Беги дальше, чем видишь. Беги и слушай, как тебе в спину летит жестокость. Плачь по пути, рукавами три слёзы и прячься в свитера ворот. Я к тебе равнодушен и среди миллиардов людей не выберу. Ни парфюма, ни взгляда, ни голоса — ничего из этого я не вынесу. И ты тоже, ведь за мной по пятам — смерть да потери, не любовь, а её подобие. Всех погублю, но тебя — ни за что не выберу. Так что беги, мой личный сорт равнодушия.
J
Я хватаюсь за него как могу, пытаюсь не упасть. А ещё — боюсь, что опять сбежит. Мы ничего не говорим, но я многое понимаю. Когда он сжимает меня в руках крепче, целуя напористо, хозяйничая языком во рту. Когда шумно выдыхает, не отрываясь ни на миллиметр, и льнёт ближе. Когда его руки блуждают нетерпеливо-нежно под моей рубашкой, задевая впалый живот, я тихо хнычу прямо в губы, а он вдавливает меня почти грубо в дверь. Горю рядом с ним. Я всё это начал, поэтому стараюсь не отставать: пальцами поддеваю край его худи и скольжу к тяжело вздымающейся груди, выбивая новые вздохи. Приоткрыв глаза на долю секунды, чтобы проверить не чудится ли мне, я понимаю насколько он беззащитен: с по-отчаянному нахмуренными бровями и подрагивающими ресницами. Руки Чонгука опускаются на мои бёдра рваными движениями, я поднимаюсь на носочках, а затем, не проходит и секунды, как ногами обвиваю его талию. Не знаю, что творю, и что творит моё тело, но все внутренности действительно пылают. В его руках, когда он придерживает меня под коленками, я чувствую себя в безопасности. Очки беспощадно слетают со взмокшего носа, задерживаясь на самом кончике, и Чонгук отбрасывает их в сторону, не жалея, следом отправляя туда и головной убор, зарываясь рукой в мои волосы, оттягивая. Еле дышу, почти не соображаю, смотря на него, а он на меня — непривычно снизу вверх. Его глаза и губы блестят, я невольно облизываю и свои, отчего он подаётся вперёд, но позволяет соприкоснуться лишь кончиками носов. К губам губами — миллиметр, а пальцами — я уже касаюсь его нижней, поглаживаю, стараясь не сорваться и не прокусить до крови, ведь он, вижу, хочет что-то сказать. — Просто скажи, что ты тоже скучал, — шепчу я. — Кивни хотя бы… — мажу губами по его щеке, оставляю невидимые дорожки своих чувств, а он кивает, лбом утыкаясь в моё плечо. Часть рубашки сползает вниз, футболка спадает, и мои ключицы покрываются быстрыми поцелуями. — Тоже скучал, — слышу сломлено как-то, совсем тихо, и это всё, что мне нужно. Не понимаю как я могу целовать его нерешительно и уверенно одновременно, не знаю где я взял смелости и когда её не станет, но я ловлю момент, крепко обнимая Чонгука в ответ. Я сам толкаю его куда-то дальше, по пути он бьётся о кухонную тумбу бедром, не издав ни звука, а затем мы валимся на диван. Подушки с моей подачи летят на пол, а взгляд Чонгука задерживается на столике, где бережно поставлен букет. Да, просил не искать… А пришёл сам! Хоть и не специально. Я руками поворачиваю его голову к себе, и целую, надавив сверху ногами, чтобы быть ближе. У меня никогда такого не было: чтобы безысходно-страстно, чтобы ловить каждый выдох губами, наслаждаясь, пока разрастается возбуждение. Чонгук лениво толкается мне навстречу, отчего я чувствую, что ему тоже приятно, и стону, шепчу, наверное, его имя… Он медлит, о чём-то неустанно думает, мне даже приходится разглаживать складочки меж его бровей. Обманом оказываюсь сверху, скольжу не специально совсем, задевая все самые чуткие места. И его, и свои. Целую попеременно в губы, спускаюсь на подбородок, а затем ниже-ниже, хоть и дрожу, продолжаю, потому что он такой желанный подо мной. Я не воображаю что делаю, задираю его худи, целую низ живота, задерживаясь, пальцами обвожу его рёбра. — Перестань… — хриплым голосом. — Перестань… Я возвращаюсь выше, целую вновь в губы, впервые так смело сплетая наши