***
Осаму смотрел в окно, на котором мелкими полосками расползались капли, словно пытаясь в эту бурю пробить стекло и пробраться внутрь — холод студил кожу, но Дазай всё равно сидел на месте и смотрел в него, даже не в силах развернуться и принять ещё виски, в голове и так шумело, а ему ещё домой возвращаться, даже если слишком поздно, даже если ему придётся оставить машину на парковке у офиса или садиться пьяным за руль, чтобы потом врезаться в дерево на полной скорости, Дазай помнил о том, что у него есть семья и есть дом. Крутит на пальце кольцо, выуживая из роя мыслей одну — убиваться будет только по нему — Чуя никогда не любил его и вряд ли полюбит. Дазая в принципе никто никогда не любил. Ненужных котят обычно топят, и в детстве Осаму им крайне завидовал, ведь они покидают этот мир, а не оказываются на его обочине в попытках жестокого выживания и вражды за кусок хлеба — едва ли он начал понимать происходящее в мире, как оказался в приюте, почти всё детство задаваясь вопросом: за какие заслуги? И говорить о том, что он испытывал там: перманентное одиночество, исключительную самоненависть, полный карт-бланш, отсутствие желание к жизни, ему надоело, как и надоело убиваться по вещам, на которые он не влияет и никогда не влиял. Жизнь в одиночестве была неласковая, как рука дрессировщика — то окунала в воду, то вытаскивала и показывала, что ты на манеже. Научила жить и заставила агрессивно желать доказать самому себе, что ты можешь кем-то стать. С несколькими долларами в кармане и всего колодой игральных карт, Осаму понял в чём минус лёгкого заработка — в покере он ни разу не жульничал, но всегда выигрывал, начиная свои первые попытки в обеспеченную жизнь, порой не брезговал даже закладывать наркотики, ведь ему ли судить о справедливости жизни, если он ни разу с ней не сталкивались — при том все говорили, все пророчили «детдомовские дети никогда не смогут стать полноценными», так как у них нет семейной социализации, нет умения любить и получать любовь. Но у Дазая получилось — также, как и получилось влюбиться в самого прекрасного парня в институте и заставить его выйти за себя замуж, к двадцати двум годам Дазаю казалось, что у него есть всё. А сейчас кажется, что у него никогда ничего и не было — он никогда не чувствовал себя нужным, никогда не был с кем-то настолько близок, чтобы ощущать, как бьётся сердце в чужой грудной клетке от простых объятий, а все воспоминания о счастливой жизни с Чуей теперь горчат в голове, как всё чей срок годности давно истёк. Страшные дни, когда было больно утром, днём и ночью, казалось, позади — по факту Дазай всего лишь оттягивал время, чтобы снова прийти к очевидному выводу, что из пизды он вылез просто так. — Дазай, — Йосано открывает двери, прерывая его мутные терзания и тут же замечая, как же холодно в кабинете. Осаму молчит. Одиноко смотрит в потолок, даже не умудряясь скрыть солёные дорожки из глаз, и до Акико мгновенно доходит — дело дрянь. — Почему не дома? — глухо отзывается Дазай, игнорируя её внимательность. — Что мне там делать? — она моментально подходит к окну, закрывая форточку и зашторивая его полностью, а затем находит на столе пульт от кондиционера и делает воздух теплее, в миг преодолевая расстояние к Дазаю, который сидел возле журнального столика. Пустая бутылка ссудит о том, что Осаму уже хорош — он так и не бросил пить в одиночестве, что внезапно бьёт по Акико, как тревожный звоночек. — я увидела твою машину на парковке, когда выходила и поняла, что ты здесь. Может, посоветовать тебе хорошего психотерапевта? — Нужен он мне. — Дазай, что происходит? Вопрос звучит топорно, однако Осаму он намеренно отрезвляет, заставляет поправить голову и сесть ровно. Акико присаживается рядом, будучи готовой выслушать, не как психолог, а как верный друг. Она знала, что стирание границ врача и пациента негативно сказывается на результате их работы, но в груди её всегда что-то сжималось, когда она понимала сколько боли Дазаю приносит человек, в которого он столь сильно влюблён. Размеры его любви представить было сложно, но её узкий спектр понимания людских эмоций уже