уезжал рано утром после того, как Фамия вставала, порой даже раньше, громко хлопая дверью и возвращаясь под вечер. Фамия отвлекалась на игры, мультфильмы или просьбы пойти гулять — Дазай, что почти всегда работал удалённо или не работал вовсе, всегда прежде удовлетворял её мелкие потребности, а сейчас всё чаще оказывался уставшим и непригодным. Порой просто молча сидел рядом, наблюдая за девочкой, чтобы сохранить хотя бы эффект присутствия, порой уходил на кухню, с кем-то подолгу говорил по телефону и предлагал съездить к Коё. К Коё Фамии пришлось ездить чаще. По правде говоря, будучи солидарной с Осаму, её компанию она любила не очень, всё-таки больше общаясь с Шоё или Мори, это скрашивало некоторые моменты и отвлекало от происходящего дома. Она догадывалась, что у Коё приходится оставаться, когда всё совсем плохо — когда Накахара в очередной раз проводил время с Достоевским, хотя ему приходилось тщательно отрицать это, либо, когда Дазай не хотел уступать, и их обоих подолгу не было дома — оба нашли своё пристанище спокойствия в компании других людей, покидая дом, заменяя его на работу и посторонних. Фамия в этой отлаженной схеме не присутствовала. Иногда Фамия просыпалась не из-за ссор, но от того утро не становилось добрее — пробираясь сквозь длинный коридор на кухню, она иногда заставала там Чую — и если Дазай прежде выглядел злым или уставшим, то Накахара сидел в одиночестве, сжимая пальцами локоны на лбу, упираясь локтями в стол — вид его был не просто несчастный, а убитый, даже страдающий. И подобная картина не расслабляла, ни капли не делала легче — лишь сильнее угнетала каждый раз. Когда уходил Чуя — Фамия спокойно переживала, сидя на коленях у Дазая, который всеми силами успокаивал и отвлекал. Иногда он пытался что-то объяснить ей, переводя с взрослого на детский язык те сложности, которые сама она не понимала — что люди разные, что ей бояться нечего, но по правде, он сам не знает, что происходит. Иногда Накахара мог не приходить домой ночью, и тогда Фамия беспокойно засиживалась допоздна с Осаму, пока тот не шёл укладывать её спать и не сидел до рассвета, постоянно набирая номер мужа, который его не слышал. Когда же уходил Дазай — всё было по-другому. Фамии было страшно и беспокойно, что он может не вернуться. Он никогда прежде не оставлял её на долгий отрезок времени, всегда предупреждал, если уезжает — и каждый раз, когда мог брал с собой. Сейчас же эти ночные походы пугали и расстраивали, потому как окутывались неизвестностью: где, с кем, когда и во сколько вернётся — неизвестно. Непонятно, откуда возникали такие мысли — возможно, подстрекательство Накахары, который порой, не думая, мог бросить что-то грубое, что девочка могла интерпретировать, как «ты ему не нужна, он найдёт кого-то получше», на самом деле заключая в подобной мысли личные страхи. Однако, не верилось — Осаму не мог бросить их. Он всегда приходил домой. Сколько бы часов не было на дисплее — Дазай ночевал только дома, да, это не мешало Чуе всё равно устраивать скандал, обвиняя во взаимных изменах, хоть и оба знали — физически друг другу верны. Осаму был в это уверен, так как слишком внимателен — если бы Чуя решился на измену, он бы вёл себя куда более виновато, так как у этого человека чувство вины сохранялось почти всю его жизнь, благодаря крайне «педагогичной» тётке, да и врать он не умел — а отсутствие секса в самых искренних и платонических отношениях с Достоевским позволяло ему перечить и парировать «мы просто друзья, просто общаемся — ты всё придумываешь». С положением Дазая было несколько иначе, Чуя никогда не был к нему внимательным, потому отсутствие стыда у Осаму ему сдавалось перманентным. Измена — вопрос времени, и Дазай убедился в этом. Он был уверен, что рано или поздно Накахара либо