языки, и не могу выполнить его просьбу. Пусть я его совсем не знаю, пусть он меня совсем не знает… Чувствую его так, будто он для меня родной. Чувствую его каждой клеточкой тела. — Сам перестань, — шепчу в губы. Он тоже не слушается… Так руками и выводит на моём теле узоры, будто пытаясь успокоить, ведь я с ещё с самого первого касания дрожу, с первого касания не владею собой. Он двигается чуть дальше, чтобы опереться о подлокотник, приподнявшись выше, и раздвигает мои ноги шире одним движением, разместив удобнее на себе. Меня к нему сильно влечёт — это всё, что я знаю. Дышу ему в шею, а та покрывается мурашками, стоит мне всхлипнуть, как только Чонгук толкается меж моих ног. Я сверху, тут я контролирую ситуацию! Становлюсь пластилиновым в его руках, пусть лепит, чувствую поцелуи в висок, свои слёзы в выемке над губой… Обнимаю Чонгука крепко за талию, уткнувшись лбом в его грудь. — Хён… Прости меня, хён… — срываюсь. Только и могу повторять. Он напрягается, чувствую, пытается взглянуть на меня, но я прячусь, опустив голову. Чонгук аккуратно, придерживая меня, садится, пока я, как маленький, вцепился в него конечностями, боясь. А он поддевает мой подбородок пальцами, легко заглядывая в глаза. Смотрю на него, растеряв весь пыл, а он обеспокоено и непонимающе. Разве не ясно, что я тут злодей?.. Охочусь, целую, возбуждаю, сам возбуждаюсь, и плачу ни с того, ни с сего. — За что? — он мотает отрицательно головой, опровергая мои извинения, большим пальцем поглаживает щёку, а я сильнее плачу, роняя слёзы на одежду. Смотрю на него, нижняя губа непослушно дрожит, а он целует прямо в неё, совсем мягко, как раньше не целовал. Отрывается, мельком на меня взглянув, и вновь прижимается. И вновь, вновь, вновь… Он поцелуй не углубляет, рукой скользит вниз, накрывая мой член ладонью, и мне становится не так больно, как было до этого. Он шепчет мне что-то, я лишь киваю, чувствуя, как он на пробу скользит пальцами вдоль ширинки джинс. — Хён… — Тише, не плачь, — он целует меня в макушку, а я уже совсем не здесь. Пришло осознание и смущение, я всячески прячу взгляд, мне вдруг стыдно очень. А он такой хороший, что заставляет меня рыдать сильнее… Тоже скучал, такой понимающий, нежный и тёплый, а ещё пахнет вкусно, ягодами… — Успокоимся, хорошо? — я жалко угукаю, свернувшись в его руках калачиком, на его груди, как котёнок, поджав пальчики на ногах. Чувствую как его рука всё ещё там, большой палец оглаживает живот прямо возле кромки белья, а мне хочется провалиться сквозь землю. — Всё в порядке, — он ласкает меня, проходится вдоль позвоночника, останавливается на внутренней стороне бедра. Каждое его касание оставляет непоправимый след, заставляет моё сердце биться чаще. Он пытается меня успокоить, утешить, а я всё сильней жмурюсь, потому что он слишком приятно меня касается. Чувствую как пульсирует каждая моя венка, ускоряется кровь. — Не уходи, — я не вынесу больше, не смогу справиться. Как я держался? Зачем, если вновь потеряю? — Не уходи… — шепчу ему меж ключиц, не скрывая своего бессилия. Я ничего не могу, совсем. Его руки замирают одновременно, обжигая, а сам он виновато хмурится, когда я смотрю на него. — Пожалуйста… — нахожу его лоб своим. — Сделаю всё, что угодно, только не бросай… — мне всё равно, что я выгляжу слишком жалко. Мне всё, кроме него, безразлично. — Я не могу, — одними губами. — Почему?.. Я больше не буду таким, буду другим… Таким, как скажешь, буду… Хён… — умоляю, забыв о всякой гордости (страшное слово), но помня о его руках. — Нет, нет, — он обхватывает мои щёки руками, — что за глупости? — мотает головой. — Ты такой, как надо. — Я хочу тебе нравиться, хочу… Хочу целовать тебя… — я без конца шмыгаю носом, пытаясь вытереть слёзы руками. Как я смог из страсти сотворить подобное безобразие?.. Чонгук притягивает