охватывал огромный пласт той заботы, которую она видела по отношению к его дочери. — Вы снова поругались? — Я думаю, нам надо развестись, — внезапно он снова тянется к бутылке, но вспоминает, что там уже ничего нет. — О, глупости, не стоит. У вас до этого всё было отлично, — парирует Йосано, ненароком прикасаясь к его локтю, — развод, это слишком поспешное решение, Дазай, может, вы сможете преодолеть этот кризис… — Он не любит меня. И никогда не любил, я думал, что смогу заставить, но не вышло. — слова невнятным потоком вылетают, Акико казалось, что Осаму так много думал об этом, что повторял словно мантру и точно знал, что говорить. И Йосано в растерянности слегка сжала его локоть. — Любит… — неуверенно парирует женщина, — просто не понимает этого. Может, нужно время, и с этим парнем он поймёт, что ты был лучше, — она крайне редко опускалась до подобных советов, но сейчас он казался ей как нельзя актуальным. — О, если бы это было так, я бы ждал вечность. Но это всё бессмысленно. Порой Дазаю казалось, что любить его невозможно — все контакты по молодости, пару отношений и даже попытки вытащить одну девушку из наркотической зависимости кончались одинаково. Его было выгодно использовать, удобно пристраиваться рядом и воспринимать любовь за слабость — Дазай понимает, что никто никогда не пытался понять его, не пытался сделать счастливым, и даже Чуя сейчас делал чертовски больно, проявлял равнодушие и глядел глазами тех далёких бывших, которые никогда не стремились кем-то стать для него. Осаму всегда был одинок и в ответ на свою безграничную любовь и старания получал одно и то же — разбитое сердце. — Хватит с меня отношений. Акико аккуратно запускает руку ему на спину, заползая к волосам, она правда хотела утешить его, но они так мало знали друг друга, чтобы Йосано была уверена, что мелких объятий хватило бы. Осаму был мастером в человеческих чувствах, он умел грамотно подбирать слова, грамотно подбирать действия, реально спасая от всех невзгод. А может быть, просто люди вокруг него страдали из-за мелочей, которые ничего не стоили, как и решение их оставалось на поверхности, в то же время, как его личные демоны разбивались на все сферы жизни, которые не мог объяснить ни один психолог. Привычка всем помогать выливается в опустошение и полное одиночество. — Ты правда решился на развод? — почти шепотом спрашивает Акико. — Да. Мне надоело, — он выпрямляется, убирая ладони от своих волос и переводя на неё отточенный взгляд, — никто никогда не любил меня, даже я сам. Надоело врать всем вокруг. — Дазай, я не верю. Не любить тебя невозможно. — Очень даже просто. Обчистить меня, использовать, как хочется, а потом сбежать к другому, проверенная схема, — Осаму встаёт с места, сразу же прихватывая виски и подходя к своему столу, но с секунду останавливается. В миг им овладела такая сильная ненависть, что хотелось разбить окно, а может и выпрыгнуть в него, но брюнет лишь усмехается и вновь поворачивается к Акико, — знаешь, мы же даже не трахаемся уже почти два месяца. — Дазай, не надо мне это говорить. — Нет, серьёзно, — Осаму усмехается вновь, — выгнал меня из супружеской спальни, чтобы придаваться мечтам о Достоевском. Блять, да лучше бы он мне действительно изменял. — Чуя, наверное, считает также. — Похуй, что он считает. Мне теперь на это абсолютно наплевать.***
Дазай появляется не так поздно, как прежде, однако настроение его — убивать, и он был бы искренне благодарен Чуе, если бы тот уже спал и не ждал его, чтобы поссориться — ей Богу, Осаму бы убил его случайно, но нет. Как всегда, жизнь не преподносит подарков, потому, оказываясь на пороге, Осаму первым делом видит Накахару на кухне. Не злого, не со сложенными руками на груди, не со сковородкой в руках — было бы иронично — нет, просто сидящего в одинокой компании самого себя и разбитого телефона. Он аккуратно переводит взгляд на Осаму, неловко подбирая, что сказать — в голове было много, но вслух он не смог выудить наиболее точной фразы, пока Дазай не подошёл и не заговорил первый. — Почему телефон разбит? — тон с ходу пассивно агрессивный, словно Накахара