одумается, поняв всю крысиную суть Достоевского, либо окончательно всё разрушит, а по факту больше держать его в своих руках смысла нет, если Чуя эти же руки так любил кусать. Будь Фёдор менее пронырлив, а Чуя более безответственен, они бы расстались с честью уже давно. Фамия не понимала, что стало между ними. Но она всё видела и готовилась к худшему — каждый раз засыпая, она представляла далёкое будущее, в котором всё отлично, представляла, что её родители снова вместе, что она где-то не здесь, и эти мысли поедали, втягивая в себя полностью, замыкали, но спасали — будучи прежде крайне активным и болтливым ребёнком, Фамия всё больше предпочитала одиночество, лишая себя лишнего зрелища криков, садилась где-то за мелким рисованием или предпочитала строить дом из подушек в своей комнате, в котором пряталась от всех внешних угроз. Осаму это заметил первый — Фамия перестала с ним общаться. Она замкнулась. — Котёнок, — Осаму сперва стучится в дверь, а затем аккуратно открывает её, проходя в комнату и замечая, как у её маленького стола навалены подушки с обтянутым в простыни стулом. Розовый цвет так чётко напоминал о её возрасте, ведь, подумать только — через десять лет она, возможно, захочет всё перекрасить здесь в чёрный, повесит на стену плакат какой-нибудь рок-группы, а может попсы — ему в целом плевать, так как он был готов поддержать её в любом начинании. — Фамия, ты где? Девочка сжимает колени под столом, откровенно не желая общаться — она хотела побыть одна и посидеть под столом, как внезапно приходит папа и чего-то от неё требует — точно начнёт с ней разговаривать и что-то спрашивать, а ей вовсе не хотелось сейчас что-то разбирать и менять. Не время, сил нет, желания тоже. Но эти взрослые! Ведь их потребности выше, их желания важнее — потому, будь добра, подчиняйся. Осаму опускается на её кровать, вздыхая — он понимает, что происходит и его задача — быть поддержкой, но сейчас это кажется непосильной задачей. У Дазая нет сил даже на выполнение базовых задач в жизни, а ему приходится выуживать из своего мозга капли веселья и уделять их дочери. — Фамия, ты обижаешься на меня? — Нет. — Тогда что случилось? — вопрос глупый и максимально идиотский — однако, он хотел обсудить её личные переживания. — Ничего. Дазай опускается на колени возле стола, аккуратно приподнимая край простыни и глядя на дочь, что сидела на полу и смотрела куда-то в сторону, никак не реагируя на появление отца. Осаму вздыхает — в последнее время он всё сильнее ненавидит себя, в частности за её состояние. — Ты не хочешь говорить со мной? — Нет, — тут же она тянется к краю простыни, аккуратно вытаскивая её из-под чужих пальцев и вновь закрывается. — Почему? — Просто не хочу. «Точно характер, как у Чуи» — улыбается Дазай, однако это так резало по сердцу — он всю жизнь видел в маленькой Фамии копию Чуи, даря ей всю любовь, которая Чуе была не нужна. Он смотрел в её глаза и видел маленького капризного Накахару с огромным интересом, беспечными глазами и неуёмной жаждой жизни, которого хотелось любить и оберегать от всего на свете, потому как Осаму имел такую возможность. Да и сейчас имеет, но играть в одни ворота — безумие для самых отчаянных, зато Фамия являлась отражением Накахары, которое не пренебрегало его любовью. Осаму садится рядом и опирается о стол, откинув голову к потолку — на нём было наклеено куча звёзд, которые всегда светились в темноте, ибо Фамия чертовски боялась темноты и оставлять её на ночь одну без возможности ухватиться за какое-либо освещение — кощунство. — Фамия, — хриплым голосом начинает Дазай, не зная, сможет ли она его понять — недостаточно глупая, чтобы не замечать, но и не такая опытная, чтобы понять, — прости нас. Я знаю, что мои извинения не сделают тебе легче и… Мы просто идиоты с твоим