меня ближе и целует в перегородку носа, застывая в таком положении. — Нравишься… — шепчет. Я не двигаюсь, хлопая глазами недоуменно. Что за шутки?! — Я же поверю, не говори так… — кусаю губу, отстраняясь, а он тянет меня назад. — Верь. — Тогда почему?.. Почему?.. — не могу составить предложение, злюсь на себя, дурака! — Потому что ты плачешь со мной, — говорит мне Чонгук с сожалением, — всегда будешь, — сам на грани слёз. Я удивлённо смотрю на него, совсем не понимая. Что этот парень себе надумал?.. — Я не хороший, разве ты не видишь? — вопреки словам — нежно. — И никогда не буду таким для тебя… — Ты уже для меня самый хороший, — я вновь целую его, медленно, тягуче. Губы Чонгука мягкие, как лепестки цветов, что он мне подарил. Веду бёдрами на пробу по вставшему члену, выбивая стон из его груди, из своей тоже. И он опрокидывает меня на спину, нависнув сверху. — Нет, — говорит мне он, — ошибаешься, — целует за ухом, мочку, слегка прикусив. — Ты ошибаешься, — поднимаю руки, когда он избавляет меня от одежды, не забывая целовать, постоянно, везде… Ведёт указательным пальцем по моему ужасающему шраму на груди, прикладывает к сердцу ладошку, а другой рукой собирает мои руки над головой. Я обездвижен, застан врасплох. — Ты ошибаешься, — спорит со мной, переводит стрелки, обводя языком затвердевшие соски, отчего моя следующая реплика тонет в позорном стоне. И следующая тоже, когда он прикусывает кожу вокруг, зализывая отпечатки своих зубов. — Хорошие не делают так с малознакомыми людьми, — он ныряет рукой под мои джинсы, надавливая на взмокшую головку сквозь ткань белья. Мои ноги разъезжаются в стороны, коленки дрожат пуще прежнего. — Но мне хорошо, — я всё ещё пытаюсь… Ведь мне и правда хорошо! Не только сейчас, а просто — когда его вижу… — Нравится думать, что я тебя трогаю лишь из-за моей жены? — шепчет он в губы, лаская плавно мой член, я непонятно мотаю головой, жмурясь. Мои запястья горят, я тоже хочу его касаться. Невыносимо. — Хён… — А мне, как думаешь, нравится себя обманывать?.. — пытается расстегнуть пуговицу на моих штанах, я хнычу от смешения чувств, он целует мои прикрытые веки. — Останови меня, пожалуйста… Пожалуйста… — а я не хочу… Не хочу его останавливать… Пусть он шепчет глупости, пусть тянет вниз мои джинсы, оставляя практически нагишом — я не хочу… Останавливать его… Извиваюсь на этом несчастном диване в плену его рук, чувствую как бисеринки пота стекают по моим вискам, слышу его хриплый голос, безостановочно что-то лепечущий… О том, что это ужасно — влюбиться в кого-то, когда снег после смерти жены не успел растаять. О том, что невыносимо — о ней забывать каждый раз, утопая в других глазах. О том, что у него теперь ничего, чем можно делиться, что можно отдать. О том, что ему страшно. Тогда, сейчас и в будущем тоже будет. О том, что все рядом с ним умирают, что уходят, не прощаясь, а если нет — то им просто больно, так что сам решил уходить. Пока не поздно. — Мне всё равно на тебя, понимаешь? — глотает он свои слёзы, смотрит в мои глаза, которые толком открыть не могу, ведь я на грани… Мир вокруг кружится, в кожу ног впивается пояс штанов, когда коленки разъезжаются сильнее. — Мой личный сорт равнодушия, — ведёт грубее обычного по дрожащему члену рукой, и я стону ему в такт, чувствуя, как пачкается бельё, когда кончаю, а он отпускает мои руки, чтобы я наконец обхватил его за шею, притянув вплотную, от эмоций всхлипывая куда-то ниже подбородка. Чувствую, как всё ещё пульсирую, непроизвольно сжимаюсь до размеров горошинки, когда до меня доходит случившиеся, а ещё все его слова, что смог и не смог услышать. Безбожно краснею, надеясь, что он на меня не посмотрит, но он смотрит, целует в сухие губы, опускаясь ниже, по линии шрама, оказавшись на тазовых косточках, попеременно покрывая их нежностью, утыкаясь