***
Нечто хорошее во всей этой истории всё-таки было: после неё Итана и Флетчера стали обходить стороной. Большинство обитателей тюрьмы так и продолжили считать Флетчи «сучкой» Итана, поэтому с ним редко заговаривали, а если и упоминали, то называли в женском роде. До всего произошедшего Кузнечик начал бы шумно возмущаться такой несправедливостью, но теперь он только прятал глаза и отступал, прячась у Итана за спиной. — Что со мной теперь будет? — спросил он как-то, когда вернулся с уроков: он пытался получить аттестат о среднем образовании, но учёба давалась ему с трудом. Он читал по складам, а писал с таким трудом, что с него семь потов сходило. — Нормально всё будет, — сказал Итан. — Тут я за тобой присмотрю, а через два года комиссия, тебя выпустят по УДО… Кузнечик уселся на край койки и покачал головой. — Как я смогу завести отношения? Как я буду… с девушками после этого всего? Мне кажется, что на меня посмотрят — и сразу всё поймут… Итан каждый раз терялся, когда друг заводил разговор о том, что с ним происходило. Он не знал, что ему сказать, и чувствовал себя беспомощным и бесполезным, неспособным помочь и всё исправить. — Ничего они не поймут, — сказал он, но Кузнечик свернулся калачиком на своей койке, и непохоже было, чтоб слова Итана его хоть сколько-нибудь утешили. — Всё будет нормально, — предпринял Итан вторую попытку. Тут он вспомнил очередную открытку: накануне ему исполнилось девятнадцать, и он получил новый подарок, а с ним то, что было важнее всего: новые строчки, новые слова поддержки. «Я не знаю, как прошёл твой год, но знаю, что ты жив, а это самое главное. Пока ты жив, всё ещё может измениться и повернуться так, как ты и не ожидал, поэтому выживай и дальше. Остальное неважно». Он повторил эти слова Кузнечику, заново открывая для себя их смысл. — Тебе сейчас плохо, — медленно говорил Итан. — Считай, что ты войну прошёл. Солдаты когда с войны возвращаются, им тоже плохо… но ты войну выиграл. Ты будешь жить дальше, и твоё «плохо» останется в прошлом, а в будущем всё будет по-другому. А Финиш войну проиграл, и у него будущего нет. Знаешь, во время войны города бомбят, одни развалины остаются… но потом их восстанавливают. Вот и ты восстановишься, просто нужно время. Кузнечик полежал ещё немного, обдумывая сказанное Итаном, а потом сел на койке с тяжёлым вздохом. — Значит, я вроде как разбомблённый город? — спросил он. — Ну спасибо, мужик… Но он слегка повеселел, и Итан мысленно поблагодарил неизвестного ещё и за это: за правильную мысль и нужные слова.***
Итан продолжал получать открытки и книги на день рождения и Рождество. Рождественские открытки часто приходили из Европы: кажется, таинственный друг любил путешествовать на каникулах. Итан постепенно составлял его портрет: путешествует, много читает, эрудирован. Всё чаще он стал задумываться: а сможет ли он поддержать разговор с таким человеком? Он, с трудом получивший в тюрьме для несовершеннолетних аттестат о среднем образовании? «Не проявляет интереса к учёбе», писали в его характеристике, но попробуй задумайся об учёбе, когда нужно заботиться о выживании! Одна из открыток пришла к нему из Барселоны; на ней изображён был собор Саграда Фамилия. Этот же собор Итан увидел на обложке брошюры в тюремной библиотеке. Брошюру он прочёл от корки до корки, узнал о Гауди и Сальвадоре Дали, но ощущал, что это капля в море. Он начал остро сознавать собственное невежество и тяготиться им. Он читал все книги, которые только мог отыскать в библиотеке; всасывал любые крохи информации, но её было чертовски мало. Тюрьма предлагала курсы, но всё это были практические навыки — плотник, автомеханик, строитель, — а Итану было нужно что-то другое. — Что «другое»? — спросил Кузнечик, когда Итан поделился с ним своими мыслями. — Профессором стать хочешь, что ли? Дак тебя в профессоры после тюрьмы никто не возьмёт! Сам Кузнечик