должен отчитываться, однако он так редко видел Дазая в подобном настроении, что даже не по себе. За последнее время они успели покричать друг на друга достаточно, но пьяный Осаму — всегда добрый и тихий, а теперь открывалась какая-то новая загадочная сторона. — Какая разница? — равнодушно выдыхает Чуя, желая продолжить, но его прерывают. — Снова психуешь, значит, — он наклоняется к рыжему, схватив его за запястье и подняв руку вверх, замечая яркий красный порез — Чуя не отличался особо устойчивой психикой, порой будучи отчаянным на самые безумные действия. — Ох, благородный нашёлся, — выдыхает Чуя и встаёт с места, — я хотел поговорить с тобой. Сегодня. Сейчас. — Удивительно, я тоже, — плавно расстёгивая плащ, Дазай переводит на Накахару пьяный взгляд, — я слушаю. — Вот так? Хорошо, — тихо выдыхает Чуя и складывает руки на груди, — я думаю, ты и сам прекрасно видишь, что происходит… Я на самом деле запутался, — Накахара вовсе не рассчитывал на какие-то откровения, но внезапно ему почудилось, что Дазай способен к пониманию, — меня печалит происходящее, я помню, как нам было хорошо вдвоём, но, наверное, это лучше оставить в прошлом. — Детка, послушай, — вальяжно стягивая плащ и кинув его на пуф у стола, брюнет оказывается совсем близко со своей жеманной улыбкой, — мне абсолютно безразлично, что ты думаешь. Я уже принял решение… — на секунду его речь прервалась, когда он привычно изучал лицо и шею любимого человека, замерев тут же, — что это? — М? — Накахара недовольно хмурится, а затем опускает голову и замирает также, упав в дикий страх — забыл снять, — а, это… — Сука, ну, если изменяешь, то хотя бы постарался бы скрывать это. — Я не изменяю, — скрипит зубами Чуя — ему слишком было важно держать маску приличия, ибо обвиняли его в том, чего не было. — Даже Фёдору западло трахаться с тобой? — Блять, почему ты такой мерзкий? Я хотел спокойно поговорить, — Накахара уже начинал повышать голос — бедные их соседи, живущие в вечной панике: «когда же эти двое, наконец убьют друг друга?», — нет, тебе в очередной раз нужно приплести Фёдора? — Хочешь сказать, это не он подарил? — Дазай, ты ревнуешь к тому, чего нет. — Я не ревную, на твою проститутскую натуру мне давно уже плевать, только за Фамию обидно, с кем она жить будет. — Да получше, чем с алкашом конченным. — Да, я смотрю ты не лучше, только ещё и кровью весь пол залил. — Какой ты добрый, Дазай, прям сквозишь сочувствием, — после этой фразы Чую хватают за плечо, а лицо мужа оказывается слишком близко и слишком злым — Накахара вздрагивает, сразу же выставив ладони в чужую грудь — прям, как на первом курсе. — Я добрый был шесть лет, когда любую хуйню прощал тебе, и скандалы просто так, и равнодушие, и то, что дочь ты сделал лишь бы я отъебался, — слышать от Дазая маты так непривычно и грубо, что сложно разобрать трезво остальные слова, — я всё делал только ради тебя, я жил ради тебя, а когда тебе это стало не нужно, я всю свою любовь отдавал Фамии — и ты так взбунтовался, ты ведь не любишь говорить не о себе, не любишь, когда перед тобой не ползают на коленях, ты готов забрать даже у самого нищего то, что тебе никогда не пригодится, лишь бы почувствовать свою силу и превосходство. — Отпусти меня. — А теперь, когда у тебя всё есть, тебе ещё поклонник нужен, чтобы точно усидеть на всех стульях — ты жалкий, равнодушный и не способный к эмпатии человек, зато требуешь от всех так, словно ты ёбаная мать Тереза. Чуя стискивает зубы, удерживаясь от рукоприкладства — этого им ещё не хватало для полного счастья — однако, ударить Дазая хотелось так сильно, что аж сводило. — Я бы всё тебе объяснил, будь ты трезв, но ты ведёшь себя, как животное, и теперь я ухожу спать, — топорно отрезает Чуя, вырывав рук из чужой хватки и отпихнув его в сторону, чтобы пройти. Впрочем, на что он надеялся? Что им удастся развестись, оставив дружеские отношения? Как наивно и глупо было рассчитывать на здравый смысл, которого обоим им не занимать. — Ты уйдёшь, когда я скажу, — Осаму хватает его за руку в коридоре, снова развернув к себе, — ты игнорировал меня два месяца, и сегодня тебе это не