после лбом в мой живот. Так и застывает, вместе с моими пальцами в спутанных волосах. Холодные солёные капли, которые он размазывает на моей коже, выводя узоры, вынуждают живот покрываться мурашками. Я лениво перебираю каштановые пряди, пропускаю сквозь, пытаюсь начать дышать, но всё ещё не могу — как он прекрасен! Весь он: от макушки и до пят… Грёбанное произведение искусства. — Хён… Он поднимает голову, смотря на меня, а я наконец вижу так чётко его глаза впервые за сегодняшнюю встречу. Да уж, встреча… Чонгук смотрит на меня вопросительно, виновато и нежно, так что я забываю обо всём, лишь тону в его глазах. Тону, ныряя туда добровольно. Потому что хочу. — Я искал тебя… — признаюсь. Но, думаю, он и без моих слов об этом знает. — А не должен был, — он вздыхает, медленно перекатывается через меня, чтобы встать с дивана. Испуганно подрываюсь следом, хватая его за руку. — Ты уйдёшь?.. — почти снова плачу, но держусь лишь потому, что его мои слёзы ранят. Всё, что я понял наверняка — ему страшно. И не просто за себя. А говорит, плохой… Вон как смотрит: трепетно. Вдруг поднимает меня на руки, как принцессу (о нет!), несёт в сторону кухонных тумб и сажает на одну из них, до конца стягивая с меня джинсы. Я скрещиваю ноги, как только остаюсь в одном белье, хочу стать прозрачным, потому что видок не из лучших… Ещё прикрываю руками грудь, ведь выгляжу отталкивающе со своими шрамами… Странно: когда мир покрыт пеленой, когда смотришь здраво — всё отличается, кроме моей к нему любви. Боже, я люблю его… В каждом его движении — центр моих чувств. То, как он складывает аккуратно джинсы, кладёт рядышком, а затем подходит и обнимает, шумно выдыхая — мои координаты. Я теряюсь лишь на мгновенье, а затем обвиваю руками в ответ. — У Сокджина правда сегодня День рождения? — улыбается он, склонив набок голову. Откровенно засматриваюсь, не скрывая своего восхищения. Я никогда не видел улыбки красивей. — Да, — улыбаюсь широко в ответ. — Ему исполнился двадцать один год, — чуть помедлив. — А тебе? — довольно неловкий вопрос. Он улыбается, думая наверняка в том же русле, что и я. — Мне двадцать три, — он щёлкает меня по носу, — а тебе пять? — вдруг смеётся, на что я возмущённо складываю на груди руки. — Мне двадцать! — деловито говорю, заражаясь его смехом. На День рождения к другу (?) Чонгук не наряжался особо: худи, джинсы. Ничего вычурного, никаких укладок и гигиенических бальзамов на губах. Это если рассуждать буднично, а если смотреть глазами влюблённого человека, то есть, моими: он выглядит лучше всех. С растрёпанными волосами и покрасневшими губами, которые целовал я! Сам! Прошу Чонгука не испаряться в воздухе, бегу в душ, одеваюсь спешно, но на удивление, без происшествий, и, к счастью, нахожу его смирно стоящим возле вазы с цветами. Переминаюсь с ноги на ногу, уже не зная, как себя вести. Что я употреблял перед его приходом?! Дайте мне такое же!.. — Почему убегал? — спрашиваю осторожно. Он вытаскивает из букета веточку эустомы, подносит к носу, втягивая запах. В этот момент я подхожу ближе, становлюсь рядом с ним. Метр. — По легенде, в Индии царила страшная засуха, была пустошь, и, несмотря на это, точнее, вопреки — распустился цветок, — кивает он на розовый бутон. — Люди не могли перестать думать о нём. Он был крайне похож на колокольчик и напомнил всем о дочери вождя, которая незадолго до этого события трагически и преждевременно погибла. С тех пор индейцы стали почитать эустому или, как некоторые говорят — лизиантус, как воплощение юной девушки на земле, его лепестки придавали племени силы совершать длительные путешествия, — он задумчиво рассматривает цветок, прежде чем повернуться ко мне. — Как это — умирать?.. Я перевариваю информацию, пытаюсь найти нужное описание, но я… Не знаю. Что ответить — не знаю, потому