***
— Чимин, прости его… — говорю побитому доктору, которого обклеили пластырями. Мы в кабинете кардиолога. Я разглядел идеальную чистоту, полки для книг и документов, шкафчики, кучу бумаг и огромный стол в самом центре, на который я усадил Мэй, когда принёс сюда. Так и сидит, перебирая пальцы, пока мы разговариваем в нескольких шагах. На стенах висят странные снимки. Что-то медицинское. — Я бы повёл себя точно так же, — Пак облокачивается о стену, устало вздохнув. — Мне жаль… — и мне, что его слёзы скапливаются между ресницами. — Что будет со всем… со всем этим?.. — не знаю, как правильно мне говорить. И нужно ли. — Государственные органы займутся похоронами Линан… — взгляд в окно, как и мой. Глупая ночь. — Хосок… к нему пока нельзя… а потом, — я обнимаю его, уткнувшись носом в волосы. Медикаменты. В горле ком. — А потом я не знаю, — Чимин слабеет в моих руках и обнимает в ответ. — Юнги… Думаю, его отправили в одну из палат, он бы не согласился уехать домой… — я киваю каждому слову. Правда так. — Мэй… — шепчет на ухо. — …её же заберут, понимаешь? — я вздрагиваю от этих слов и сжимаю Чимина крепче. Конечно же. Я понимаю. Но не представляю. Несколько часов назад я лишь хотел домой… Вместе с ней… С Чонгуком… — Побудьте вдвоём, — хлопает меня по спине кардиолог, исчезая за дверью. Ещё пару минут смотрю на неё, захлопнувшуюся. Можно представить, что всё сон… Нужно только закрыть глаза и представить… Я дома. Чонгук смеётся над чем-то, сверкая идеальными рядами зубов, а Мэй бросает в него кукурузные палочки. — Гук-и, это не смешно! — возмущается она, сложив руки на груди. — Как это?! — Чонгук дует губы, вновь смотря на лист бумаги. — Твой рисунок забавный! — Но не смешной! — кукурузной палочкой прямо в глаз. — Ай! Тэхён! Тэхён!.. Я вздрагиваю. Я не дома. — Тэхён, — от Мэй слышу. Почти безмолвно. И спешу её обнять. Она в моих руках маленькая и беззащитная. Без моих рук, думаю, тоже. Хочу её согреть, сберечь и помочь. Но для этого нужно немало могущества, это не обо мне… — Я хочу к маме… — утыкается куда-то в мои рёбра, пока я стараюсь не расплакаться. — К папе… — а я молчу. Молчу долго. Зачем меня научили разговаривать, если я не могу подобрать нужных слов?.. — Я тоже, — всё, что могу. Так и проходит почти что час. Она сидит, я стою напротив и обнимаю, пока меня в ответ — нет. Мэй лишь тычется личиком в место возле моего сердца, и я понимаю, что отдал бы его ради счастья лисы. Где-то, не только в этих стенах, происходят страшные вещи. Я вдыхаю запах медикаментов, пока кто-то — крови. Я стою на ногах, пока у кого-то — их нет. Или через секунду не будет. Кто-то бьётся мизинцем о край тумбочки, кто-то теряет близких в катастрофе. Авиа. Авто. В любой. Кто-то расстаётся, кто-то разбегается. И каждому больно. «Пусть где-то убивают сотни тысяч людей — если ты порежешь себе палец, боль от этого не будет меньше», — книга, которую я читал днём, будто бы знала… А боль, которую я чувствую… Мы чувствуем. Кажется, соревнуется с другой. Кто сильнее?.. Наверное, у них, чувств, тоже есть какие-то развлечения. Сегодня торжествует боль, сегодня торжествует чёрный цвет, вперемешку с красным. Преувеличение желаний, драматизация реальности. Также означает опасность и подавление жизни… Дурацкие психологические значения цветов! Это означает — боль. И она, наверное, тоже хочет, чтобы её — любили. — Кхм, — я аккуратно оборачиваюсь, натыкаясь на неловкого Чимина, появившегося в дверном проёме, — можем поговорить? — Конечно, — киваю, оставляя Мэй, поцеловав перед этим в лоб, и выхожу из кабинета следом за Паком. Мы останавливаемся подальше ото всех, где почти не горит свет. Чимин лезет в карман, достаёт смартфон и зажигает экран, от яркости которого я жмурюсь, когда он подносит его к моему лицу. — Оу, — всматриваюсь, надеясь, что мне всё кажется. Сорок два пропущенных от Чонгука… — Зачем он звонит мне? Где твой телефон? Я хлопаю по карманам, запоздало вспоминая, что мой смартфон уже не спасти. — Разбился… — Я оставлю тебя, поговори с… — Нет, нет! — слишком