отцом, нам нельзя верить, — на секунду он усмехается и прикрывает глаза, — мы правда любим тебя, и мы с Чуей сделаем так, как тебе хочется, только… — на секунду он делает паузу, боясь, не скажет ли лишнего, — только мы вряд ли будем вместе. — Но это всё, чего я хочу, — девочка выползает из-под стола, садясь возле Осаму и привлекая его внимание. — Я понимаю, — он тут же тянет к ней руки, поднимая к себе на колени, — но не всё бывает так, как нам хочется. К сожалению, так происходит. — Я буду жить с Фёдором? — Не дай Бог, даже если я в него не верю. — Он мне не нравится, — выдыхает Фамия, будучи не совсем в состоянии поддерживать взрослые разговоры. — Мне тоже, — усмехается Осаму, а затем задумывается. Если дело действительно дойдёт до развода, им придётся делить Фамию — по правде, об этом сейчас думал каждый, но вовсе не хотел настраивать друг против друга заранее, Дазай был удивлён, как им обоим хватает на это благородства и уважения, чтобы не тянуть дочь на себя. Однако, от мысли, что Фамия может остаться с Достоевским, становилось не по себе — вообще от мысли, что Дазай снова останется один, потеряет буквально всё, что выстраивал долгими годами, становилось не по себе — Чуя заберёт у него всё. Не только себя, Фамию, уют — он заберёт семью и перспективу спокойной старости в тёплом доме с любимыми людьми, ведь он один ничего не теряет. Дазай снова останется один. — Не переживай, милая, я тебя не оставлю, — тут же говорит Дазай. Он не знал насколько эгоистично будет забирать Фамию, учитывая то, что для семьи нужно двое, а Осаму вряд ли снова захочет вступать в отношения. — Я не переживаю. — Отлично.

***

Несмотря на временные её расслабленные диалоги с родителями, по одиночке они были достаточно спокойны и приятны, как прежде — однако, оказываясь, вдвоём, пространство сквозило напряжением, и Фамии хотелось поскорее сбежать оттуда, что зачастую она и делала — только появлялись намёки на скандал, девочка вставала с места и бежала в свою комнату, чтобы не видеть и не слышать. Чуя и Осаму даже не замечали, как им играет это на руку — можно не переживать, что она увидит, но как-то оба забывали о ней, как только обида затмевала глаза, слишком поздно Дазай первый замечал, что они снова её спугнули. Иногда шёл следом, злобно зыркнув на Накахару, иногда оставлял всех и отправлялся в офис или какой-нибудь бар, чтобы отвлечься — Фамии он лучше не сделает, а Чую на дух не переносит. Накахара всегда помнил о ней, порой часами проводя время в раздумьях о том, как сделать лучше именно для дочери, однако ничего на ум не шло — оставить её с Дазаем он не мог, ведь подобное решение сделает его ещё большим монстром и хуёвым родителем, коим он себя не считал, а оставить рядом с собой слишком эгоистично. Фёдор не любит детей, а Фамия не любит Фёдора — придётся надеяться лишь на удачу и то, что со временем они смогут притереться друг к другу. Чуе было откровенно стыдно перед дочерью. Он редко обсуждал с ней происходящее, скорее боясь, что не сдержится и начнёт винить во всём Осаму, превращаясь в жалующегося ребёнка и истеричного родителя, который тычет пальцем на всех. Как же ему хотелось оказаться где-то не здесь, в объятиях снова любимого человека, который примет решение вместо него! А до приезда Фёдора оставалось ещё меньше недели. — Фамия, — сразу же открывая двери, Чуя видит дочь на полу возле кровати, сидя в кругу игрушек и раскиданных листов бумаги из-под рисунков — на всех них даже не было чётких образов, только рванные линии и откровенное безобразие из чёрного и красного. При том, спихнуть на баловство сложно — Фамия отлично рисовала что-то осмысленное для своих четырёх лет. Психует, значит, — что ты делаешь? Накахара не был также ласков, как Осаму, его характер редко подразумевал мягкость