что мне вдруг так сильно тоскливо. — Легче, чем пытаться жить, — всё-таки отвечаю. Чонгук кладёт веточку на стол, подходя вплотную ко мне, и обнимает, положив макушку на голову. — Ты заслуживаешь жить счастливо, — его руки на моих лопатках, а мои на его талии, — вот причина, по которой меня быть сейчас здесь не должно. План рушится, — он безысходно улыбается в мои волосы. — Я думал, это я дурак, — смеюсь, как вдруг вскрикиваю, когда он щипает меня за бок. — Не язви! — тянет гласные он, заглядывая в моё лицо. — Я совершенно серьёзно, — и правда — серьёзно вдруг. Смотря на него, в голове ворох мыслей. Я многое хочу узнать и рассказать, объяснить. Он очень не прав, очень. Говоря о себе в негативном русле, он заблуждается. Винит себя, корит, а не должен. Переживает слишком, а не стоит. Только хочу хоть слово сказать — дверной звонок, от которого я вздрагиваю, следом неохотно выбираясь из объятий. Почему сейчас?.. — О, привет, — за порогом, открыв дверь, вижу отца, а рядом Кью! — Привёл тебе твоего разгильдяя, — он вдруг улыбается, видя моё восторженное лицо, и не ждёт никаких слов в ответ, просто проходит дальше, пока я уже на корточках сюсюкаюсь с собакой. Он ластится ко мне, чуть не валит с ног, облизывает лицо, а я пытаюсь увернуться, шутливо ругая. Когда всё-таки чуть не падаю, думаю о том, что лишь бы отец не сделал вывод, что беспорядок в подъезде — моих рук дело. Я обязательно всё уберу! Завожу Кью в квартиру, захлопнув дверь, и сталкиваюсь со своими гостями, стоящими друг напротив друга. — Папа! — вскрикиваю я слишком громко, не знаю почему. — Это Чон Чонгук, — я подхожу ближе и указываю на него рукой, — он… муж моего донора, — пытаюсь улыбаться. — А это мой родитель, Ким Намджун, — так же указываю рукой. Папа улыбается, пожимая Чонгуку руку. — Должно быть, тебе… не комфортно? — по его лицу видно, как он удивлён человеку перед собой, и не представляет даже цели его визита, а ввиду имеет, вижу по глазам, меня… Того самого меня. Человека, что списал свою любовь на чужое сердце, а потом на свою кровь. Глупости... — Что вы, всё в порядке, — Чонгук улыбается, переводя на меня взгляд, и я читаю в радужках «во мне ни капли на тебя зла». Но мне только хуже — лучше бы он на меня злился, чем на себя. Папа понимающе-непонимающе кивает, проходит на кухню, как к себе (от моей помощи отказался), чтобы сделать кофе. Мы сидим на диване (я теперь не могу смотреть на него без залитых краской щеками!) и неловко молчим, потому что я пригрозил Чонгуку своей собакой. Сказал, если он попытается уйти сейчас, то его съедят… — Ты можешь погладить его… — я чешу затылок, когда Кью подходит к нам, а Чонгук, прекращая изображать жертву, охотно кивает в согласии. — Кью, сюда, — хлопаю по месту на диване между нами двумя, и мой охранник счастливо запрыгивает, еле умещаясь. Знаю, что Кью Чонгука не тронет, так что не отказываю себе в неотрывном наблюдении за выражением лица хёна. Тот аккуратно чешет Кью за ухом, вытягивая губы в трубочку в удивлении, когда тому нравится, а я поглаживаю шерстку на спине. — Красивый… — выдыхает Чонгук, разглядывая Кью, а тот доволен такому вниманию и уже тычется носом в живот новому знакомому, отчего тот смеётся, запрокинув голову. А делал вид, что собаки не нравятся… Всё я знал! Папа носит к нам чашки по одной, закончив, наконец размещается на кресле. — Ты надолго? — спрашиваю у него я. — Нет, — он отпивает напиток, довольно прикрывая глаза, — сейчас уйду. Через час к тебе придут доставщики, они принесут всякие разные вещички для Кью. — Что? — я почти что подскакиваю на месте, удивляясь такому заявлению. — Ты серьёзно?! — он довольно улыбается и кивает, а сбоку Чонгук почему-то в ладошку хохочет, пытаясь спрятаться. — Будешь гулять с ним, заботиться, потому что дома ему не нравится без тебя, — я думал, что