громко вскрикиваю для тишины вокруг и резко затыкаюсь. — Я не… Не хочу… — отвожу взгляд, потому что Чимин на меня смотрит словно на предавшего родину. А я предаю лишь себя. Наверное. Я ужасен. Взглядом прошу у него не спрашивать, взглядом умоляю, а доктор Пак всё равно… — Что случилось? — в цель. Что случилось?.. Ха. Жизнь. — Недавно Чонгук у меня спросил… Каково умирать?.. Я ему что-то там ответил, но совсем не подумал спросить, — жмурюсь, мотая головой, под пытливым взглядом, — каково терять? — вздыхаю. Чимин тоже — поражённо. — Понимаешь, у меня не умирали близкие вот так… Я не видел, что чувствуют другие, а теперь. Мэй… Юнги… Что с ними?.. — Тэхён… — Нет, слушай, — останавливаю его жестом, — я увязался за человеком, за Чонгуком, после того, как он потерял того, кого любил. Я заставил обратить на себя внимание, я заставил проникнуться ко мне симпатией, как никак, но привязаться, не говорю уже о… любви, — потому что тяжело. — Я пообещал ему быть всегда рядом, сказал, что не уйду… Что хуже, Чимин?.. Когда твой близкий человек просто уходит или когда умирает?.. — Тэхён… — Ответь, — вода солёная в моих глазах просит. — Думаю, смерть хуже, — поджимает губы Чимин. А я ему улыбаюсь. Улыбаюсь ему слишком горько, чтобы и у него не слезились глаза. А вдалеке мигают странно лампы, будто в настоящем фильме ужасов, и шуршат медицинские карточки, исписанные кривыми почерками. — Вот и я понял, что тоже так думаю… Сколько осталось мне, кардиолог Пак? Больно смотреть на резко округлившиеся глаза и приоткрытый рот. Слова немые я уже слышу. — Тэхён, ты не хотел… — точно уверен. — Теперь мне это надо… Понимаешь, пообещать человеку в порыве чувств, что не уйдёшь, а потом умереть… как-то не красиво, верно? — проклинаю свой подбородок за то, что он так дрожит. — Если не будет возможности сделать ещё одну пересадку, то… года три?.. — вопросительно-убивающе, зарываясь руками в волосы. С сожалением. — Твой организм… Ему не нравится это, — обводит в воздухе рукой мою грудную клетку. Сердце моё не нравится, замечательно. Года три — это значит, что я могу всё это время любить и сильнее в себя влюблять? Или. Года три — это бежать, пока не поздно? — А теперь сложи дважды два, Чимин. Чонгуку будет больнее, если я умру, нежели уйду сейчас. Я поступил эгоистично и… — Ты сейчас поступаешь эгоистично! — Чимин обнимает меня, сжав без возможности пошевелиться. — Ты!.. — Я поступил эгоистично, — спокойно повторяю, вздыхая. — И лучше я сейчас всё закончу, чем потом, — решительным пытаюсь быть. — Он любит тебя… — Разлюбит, — последнее, что я говорю в ту ночь.***
Происходит ещё много чего. К примеру, Юнги засыпает у двери реанимации, а его пледом укрывает побитый доктор. Линан увозят в страшное место, морг, а на Хосока так и не возлагают надежд. Чонгук звонит Чимину, тот отвечает и просит не волноваться, обещая рассказать всё позже, потому что действительно очень занят. А я глажу уснувшую Мэй на моих коленях по волосам, перебираю нежные пряди, пока за ней не приходит пухлая женщина с сумкой в руках, говоря, что ребёнку надо где-то быть. Я долго прошу её уйти. Сначала шёпотом, затем подрываюсь и чуть ли не кричу. Почему она меня не понимает?! Ноги почти не держат, а Мэй трёт кулачками раздражённые от соли глаза. Заспанные. Я так рад, что ей удалось хоть чуть-чуть отдохнуть. — Ребёнок не может находиться в больнице, — с сожалением говорит мне она. В клетчатом платье, бежевом пальто нараспашку. Чёлка в беспорядочном порядке, волосы по плечи. Светлые вопреки тёмным глазам. — А потом что?.. — мне тяжело от того, что Мэй всё прекрасно слышит. Женщина, имени которой я не помню, потому что пребывал в шоке, тяжело вздыхает, мысли собирая. Не вижу, что она злая, тогда почему хочет забрать мою лису?.. — Она может быть у меня… — В случае, когда родителей нет или по каким-то причинам они не могут воспитывать ребёнка, как и не могут другие родственники, мы должны взять на себя ответственность. Это временно. Если же врачи подтвердят, что… её отец… не сможет дальше… то Чон Мэй