удастся. — Убери от меня руки, — Накахара пихает его в плечо второй ладонью, но Дазай перехватывает и её, держа рыжего за оба запястья и прижимая к себе, он одним движением наклоняется и поднимает рыжего к себе на руки, крепко держа, — Дазай! — Сегодня ты наконец исполнишь свои супружеские обязанности. Глаза Чуи расширились — он всегда впадал в ступор, когда Дазай вёл себя так вульгарно и открыто, ведь прежде он был исполнен нежности, романтики и глупых намёков, когда дело доходило до постели — Осаму старался, всегда уважал чужое желание и границы. Сейчас же он будто превратился в зверя, чётко обозначил свои желания и намерения, ставя перед фактом и никак иначе. И Накахара, к сожалению, слишком хорошо его знает, понимая, что, если Осаму чего-то хочет — в лепёшку расшибётся, но получит. И никакие возражения на него не действуют. — Мудак, блять, отпусти меня! — Чуя опускается на кровать одновременно с Дазаем, который сразу же наваливается сверху и прижимает его руки к постели — он пытался отпихнуть его ногой, пока Осаму не оказался между его коленями и не укусил за шею. Остановило. Чуя на секунду околел, получив укус такой дикий и несдержанный, словно перед ним реально животное, от него ещё и дико пёрло алкоголем, заставляя отворачиваться в сторону, чтобы не вдыхать. — Заткнись и не двигайся, — шепот показался тяжелым и грузным, Чуя даже не успевает повернуться к нему, как оказывается прижат животом к кровати — желание сопротивляться оставалось сильным, но головой Чуя понимал: слишком долго он не подпускал к себе Осаму, чтобы так легко остановить и удержать его на поводке снова. Даже если бы он и не игнорировал его так долго, Дазай никогда не отступит, если что-то решил — такой он человек. Пришлось не рыпаться, ведь руки всё равно были заняты его ладонью сверху, а сдержать этот бешеный порыв было трудно — вся прежняя уверенность в том, что Осаму его больше не привлекает сметается мигом, когда Чуя понимает, что Дазай особо и не старался прежде, а сейчас просто нагло пользуется им. Осаму прижимает его голову к постели, почти не церемонясь, сразу же стаскивает с Накахары джинсы одной рукой, вторую перемещая между лопаток, чтобы не давать подняться, ему на удивление, сейчас даже не стыдно себя так вести — прежде такое поведение было табу, ведь уважение стояло на первом месте, а сейчас хотелось отомстить и сделать больно, но не физически. Задавить, показать, что он тоже может пользоваться другими, заставив стыдливо прятать лицо в подушки и сжимать простынь — Чуе стыдно и страшно. Стыдно, что довёл всё до такого состояния, страшно, что больше ничего не контролируешь. Где-то в глубине сознания он всегда знал, что это неизбежно — у Дазая потрясающая выдержка, но даже он не вечный. — Ах, Дазай, не надо, — слабо выдыхает Чуя, повернув голову в бок, замечая косым взглядом его равнодушное лицо и механические движения, которыми он снимал с него одежду. Дазай игнорирует, а затем тянется пальцами к его рту, рискуя получить укус, но, придерживая челюсть Накахары указательным пальцем и мизинцем, средний и безымянный окунулись в тёплую слюну, и у Чуи это навеяло ужасные воспоминания. Он хочет укусить его или стиснуть зубы, но понимает — так будет хуже для него самого. Дазаю просто хотелось заткнуть его, чтобы перестал сдерживаться и болтать, затем перегибается через Накахару, наклоняясь к прикроватной тумбе — пару секунд ожидания и исчезновение пальцев из рта дают понять, что Чуя готов и сам не против, так как желание ударить его пропало. Дазай находит одноразовый флакончик смазки, не найдя там их прежнего, выдавливает разом почти всё на края пальцев и оттягивает в сторону нижнее бельё на заднице Чуи, сразу же вводя один палец. От непривычки Чуя дёргается, пускай и делали они это уже точно сотню раз — в прошествии времени и этих окаянных дней, когда их отношения превращались непонятно во что, Накахара всё забыл, концентрируясь больше на эмоциональной составляющей, а не на том, чего хотело тело. — Не дёргайся, — строго командует Осаму. — Издеваешься? — голос Чуи чуть не сорвался, он сразу же зажимает рот рукой, чтобы не