это невозможно! Боже, как я счастлив! — Спасибо! — я обнимаю Кью, соприкасаясь с пальцами Чонгука, и вновь смущаюсь. Кашляю, потому что в горле першит, и пытаюсь отвлечься, прилипнув к чашке с чаем. Конечно, кофе для меня отец пожалел. Как я раньше не замечал, что он так заботлив? — А как там мама? — бросаю в тишину. Чонгук неловко мнётся на месте, пытаясь всё внимание уделить новому другу, а папа, осознав, что мой гость вправе слышать семейные разговоры, наконец говорит: — Мы не общаемся, — вздыхает, поджимая губы, — я перебрался жить в твою комнату, так что… Мы типа соседи, — улыбается он, чтобы я был спокоен. Смотрю с сожалением. Я думал, между ними какая-никакая, но любовь. — Всё сложно, я не знаю… Но пока меня устраивает всё более чем, — кивает своим мыслям. — А ты тут как? — Скоро я займусь репетиторством, представляешь? — сообщаю с огоньком в глазах. — Пока не видел своего ученика, но предвкушаю нашу встречу, тщательно готовлюсь! — Физика? — Да! — я радуюсь, что он угадал с первого раза, вновь поражаюсь. — А ты, Чонгук, чем занимаешься? — хён не сразу реагирует, почему-то уставившись на меня, а затем растерянно хлопает глазами. Я уже было думал спасать ситуацию, но он находит слова. — Пока что… ничем, ищу работу, — он поджимает губы, рассматривая свои колени. — Прежняя теперь далековато от моего места жительства, не удобно. — Представляешь, пап, Чонгук жил неподалёку от нас! — поднимаю ввысь палец с видом знатока. — Далеко я жил, — хмурится он. — Неподалёку, — настаиваю. Я тогда не замечал, как бежало время. Должно быть, потому, что каждый раз и сам быстро бежал. Мы пререкаемся долгую минуту. — Почему переехал? — папа задаёт обычные вопросы, просто для поддержания беседы. Но каждая мышца Чонгука напрягается. Конечно, парень-загадка. — Нужно было покрыть кое-какие расходы, — сдержанно объясняет он, на что папа хмурится, спрашивая всё ли у него сейчас в порядке, не нужна ли помощь. Мне неловко из-за ситуации, а ещё тревожно за Чонгука, потому что вспоминаю его слова о том, что ему нечем делиться, нечего отдавать, а затем вспоминаю его губы, краснею, опускаю голову, и тихо-тихо сижу, пока они говорят о чём-то. Слышу гул сердца прямо в ушах. Он сломал меня! В который уже раз?.. — Я пойду. — Как? Уже?! — вскакиваю на ноги, когда вижу удаляющуюся спину папы. Тот смеётся надо мной, объясняя, что и так засиделся, планировал зайти на секундочку. — Курьеров не проморгай, — ерошит он мои волосы перед тем, как уйти. Я в странном настроении, потому что всё стремительно поменялось в моих отношениях с родителями, и это очень сильно обескураживает. Не думаю, что был готов к таким поворотам событий. А моя жизнь, наверное, подумала иначе, решив покатать на американских горках. Собираюсь пойти к Чонгуку, как загорается экран моего телефона, что так и валяется на полу в прихожей. Сообщение от Сокджина. «Ким Тэхён, ты там хоть жив?»«Как так получилось?!»
«Этот парень оказался наивней и доверчивей, чем я ожидал, а ещё влюблённей, чем я мог подумать. Или что там у вас. Как бестактный, я спросил напрямую о его жене: он походу винит себя дико за то, что его мысли заняты не ей. Улавливаешь?» Я прикрываю лицо рукой, улыбаясь такому сообщению, не могу ничего поделать с собой.«Спасибо»