очень хотел поступить на курсы — после всего, что случилось с ним в тюрьме, он повзрослел и посерьёзнел, стал задумываться о будущем. Он сказал Итану, что скорее сдохнет, чем ещё раз попадёт в тюрьму, и хотел получить профессию, но не мог пойти на курсы, не получив аттестата, а в тюремной школе дела у него шли плохо, как, впрочем, и у большинства великовозрастных учеников. Не имея привычки к учёбе, они быстро разочаровывались и теряли последние крохи мотивации, затевали свары и драки, мешая тем, кто всё же пытался учиться. Итан взялся натаскивать друга, и теперь они в свободное время сидели в библиотеке или у себя в камере, склонившись над учебниками. Впервые в жизни Итан испытывал к учёбе интерес; он взял за правило сначала сам проходить урок, а потом объяснял его Кузнечику. Иногда к ним присоединялся КейСи, который с некоторых пор сделался тихим и задумчивым; иногда подсаживались и другие. Неожиданно для себя Итан стал кем-то вроде тюремного репетитора, к которому шли с вопросами по предметам, изучаемым в тюремной школе, а то и с другими задачами. Иногда бывало, что в комнате отдыха, в библиотеке или на тюремном дворе к Итану подходила какая-нибудь личность угрожающего вида и, смущённо переминаясь с ноги на ногу, спрашивала, не проверит ли Итан правописание в письме — а то, мол, неудобно перед дамой. И Итан соглашался в обмен на десерт или сигареты — сам он так и не начал курить, зато на них можно было обменять что-нибудь полезное. Он знал, что своим новым статусом обязан только неизвестному другу. Кем бы он был, не будь в его тюремной жизни этой ниточки, напоминавшей ему о других странах, о других людях, о мире за пределами тюремных стен? Он был бы куда тупее, куда злее, куда ожесточённее. Ему казалось, что таинственный незнакомец своими открытками поддерживает его душу живой, заботится о ней, словно древний человек — о тлеющей в углях искорке. Кто он такой? Итан часто думал об этом, мучаясь бессонницей и слушая, как храпят и вскрикивают в соседних камерах другие заключённые. Кто этот человек, который не забывает о нём, исправно пишет каждый год, покупает ему открытки и книги, посылает деньги? Почему он так о нём заботится? Может, это фанат и подражатель? Итан с тревогой вспоминал тексты с открыток, боясь между строк увидеть признание в том, что этот человек готовится совершить такое же преступление, как и он сам, но ничего подобного в письмах не было. Незнакомец писал о книгах, об экранизации «Гарри Поттера» и «Властелина колец», о городах, в которых побывал; он призывал Итана не сдаваться, ободрял его и поддерживал, и Итан всем сердцем откликался на его слова.***
В две тысячи втором умер его отец. Итану сообщил об этом начальник тюрьмы — если не ошибаюсь, в том году начальником был Джим Хейли, тот самый, которого потом арестовали за взятки. Развалившись в своём кабинете и задрав ноги в сапогах на стол, Хейли поинтересовался, будет ли Итан писать заявление и просить о возможности посетить похороны. — Ты в последнее время хорошо себя ведёшь, — пояснил Хейли, ковыряя зубочисткой в жёлтых от курева зубах. — Я посмотрел характеристику, говорят, помогаешь другим учиться. Я бы подписал заявление. Твоя семья как, готова оплатить твою поездку? — Оплатить? — переспросил Итан, который даже по телефону с матерью разговаривал за свой счёт. — Ну да. Не за счёт налогоплательщиков же тебя везти. — Нет, сэр, — сказал Итан, устремив на Хейли ничего не выражающий взгляд. — Моя семья не может оплатить поездку. — Случай-то серьёзный, — настаивал Хейли. — Отец у тебя один, другого не будет… — У них нет денег, сэр, — сказал Итан, после чего был отпущен, так как Хейли понял, что поживиться тут нечем. А Итан весь день пытался вспомнить хоть что-то хорошее про отца, но в голову лезло только плохое: как тот сидел в гостиной, пьяный и страшный, с налитыми кровью глазами, и ревел «Итан! Сюда иди, сукин