Amor non est medicabilis herbis

У Артемиды от рук пахнет травами и спиртом, запах въелся в нее, втерся в ее линии, — Диана ловит себя на том, что мыслить начинает местными категориями. Неправильно это, глупо, да и странно так: у Артемиды склянки и травы в руках вместо стрел, ей положенных. Диана как будто лучше: скальпель, револьвер, ни намека на лук. Диане травы в руки не даются, бегут от нее, утекают, живое море стеблей на свободном степном ветру. Артемида в этих волнах как своя. И вот что странно: рядом с ней Степь не душит совсем, и от твири больше задыхаться не выходит. Диане чужды мистические ощущения, но она смотрит на Артемиду и чувствует, что природа над ними шутит. А как иначе объяснить то, как сжимается у нее под грудью от широких плеч — как Степь широких — и взгляда прямого и цепкого, по коже жжется. Артемида как взглянет — так упасть в ее руки хочется, так кажется, что всякая болезнь отступит сама собой. Логики в этом нет, и от того Диане с самой себя дурно, но она впервые чувствует себя правильно — будто левая и правая рука ухватились за голову и впервые осознали, что они принадлежат общему целому. У Артемиды ладонь широкая, сухая, горячая, как будто она солнце в руках держала. Города уж не видать, а она ведет и ведет, дальше, в ночь, к далеким степным кострам и странным звездам, сквозь подвижное зеленое море. И Диане пьяно, и она за ней идет послушно, хотя ей на поезд давно пора. Ей домой пора, в столицу, вернуться к делу своей жизни, но отчего-то ее сейчас запах трав и костров тянет сильнее, чем запах стерильных пробирок. Наверное, дело в твири и в настоях, они теперь глубоко внутри, въелись под кожу, отравили, запутали мысли, но Диана об этом почти и не думает. Мысль мелькает и пропадает. Не до нее совсем. Они уходят далеко в Степь, слышно, как громко в траве стрекочут насекомые, за этой музыкой даже дыхания не слышно. Артемида останавливается в отдалении от костров, и Диана видит вокруг огня женские полуобнаженные фигуры, движутся, качаются, как стебли травы, и у нее дыхание пережимает. Артемида садится молча в траву и тянет ее присесть рядом, и Диана слушается и взгляда от танцев оторвать не может. Есть в этом что-то дикое и первобытное. И сакральное, конечно, и то, что Артемида ее сюда привела, наверное, очень и очень важно, и Диане кажется, что ей не совсем дано понять, почему. Но она смотрит. И издалека движения невест кажутся ей слаженным движением одного организма, и это гипнотизирует. Диана в мистицизм не верит, не верит она и в то, что травы можно «призывать», но сейчас она смотрит, и верить ей почти хочется. Почти хочется стать частью чего-то настолько огромного, что в груди не умещается. Огромного, живого и вечного. И она не понимает, почему. Диана сглатывает, сухо в горле совсем, и запах трав забил всю носоглотку. Она моргает часто и кидает на Артемиду взгляд, а та, оказывается, на нее только и смотрит, и невесты ее не интересуют совсем. И в темноте и в отблесках далекого костра глаза ее черные совсем, и черты лица чужими кажутся. И в то же время ее, все ее, и в глазах небо отражается. Она горячая вся, в прохладе ночи, сквозь одежду жаром пышет, как здоровый бык. Она смотрит-смотрит, дыру выжигает. Как будто ей профиль Дианы в темноте интереснее, чем танцы, чем магическое сакральное действо, чем полуголые девицы… Артемида ее за лицо берет руками — перчатки, ткань грубая, в крови наверное столько раз была — и целует крепко. Не объясняет ничего, не говорит, а Диане никаких объяснений и не хочется. Ей странно, но она позволяет себя в траву уложить, и ее за запястья, за руки, за бока, за ноги сразу же травы опутывают. Кандалы эти хрупкие, а к земле так и жмут, к Степи, к менху — еще крепче. Небо над головой — огромное чистое, созвездия знакомые угадываются, костром пахнет, песни невест слышно. Артемида над ней, как скала, нагревшаяся от солнца за день, ей никакие лук и стрелы не нужны, чтобы загнать и поймать. Она перчатки снимает, бросает в траву, и от прикосновений Диану гнет, в ней как будто что-то меняется, искажается, проминается под знающими руками. Трава голой кожи касается, руки горячие, отсветы живого пламени на одной половине лица Артемиды пляшут, а вторая — в жидкой и такой же живой черноте. У нее под одеждой на коже какие-то письмена, эти странные степные символы, и такие же Артемида по ее коже пальцами чертит, бормочет что-то на своем. В ней раствориться хочется. Диана растворяется. А рано утром в поезде носом клюет и руки вспоминает — большие, сухие, в спирте и твири. И ей обратно хочется — к этим рукам, и натягивается что-то внутри тяжелое и больное, ворочается, как будто от своего отрывают. Диана трясет головой и прижимается к стеклу лбом. Ей домой надо. В работу, в лекарство от всех этих бурлящих чувств, непонятно откуда взявшихся: время между ними днями измерить можно, днями, наполненными лихорадочной беготней, да и только. Почему тогда так под кожей жжет?