«С тебя поцелуй» Я недовольно цокаю, посмеиваясь, глядя на экран, и блокирую телефон, оставляя на полочке. А что я отвечу?.. Мне есть кого целовать. — Мне тоже пора, — говорит Чонгук, как только оказывается в моём поле зрения. Он безмолвно прощается с Кью и пытается обойти меня, но я обнимаю его со спины. Если уйдёт, то как я его найду? — Где мне искать тебя?.. — тычусь лбом меж его лопаток и почти плачу. Сдерживаюсь ради него, сильным хочу быть. Он опускает голову, думает мучительно долго. — Пойми же… — Пожалуйста, хоть поговорим… — сжимаю его сильнее в своих руках. — О чём? Ты видишь какие-то хорошие развития событий? — он говорит мягко, просто озвучивает свои мысли. Знаю, не хочет меня задеть. Но задевает. — Разумеется, — шепчу я ему, сильно жмурясь. — Оставь мне хоть номер… Чонгук расцепляет мои руки, замком скреплённые на его животе, и целует внутреннюю сторону ладони одной, а затем другой, прижимаясь к ней. В раздумьях. — Мне без тебя хуже, чем с, — правду говорю. Ту правду, что отличается от его. Он должен верить в мою. Пожалуйста, пусть поверит. — Я сам приду. — Когда? — он обувается под моим пытливым взглядом, но я не собираюсь отступать. — Не знаю, — Чонгук виновато улыбается и выходит за дверь, останавливаясь за порогом. — Точно, — вспоминает он павшие подарки, что с собой принёс. — Я разберусь с этим! — подбегаю, осматривая беспорядок из-за его плеча. — Ерунда, — точно говорю. Он думает над моими словами, кивает неохотно и, развернувшись, машет нелепо рукой. Я стою в нескольких сантиметрах! Прикладываю свою ладошку к его, сплетая пальцы. Рассматриваю их, понимая, что его рука больше, но мои пальцы выглядят более длинными. Он тоже смотрит. — Подожди секунду, — я действительно быстро возвращаюсь с маркером в руках, открываю его, держа колпачок в зубах, и прошу Чонгука жестом успокоиться, потому что выглядит напуганным. Не в глаз же я его воткну, ей-богу! — Принцесс мне нарисуешь? — улыбается он, на что я лишь хлопаю глазами, забыв о своих целях. Мои опасения оправдались… — Было мило, — я спешно опускаю взгляд, пытаясь не растечься в лужицу перед ним от таких слов, и беру его руку в свою, выводя на внутренней стороне среднего пальца уравнение: 128√e980. — Что это? — он разглядывает, хмурясь. — Вернись, чтобы сказать ответ, — говорю ему напоследок.***
Кью помогает мне не загнуться в пучине безрадостных дней, но горячо любимый мною букет всё же вянет. Я наблюдал за его погибелью все эти дни, прекрасно зная, что от моих мыслей лучше не станет. Но надежды не терял. Наверное, теперь эта черта характера течёт по венам. Верить. Я с ужасно трагичным лицом мою вазу, пряча её в одну из тумбочек, но так и не решаюсь выбросить цветы. Они же легендарные! В прямом смысле… Отпускать — тяжело. Под удивлённые взгляды моего друга меньшего, нахожу пустой блокнот, который завалялся ещё со времён моих усиленных занятий с преподавателями, и гипнотизирую его взглядом, надеясь, что так мне придёт в голову хоть какая-то толковая идея. Красным маркером, которым выводил уравнение на руке Чонгука, вывожу такое же на листах. Не замечаю, как почти не остаётся свободного места. Переворачиваю страницу, пишу дату, которая выбита под веками — дату операции, не рождения. И ставлю чёрточку, надеясь, что однажды кто-то допишет дату смерти. И время, если будет такая возможность. Я не задумываюсь, когда начинаю расчерчивать страницы под линейку: каждую делю на шесть квадратов, а затем в каждом из них пишу формулу и изображаю её схематически. Каждая клеточка — мой день. Для каждого дня — особенная формула. На самом деле, мне сейчас нечем заняться, вот и маюсь. Я принял лекарства, прогулялся с Кью, позавтракал и приоделся для своего ученика (не хочу же я предстать отталкивающей персоной!), который должен прийти с минуты на минуту. Мне не составило труда заранее подготовить план наших занятий, всё до мелочей. В этом деле я оказался очень ответственным. От цветов я с жалостью отрываю по лепестку и клею на пустые страницы, изображая какие-то только мне понятные картинки. Когда придёт в гости Мэй — я обязательно покажу своё рукоделие. Это что-то типа личного дневника, который можно показать всем: никто не поймёт ни слова, один лишь я. Слыша дверной звонок, спешу впустить в квартиру гостя, бросая другие дела. — Привет! — лучезарно улыбается с порога. — Мин Юнги, — представляется мне.