сын!», что не предвещало ничего хорошего. Как отнял деньги, которые Итан зарабатывал в местном «Макдональдсе» и копил на плеер. Как выпорол его плетёным кожаным ремнём за то, что Итан неловко повернулся и уронил его банку с пивом. Предполагается, что семья — самые близкие люди, которых нужно любить всем сердцем, но Итан не смог найти в своём сердце ни капли любви для отца и ни одного хорошего воспоминания о нём. Ему казалось странным то, что на родного отца ему было наплевать, а вот за того, кто присылал открытки, он готов был жизнь отдать, если потребуется. С другой стороны, таинственный даритель сделал для него куда больше, чем отец, так чему тут удивляться? О смерти отца Итан не сказал даже Кузнечику — он много чего не говорил, например, не рассказал о дате своего рождения, считая, что праздник этот принадлежит только ему и неизвестному другу. Поэтому в тот же день Кузнечик, не ведая о заботах Итана, пришёл к нему с деликатной проблемой. — Мне тут кое-кто написал… — смущённо сказал он. Выяснилось, что один из надзирателей за небольшую плату размещает объявления о знакомстве в газете, и Кузнечик обратился к нему. Несколько недель он тщетно прождал ответа, и когда совсем уже отчаялся, вдруг получил письмо от некоей Кристины Роджерс, которую не смущало то, что объявление разместил заключённый. Кристина была старше Кузнечика на десять лет и растила пятилетнюю дочку. С приложенной фотографии смотрела полная блондинка с густо накрашенными глазами и глубоким декольте, содержимое которого вызывало у Кузнечика благоговейное восхищение. Он жаждал продолжить общение с обладательницей декольте, но не полагался на свои эпистолярные навыки, поэтому обратился за помощью к Итану — тот, конечно, не отказал, и Кузнечик вступил в оживлённую переписку, отправляя Кристине изрядно подправленные Итаном письма. Та в ответ слала фотографии, и Кузнечик подсовывал их Итану под нос и говорил, мечтательно закатывая глаза: — Ну ты посмотри, какие сиськи! Нет, ну правда же?! Ну скажи, Итан, хорошие сиськи? Он не отставал, пока Итан не выдавливал сквозь зубы положительную оценку груди его избранницы. Это была ещё одна вещь, о которой Итан не хотел и не мог рассказать ни Кузнечику, ни кому бы то ни было в тюрьме, где мужчины подкупали надзирателей, чтобы те принесли в их камеры запрещённые правилами эротические плакаты, фотографии или карты. Засаленные, замусоленные листки с полуобнажёнными женщинами передавались из рук в руки как величайшее сокровище, и за право обладать изображением какой-нибудь красотки в купальнике или без оного заключённые готовы были на многое, но Итан был к ним равнодушен, как и к груди избранницы Кузнечика. Он не мог попросить опубликовать объявление в газете: молодой заключённый желает познакомиться с парнем для романтических отношений, поэтому молчал о своих пристрастиях и старался похоронить все признаки своей отличности от других как можно глубже, чтобы не выдать себя ни взглядом, ни словом. Конечно, он думал о сексе. Он был молод, здоров и силён, и как бы ни старался отвлекаться то на работу, то на спорт, то на чтение, природа всё равно брала своё, и даже измотав себя в спортзале до полного изнеможения, он не мог полностью избавиться от мыслей о близости. К тому же он плохо спал по ночам, и именно в эти ничем не занятые тягостные минуты в голове возникали соблазнительные картинки. Иногда он представлял парня с разворота эротического журнала, который когда-то так ему понравился: это был длинноногий золотистый красавец с широкими плечами, выпуклыми мускулами груди, открытой улыбкой. Итан представлял, как трогает гладкую кожу, проводит ладонями по мускулистым рукам, прижимается губами к губам, бёдрами к бёдрам… Иногда в эту фантазию врывалась жестокая реальность, и лицо красавца искажалось от отвращения, он вырывался и уходил, испуганно оглядываясь на Итана, и тогда Итан сжимался на койке, подтягивая колени к груди и думая, что по доброй воле никто с ним быть не согласится. Он считал себя отталкивающим, а поскольку мысль о принуждении вызывала у него тошноту, то умереть ему предстояло девственником. Но иногда фантазия всё-таки продолжалась, и красавец никуда не уходил: улыбался, обнимал, говорил, что ждал его, ждал, пока он выйдет из тюрьмы и писал ему письма, отправлял открытки и книги… потому что главной фантазией Итана был даже не секс, точнее, не только секс, а любовь.***