завыть. Дазай вёл себя отстранённо, даже не грубо — как-то отрешённо, словно не он вовсе это делает с ним, не он мучает его и плавно добавляет второй палец, аккуратно растягивая чужой проход. Прежде в его действиях была ропотность, говорящая о том, что приятно он хочет сделать в первую очередь Чуе. Сейчас — себе. И это больше было похоже на пытку, особенно от медленных движений внутри, которые начались внезапно, заставив вновь покраснеть и замычать, Накахара буквально ненавидел в этот момент супружеский долг, ему всегда казалось, что брак — удовольствие только для одного, особенно когда закрепляется стереотип о том, что не имеешь права отказаться от секса. Он ненавидел всё: Дазая, брак, общество, особенно, когда ладонью придавливают его голову к подушке, а к двум пальцам добавляется третий, пока Осаму дышит где-то над шеей, более даже не нежно целуя и не игриво кусая, как прежде. Чуя вздрагивает снова, случайно выставляя задницу к верху, когда Осаму задевает своими пиздецки длинными пальцами простату внутри, и услышав чужой стон, повторяет это несколько раз, кидая Чую в краску и сильный жар от прикосновений и возбуждения. Неприятные ощущения и тугие мышцы слабо поддаются, обволакивая пальцы Осаму достаточно плотно, однако он двигает одними фалангами, и это задевает ту точку, не принося больше боли, лишь мелкую дрожь в коленях, сильный стояк и невольные мелкие стоны, которые рыжий пытался сдерживать, закусив губу. Дазай двигается быстрее, уже забив на растяжку, вставляя и вытаскивая пальцы в чужую задницу, каждый раз попадая по тому местечку, которое подбрасывало Накахару на кровати, заставляло мычать и стонать в подушку, которую он подмял под себя. Пару секунд, и Осаму вытаскивает из него пальцы, убирая руку даже с чужих волос, и Чуя понимает, что мог бы его отпихнуть от себя, запретить, прямо сейчас, но это бы всё лишь усложнило — Дазай всё равно бы сделал по-своему в любом случае, а слабые протесты Накахары ни на что не влияли. Звук молнии разрезает шумные вздохи и секунды ожидания, пока Дазай не кладёт вновь ладонь на его таз, приподняв к себе ягодицы и не оттягивает в бок нижнее бельё, приставляет горячую головку к входу, заставив Чую выдохнуть и задохнуться от жара. Медленное движение внутрь, почти как в первый раз — Накахара принимает с неохотой, долгое воздержание сказалось на мышцах, они вновь стали тугими, а Чуя и забыл насколько Осаму огромный. Внутри оказывается только головка, как Накахара недовольно мычит, срываясь на болезненный стон, и пытается отстраниться, но Дазай придерживает его обеими руками, не давая увернуться, продолжая напирать. — Ах, стой, Дазай, — Чуя заводит руку за спину, упираясь ладонью в чужие бёдра, — мне больно. — Твоя тощая задница совсем от меня отвыкла, — внезапно замечает Дазай, а затем наклоняется к его уху с мелкой ухмылкой, — или у Достоевского член намного меньше? — Заткнись, блять, — слабо выдыхает Чуя, а затем вновь стонет против воли, закинув голову, — не так сильно. — Я даже наполовину не вошёл. От этого напоминания зрачки Накахары вновь расширились от понимания того, что произойдёт дальше. Долгие мучительные секунды вновь привыкания к чужим размерам, его пальцы, что давят на тазовые кости и ни секунды передышки. Пальцы Чуи сильнее хватаются за подушку, когда он чувствует, как Осаму входит до конца одним уверенным движением, заставив Чую поднять бёдра ещё выше вместе с коленями и стиснуть зубы. Он чувствовал себя, как насаженный на кол, внутри горячий и очень твёрдый член Дазая пульсировал и заполнял абсолютно всё, посылая мелкую дрожь в коленях. Чуя прикрывает глаза, выдыхая, понимая, что кончит только от этого. Он уже и забыл о том, какой секс с Дазаем сложный и долгий, зато помнит, что в первый раз долго удивлялся, как он вообще поместился в нём — у них слишком большая разница в телосложениях. Однако все мысли пропали тут же, как только Дазай начинает двигаться — не растопорно, как прежде, а сразу же входя полностью и быстро, у Чуи навернулись слезы на глаза невольно, так как ему нужно было время, чтобы заново привыкнуть. Но Дазай брал его грубо, затем