и ропотность, а тем более сейчас, когда он так зол и напряжён. Но свою злость он никогда не переносил на других людей. Фамия отворачивается и залезает на кровать, желая спрятаться — родители превратились в монстров, в тех, кого она видела по ночам. Их главная задача была защищать её — в итоге защищать нужно от них же. — Милая, что такое? — очередной глупый вопрос, на который она также не хочет отвечать, однако Чуя садится на край кровати и слабо прикасается к её волосам, мелко поглаживая, — ты из-за нас так расстроилась? — Отстань, — сквозь слёзы мычит Фамия, после чего Накахара сразу же сгребает её в свои объятия и наклоняется в бок, чтобы рассмотреть лицо. — Не говори так, — рыжий мягко проводит ладонью по её щеке, — всё в порядке, ты чего? — Чуя точно не умел врать. — Я не хочу, чтобы меня бросали. — Тебя никто не бросит, моя хорошая, — внезапно голос Чуи стал серьёзнее, из-за чего он надеялся на понимание Фамии, — ты — главное, что есть в моей жизни, и я тебя точно не брошу. — Папа говорил также, — слегка хмыкая, вспоминает Фамия, вытирая глаз. — Ну, — на секунду он теряется, не зная, чем парировать, — мы тебя точно не бросим, даже если будем жить отдельно. — Я не хочу, чтобы мы жили отдельно. — Фамия, у нас проблемы, поверь, если мы останемся вместе — будет хуже. Накахара старается быть предельно честным, даже если это напугает — ложь в любом случае станет для неё огромным разочарованием, если она будет надеяться на лучшее. Чуя быстро укладывает её спать, смертельно желая остаться одному — Дазай снова хлопнул дверью и исчез, вернётся явно очень поздно. Всегда это бесило, Осаму старается поддерживать имидж семьянина, когда Накахаре откровенно было бы легче, если бы тот ходил налево и оставался у кого-то на ночь, а так встречать его посреди ночи или просыпаться от громких шагов в гостиной как-то слишком надоело. Телефон показывает два пропущенных от Фёдора, которые Чуя впервые игнорирует, не желая сейчас ни с кем говорить — что он будет, ныть Достоевскому о том, как ему плохо без Дазая? Мысленная оговорка — плохо ему было как раз-таки в его присутствии. Чуя слишком запутался — присутствие Дазая всегда делало больно, напрягало и накаляло их обоих, так что ссорились они почти постоянно из-за любой хуйни, давая расслабиться лишь тогда, когда они далеко друг от друга, и Чуя бы с удовольствием прекратил это, но почему-то в некоторые моменты он вовсе забывает о Феде, словно имитируя подростковую влюблённость. Старые воспоминания о добром и милом Осаму, который с любовью целовал его, боготворил каждый сантиметр тела, обнимал по ночам, обещая на ухо защитить от всех бед, а его слова, сказанные в момент, когда Чуя согласился выйти за него: «я сделаю так, чтобы тебе больше ничего не угрожало» до сих пор звенят в голове, как мантра, выкинуть которые не получается. Это были прекрасные дни, наполненные взаимопониманием, но Чуя никогда не любил его. Никогда не говорил о том, что всю жизнь хотел именно этого, всегда признавался, что ему хорошо — Дазай рядом это надёжная опора и невероятно любящий человек, но прежде получать удовольствие от брака не значило «полюбить», Накахара всегда грел в мыслях тайное желание о влюблённости, пускай и не воспринимал это всерьёз. Чуя садится на кровать столь грузно, словно к нему привязали камни — ему плохо без Дазая, плохо без его сильного плеча рядом, которое всегда должно было сопровождать, но внезапно покинуло — вернуть его больше возможности не будет. Это убивало и ранило, семья разваливалась, а Фамия страдала больше всех, ведь судьба взрослого и самостоятельного человека гибкая, гнущаяся, в то же время, как её детский мир оказался почти разрушен и сметён ветром. Вновь глаза слезятся. Всего-то стоит дождаться Достоевского — он точно знает, что делать.