В две тысячи четвёртом Кузнечик вышел по УДО. До этого он наконец-то получил диплом о среднем образовании; правда, курсов никаких пройти не успел. Расставаясь с Итаном, он заплакал, обнял его и долго не отпускал, а потом сказал «Я тебя люблю» — слова, которых Итан до сих пор ни от кого не слышал. Без друга Итан почувствовал себя ещё более одиноким и замкнулся ещё сильнее. Больше он ни с кем не подружился так близко, как с Флетчером, хоть и продолжал выступать в роли репетитора и редактора писем, со временем даже создав прайс-лист своих услуг: за десерт был готов проверить письмо на орфографические ошибки, а за недельную порцию десертов — сочинить послание для дамы сердца (с дополнительной оплатой стихотворных цитат). Флетчи письма писать не любил, а на свидания бывших заключённых не допускают, поэтому Итан редко получал от него весточки. Через год после освобождения Флетчи послал ему свою свадебную фотографию с коротеньким посланием: «Я ЖЕНИЛСЯ!!! ТЫ БЫЛ БЫ МОИМ ШАФИРОМ ЕСЛИБ БЫЛ НА ВОЛИ!!! НИЧИВО ИТАН ПРОРВЁМСЯ ВСЁ БУДИТ ХОРОШО!!!!» Фотографию сияющего маленького Флетчера, прильнувшего к монументальной невесте, платье которой даже не влезло целиком в кадр, Итан повесил над своей койкой и смотрел на неё со смесью радости и зависти. Кузнечик был на свободе, Кузнечик был женат и счастлив, а Итану предстояло ещё десять лет провести за решёткой. Он уже и не помнил толком, какой была его жизнь за пределами тюрьмы. Ему казалось, что он всегда жил в этой камере с окном, выходящим на шоссе, по которому день и ночь с рёвом несутся огромные фуры; всегда просыпался в шесть тридцать (а иногда и раньше, если работал в столовой), всегда занимался тяжёлой монотонной работой. Он знал, что где-то есть другая жизнь, о которой ему напоминают открытки неизвестного друга, но эта жизнь казалась невероятно далёкой от него самого.***
С будущим призванием Итан определился, когда просидел в тюрьме «Конкорд» уже одиннадцать лет, бывал в самых разных передрягах и считался старожилом. Он обзавёлся татуировками: одна была совсем простенькой — паутина вокруг локтя правой руки, символ большого срока; мол, сидел так долго, что уже паутиной покрылся. Другие татуировки были поинтереснее. В две тысячи десятом в камеру Итана подселили Лукаса — молодого пуэрториканского красавца со смуглой матовой кожей и пронзительными зелёными глазами. В отличие от большинства соотечественников, Лукас не собирался вступать в банду; он зарабатывал авторитет другим способом — делал татуировки. Его татуировки отличались от кривых партаков большинства тюремных мастеров: до тюрьмы Лукас работал татуировщиком, свою профессию любил и был в ней очень хорош. В тюрьму попал за то, что вместе с друзьями выбивал долг из некоего соотечественника; по несчастью, закон Соединённых Штатов Америки квалифицирует подобные действия, как вымогательство. Лукас, в отличие от многих зэков, свою вину сознавал. — Я ошибся, — говорил он, щуря свои пронзительные глаза. — И теперь за это плачу. Спокойный, умный, с чувством собственного достоинства Лукас был отличным сокамерником, да к тому же бесплатно делал Итану татуировки. А Итан через О’Хару достал для него нормальную татуировочную машинку, иглы, перчатки и чернила (до того Лукас бил тату машинкой, изготовленной из шариковой ручки, изоленты и моторчика электрической зубной щётки, а вместо краски