навалившись сверху и дыша на ухо, он быстро двигался, попадая каждый раз по простате и выдыхая, кайфуя от того насколько Чуя узкий, он плотно сжимает ладонями чужую талию. Держась одной рукой о кровать, чтобы не упасть, второй он переходит на косые мышцы, придерживая рыжего, чтобы не свалился на кровать, входя полностью до конца. Пошлые шлепки раздавались по комнате, звуча в ушах вместе со звонкими стонами Чуи даже сквозь ладонь, которой он пытался себя сдерживать. Чуя выдохнул, подняв голову и повернувшись в бок к лицу Дазая — ему чертовски сильно захотелось его поцеловать, даже если Осаму вёл себя, как эгоистичное животное — Накахара так запутался в своих чувствах и ощущениях, что не знал: хочет его выгнать прямо сейчас или наоборот попросить остаться подольше, на всю ночь. Но отрицать сложно — ему так нравилась эта энергия Осаму, с которой он его сейчас трахал, что Чуя растерялся. Оказывается, Осаму всё это время испытывал такое желание, но скрывал это — Накахара ошибочно полагал, что стал ему абсолютно не интересен, а оказывается, что до этого он сохранял какие-то рамки и границы. Он тихо вздыхает, удивляясь, когда Дазай выходит из него прямо во время процесса, однако, прижавшись членом к его заднице, он пару раз проводит по нему рукой и кончает рыжему на спину. Пару секунд до осознания и Чуя замирает. Как это мерзко! Он так ненавидит, когда Осаму это делает. Для него это абсолютно нормально, но у Накахары буквально начинался брезгливый мандраж, когда на него кончали. Парень сжимает ладони в кулаки, упираясь лбом в постель и собираясь с духом. — Дазай, — он уже хотел начать агрессивно его отчитывать, как в него снова резко вторгаются, — а-мхх! — Ты же не думал, что я тебя так быстро отпущу сегодня? — он хватает его за челюсть, вновь наклоняясь к чужой голове и целуя в губы так грубо, что Чуя хочет ударить его, укусить, обругать — сделать также больно, как Осаму делал ему на протяжении всего этого времени. Но всё, что он мог это выдохнуть в поцелуй и звучно промычать, так как Дазай вновь начал рваные движения, вновь посылая кучу жара и возбуждения. Его член заполнял буквально всё, каждый раз попадая по нужному месту, заставляя выгибаться и стонать. Чуя никогда не испытывал такого, но Дазай держал его то за волосы, то за локоть, то прижимал к постели, продолжая двигаться грубо, в своём темпе, не падая до мелких ласк или поцелуев, он брал то, что нужно было только ему, задирая рубашку Чуи вновь выше. Он сжимал пальцами его талию, ягодицы, бёдра, Дазай, кажется, желал сделать больно на каждом участке кожи, Накахара стонал его имя и выл сквозь зубы, так как силы покидали его от такой энергии и желания — спустя два месяца его тело так отвыкло от секса с Осаму, что уже и поясница начинала болеть, в коленях появлялась слабость, как и на лопатках. Накахара чувствовал себя сломанным, Осаму съел его, как волк весеннего ягнёнка. Он вновь вытащил, в этот раз кончая на его нижнее бельё и немного на задницу, опустившись лбом возле чужой головы. Он выдыхает пару секунд, ничего не говоря и даже не смотря на мужа, пока Чуя дрожит, не в силах пошевелиться и что-либо сделать самостоятельно. Пока рядом Осаму, Накахара чувствовал себя в плену, но ему так нравилось, что он чувствовал приближение чего-то неизбежного. Откуда-то мгновенно появились мысли, что если такое наслаждение — грех, то он готов попасть хоть на самый нижний круг ада. И меньше всего хотелось, чтобы Дазай прямо сейчас уходил — пускай Чуя и чувствовал себя использованным, он нуждался хотя бы в объятиях. Он хотел уснуть рядом с ним, обнимать и чувствовать это огромное нелепое тело рядом, чтобы ощущать его присутствие. Но Осаму не разделяет этих сантиментов. Он чертовски уставше поднимается на локтях, последний раз глядя на вымотанное тело Накахары, отмечая, что хотел бы его ещё несколько раз, но они оба слишком устали. А на последний раз и этого хватит. Дазай встаёт с кровати, испытывая не меньшую слабость в теле, зато удовлетворение заполняло всю голову и мысли, не давая упасть рядом, а заставив заправиться обратно и молча покинуть Чую в тёмной комнате.