останется в приюте до тех пор, пока не найдётся новая семья. — Что?.. — хлопаю я глазами, пока она листает свои записи. — А я… Могу я её пока что забрать к себе?.. — Кто вы семье Чон? Знает с чего начинать. И чем заканчивать. — Я… — Вот и я о том. Молодой человек, извините, но я лишь выполняю свою работу. Всё будет хорошо, мы позаботимся о Мэй должным образом. Пожалуйста, не волнуйтесь, — она кивает мне, развернувшись к Мэй, и присаживается на корточки, подойдя ближе. — Ты должна пойти с нами, милая, хорошо? — Да, — и всё. Моё лицо — полотно возмущения, пока Мэй берёт женщину-похитительницу за руку и та её уводит. Куда же?.. — К папе пока нельзя, мы приведём тебя потом, ладно? — слышу я перед тем, как Мэй утвердительно кивает. — Подождите! — догоняю женщину и ещё двоих из органов опеки. Органы опеки? Боже… Догоняю, чтобы пойти следом. У меня с собой никаких вещей, только рука Мэй в моей, которую мне удалось перехватить в машине. Я сел рядом на заднем сидении и держу её. Или она меня. Кажется, я сильнее паникую, чем кто-либо из присутствующих. Но это только снаружи. А внутри у моей лисы что?.. Автомобиль заводят, за окном — пейзажи, и это навевает тоску. Я так бессилен… — Не бойся, Мэй… — говорю, сжимая маленькую ладошку сильнее, когда вижу хмурый… детский дом?.. И из-за необычайно серой весенней погоды он такой или из-за жизненных ситуаций?.. Не знаю. Может, дело вовсе не в моём восприятии. На детской площадке рядом бегают дети, мелькают яркими пятнышками перед моими глазами, и хочется уродливо плакать прямо сейчас. Что я должен делать?.. — Мне ничего не страшно, — слышу тоненьким обессиленным голосом и понимаю, что уродливо плакать — слишком мягко сказано. Я бы утонул в слезах. И не только в своих. Узкая тропинка, комната ожидания в красочных цветах, моё хмурое лицо, пока я жду Мэй. Попрощаться. Ненадолго. Меня ничего не волнует больше. — Тэ… — как в тумане проходит время, я оборачиваюсь, сгребаю в бережные объятия, севшую Мэй на диванчике рядом. — Побудешь здесь совсем недолго, так надо, обычная процедура, я тебя заберу. Совсем-совсем скоро. Ты не будешь здесь постоянно, я что-нибудь придумаю, я прямо сейчас… — Всё нормально, — Мэй обвивает меня руками, оставляет касания на коже и одежде, последние градусы тела, а затем уходит, не сказав больше ни слова. Я чувствую её пальчики на своих плечах, спине… Мне хочется содрать с себя кожу, пока я бегу к остановке, толкаюсь в общественном транспорте… Специально. Я специально касаюсь всех этих людей… Чтобы забыть всё остальное. И мне, конечно же, не помогает. Ничего из того, что я предпринимаю, не помогает. А как надо?.. Ноги сами приводят к родительскому дому. Мне нравилось в больнице иногда ночами стоять возле окна своей палаты и смотреть как то угасает, то зажигается свет в окнах напротив. Удивительно же, что пока я живу, время идёт везде? В том смысле, что каждый живёт… Болеет, умирает… Кто-то умирает, хотя его сердце биться не перестаёт и не меняется на другое — это самая страшная смерть. Я пока жив в этом плане. Жив ли? Дышу. Слышу лай Кью, который меня вырывает из раздумий, и мчусь к нему. Я передал своего сенбернара отцу, когда ложился в больницу на осмотр. Я тогда ещё не знал… Падаю перед ним на колени, оказавшись на крыльце, зарываюсь носом в шерстку и тихо плачу, пока он скулит. Будто чувствует то, что я с собой принёс. Встречает меня такого: совсем невесёлого и неспособного играть в игры, как это часто бывает. — Тэхён? — раздвигается дверь, являя мне маму, и я срываюсь на плач. Мои плечи трясутся, когда я опускаю голову и пытаюсь смахнуть слёзы, а обнимает меня теперь не только Кью. — Мама… Мама… — успокаивает меня. Я никогда её так сильно не любил. Я никогда её так сильно не ценил, как сейчас. Она будто поёт мне безмолвную колыбельную у входа в дом, покачивая из стороны в сторону, чтобы я успокоился. А мне и легче, я так скучал… — Я так скучал… — говорю, а затем… Всё остальное. О несчастных случаях и разбитых жизнях. А она со мной плачет почему-то и прощения просит.