была жжёная резина). Через некоторое время к паутине на правой руке прибавилась колючая проволока на левой, сова на плече и венецианская гондола на животе. Над эскизом любимой татуировки Итана Лукас работал месяц, пока, наконец, заказчик не остался полностью доволен. Эта татуировка красуется у него на груди рядом с сердцем: ангел над стопкой из трёх книг. Именно Лукас подталкивал Итана к учёбе. Он сам старался брать все курсы, какие только предлагала тюрьма, от курсов по управлению гневом до рисования пастельными мелками. — Если ты учишься, то значит, не теряешь время зря. Ты же не хочешь просто вычеркнуть эти годы из своей жизни? Итан понимал, что Лукас прав: он пока даже не представлял, что будет делать, когда выйдет из тюрьмы. До освобождения оставалось около четырёх лет, и свобода представлялась ему далёкой и нереалистичной. Но на все мало-мальски подходящие курсы была очередь, и единственной возможностью оставались курсы парикмахеров. — Вот и пойди туда, — посоветовал Лукас. — Парикмахером? — выразительно переспросил Итан. — А почему нет? — Лукас устремил на него взгляд своих красивых глаз, от которого у Итана всегда мурашки по коже бежали; по счастью, он отлично умел держать лицо и не выказывал излишней симпатии к красивому сокамернику. — Не круто. — Как раз круто, — возразил Лукас. — Это шанс поменять мир и сделать его чуточку красивее, понимаешь, брат? Хорошее дело. Итан подумал над его словами и решил, что Лукас прав. К тому же у него теплилась смутная надежда, что на воле парикмахеру будет проще найти других геев, чем какому-нибудь плотнику или строителю. Поэтому он пошёл и записался на курсы парикмахеров, и если кто-то и хотел отпустить шутку-другую на этот счёт, то один взгляд на Итана отбивал всё желание шутить. Так он обзавёлся профессией, и последние годы в тюрьме постриг множество заключённых. Часто его просили выбрить на голове какое-нибудь изображение — как-то даже попросили свастику, но под его мрачным взглядом быстро передумали. Свобода становилась всё ближе, и Итан всё больше волновался. С одной стороны, он хотел освободиться — а кто не хочет? С другой — ему было страшно. Один его знакомый за два месяца до освобождения устроил драку и пырнул заточкой ни в чём не повинного парня. Его посадили ещё на два года, и он воспринял это как должное. — Я десять лет тут провёл, — доверительно сказал он Итану. — Я знаю, как тут жить, как вести себя, какие правила, какие рамки… а там — там никто тебе не скажет, как жить. Чувак, там хаос! Итан чувствовал то же самое: тревогу, неуверенность в будущем. Он понятия не имел, как жить на воле, хоть и прошёл курсы адаптации, на которых заключённым рассказывали, как снять квартиру, как найти работу, как платить налоги. Весь его опыт сводился к жизни подростка из неблагополучной семьи и жизни заключённого — опыт скудный и весьма специфический. У него был Флетчер, который, к его чести, Итана не забыл и иногда писал ему коротенькие письма, прилагая фотографии — он с Кристиной и её повзрослевшей дочкой, он с младенцем на руках, он со свежеотрощенными усами, — но на Флетчера Итан не полагался. Он привык защищать и опекать своего маленького друга, и едва ли рассчитывал, что теперь они смогут поменяться ролями. Единственной его надеждой, единственным, из-за кого он всё же хотел выйти на свободу, был неизвестный друг. Чем ближе к освобождению, тем больше Итан о нём думал. Думал: пусть даже окажется, что парень вовсе не красавец — не похож ни на Лукаса, ни на парня с обложки; он может быть самым обычным, низеньким, с животом, щетиной и залысинами — нет никакой разницы, как выглядит человек, который поддерживал его все восемнадцать лет. Наверное, парень приедет встретить его после тюрьмы. Как же иначе они встретятся? У Итана начинало колотиться сердце, когда он представлял себе их встречу: тот будет ждать возле машины, опираясь о неё спиной; он видел эту картину так ярко, будто всё уже случилось. Слегка запылённый седан, возле него — мужчина в светлых брюках и голубой рубашке с закатанными рукавами; Итан видел даже выгоревшие волоски на загорелых руках. Он подходит к нему, кладёт руку ему на плечо — он почти чувствовал тепло нагретой солнцем рубашки, чужое плечо под ладонью. И говорит: «Нам с тобой столько надо обсудить…». Мужчина оборачивается — и сердце Итана переполняется неизмеримым счастьем… Мечты его не сбылись: в две тысячи пятнадцатом, за две недели до своего освобождения, он получил последнюю открытку и последний подарок от своего благодетеля. Тот послал ему три книги, четыре тысячи долларов на расчётный счёт и вот такое письмо: «Дорогой Итан! Я знаю, что уже очень скоро ты выйдешь на свободу. Удачи тебе в новой жизни! Надеюсь, у тебя всё получится, а чтобы пожелания не были голословными, посылаю деньги — их должно хватить на первое время. Прости, что так и не представился, но я думаю, что лучше мне остаться для тебя доброжелательным анонимом. Прощай!» Это «прощай» отпечаталось у Итана под веками и вспыхивало красным неоном, когда он закрывал глаза. Мечты испарились, как лишние десерты с тюремной кухни; в горле встал комок, который не желал никуда деваться. Его ангел, его надежда откупилась от него четырьмя тысячами долларов. Он никогда не познакомится с этим человеком. Они никогда не обсудят всё то, что Итан хотел бы обсудить с ним и только с ним. Острая тоска ощущалась физически: в плечах, в глазах. Итан ходил, словно придавленный тяжким грузом, и едва ли реагировал на то, что происходило во внешнем мире. Он чувствовал себя преданным, хотя голос разума и говорил, что стоит быть благодарным за всё, что неизвестный для него сделал, и не просить большего. Законные процедуры меж тем шли своим чередом, и в августе две тысячи пятнадцатого года Итан вышел на свободу. Некому было прийти к нему на свидание и принести цивильную одежду, а та, что на нём когда-то была, давно уже сгинула, поэтому ему пришлось заказать в тюремном магазине спортивные штаны и футболку с надписью «За решёткой» — только такие там и продавались. С собой у него была небольшая сумка, в которую он сложил немногие свои сокровища: бережно обёрнутые в бумагу открытки, несколько сохранившихся книг, фотографии Флетчера с семьёй, письма. Кое-кто всё же ждал его за воротами возле запылённого седана. Кое-кто небольшого роста, кудрявый и веснушчатый, мало изменившийся за последние годы. — Итан!! Итан-Итан-Итан-Итан!! — заорал этот кто-то и с разбегу бросился Итану на шею. За двадцать секунд Кузнечик успел расплакаться, прижаться мокрым от слёз лицом к лицу Итана, потом захохотать, развеселиться, пихнуть его в грудь и заорать: — Ну ты! Ну ты даёшь! Ну и видок у тебя — только ворон на огороде пугать! Ну не делай такую рожу, и так страшный! Пошли скорее в машину! Кузнечик запихнул несопротивляющегося Итана в седан, сунул ему в руки бутылку пива и пакет чипсов: — На, перекуси! Я б с тобой выпил, да за рулём я, остановят ещё — я ж теперь такой законопослушный, тошно смотреть, а что делать, у меня двое детей, третий на подходе! Слышал, да?! Третий на подходе, булочка в духовке! — Кузнечик пихнул Итана под локоть, отчего тот едва не пролил пиво себе на колени. — О, а я ж тебе подарок купил! Кузнечик, стремительно перегнувшись назад (Итану пришлось столь же стремительно отвести руку с бутылкой в сторону), достал коробку и плюхнул её Итану на колени. — Во! Знаешь, что это? Смартфон! Без них теперь никуда. Ты поди и не знаешь, что за смартфоны такие? Ну я тебе всё объясню, ты не ссы, Итан, я такой, я добро помню! Всё нормально будет! Он снова обнял Итана, который снова сумел спасти свои спортивные штаны от орошения пивом, а потом отстранился и заглянул ему в лицо. — Я так рад, брат! Не представляешь! — заявил Флетчи и завёл мотор. — Ну, поехали домой!