Заметки на полях, изучать под портвейн

Их история, начавшаяся как типичный боевик, с каждым днем все сильнее напоминает сопливую мелодраму, о возможном финале которой Рома даже думать не хочет, пусть в глубине души и надеется на хэппи-энд, даже верит, что этот хэппи-энд вот-вот наступит. Правда не для него. Когда Кеша упоминает Особу сто раз на дню, Рома лишь беспомощно улыбается. Что еще он может сделать? Об этой истории любви не знает разве что ленивый, а окружающие не устают любоваться столь образцовой парой. И Рома тоже любуется. Радуется, когда Кеша с Особой устраивают походы в горы, киноночи с повторами «Ералаша» или «В гостях у сказки», праздники и пылкие свидания перед зданием НИИ. Видеть это почти не больно. Он тает, когда взгляд у Кеши становится мечтательным и мысли перескакивают с одной на другую. Конечно, хочется, чтобы и о нем говорили со схожей теплотой, назначали встречи и приглашали на Новый год есть оливье под бой курантов и шипение шампанского в бокалах. Он бы принес подарок и для Особы. Платье какое-нибудь или украшение. Рома понятия не имеет о предпочтениях столь изысканных барышень, но полагает, что ориентироваться на вкусы Наты в этом вопросе не стоит — Кеша вряд ли одобрит странного цвета шубу, во внутренних карманах которой удобно хранить пистолет, кольцо с ядом или голову ненавистного врага в праздничной коробке. Да и неизвестно, оценит ли подобное сама Особа — Рому ей все еще не представили. На Новый год Кеша его тоже никогда не зовет. Резать салатики — да, но после неизменно выставляет за дверь, и Рома каждый раз прогуливается по заснеженным дворам и загадывает желания под надрывный бой курантов, разносящийся по округе. Ему нужна самая малость, он ведь не просит невозможного, не пытается стать для Кеши единственным и неповторимым, всего лишь хочет быть важным человеком в его жизни. Одним из. Но несмотря на все усилия и умение резать что угодно ровными кубиками, их отношения не меняются: Особа все еще занимает центральное место в сердце Кеши, а сам Рома хорошо если сравнялся с друзьями по танцам или хотя бы с «бешеной парочкой». Но, честно говоря, он не уверен. Кажется, что Кеша даже не заметит, если однажды он вдруг перестанет приходить. В лучшем случае будет сетовать, что оливье получается какое-то не такое, а на тарелках с нарезками больше нет огуречных розочек, или что на карасиков теперь приходится смотреть одному, ведь Особа совсем не любит рыб. Хотя про карасиков Кеша тоже забудет. И они, и Рома, наверное, для него значат одинаково мало. То ли дело гагарка. Рома горько усмехается — да, если из мира исчезнут гагарки, Кеша точно не сможет смириться с такой несправедливостью… Паршивый расклад, хуже некуда. Рома вздыхает и в который раз повторяет взвинченному, суетливому Кеше, тыкающим коробкочкой с кольцом в солнцезащитные очки, что все будет хорошо. — Спокойно, отец, — говорит он, сжимая локоть, еще более острый, чем в воспоминаниях — они редко касаются друг друга, и от этого сердце ноет нестерпимо сильно. — Она не откажет. Но Особа отказывает. И Рома злится на себя за опрометчивость, когда видит пустой взгляд, осунувшееся лицо Кеши. Вот кто его за язык тянул, заставлял поторапливать, вдохновлять? Может, в глубине души он хотел поставить точку, чтобы смириться с тем, что никогда не будет одним из? Ради чего? Кеша запирается у себя. Варит какую-то дичь, не похожую ни на скипидар, ни на коньяк, но торкающую куда сильнее. Спивается. Рома, увидев его в первый раз, принял за Катамаранова. А оказалось — Кеша. Его Кеша, который обычно не слоняется хтонью по канавам и болотам, если перебарщивает с «микстурками», а тут же сворачивается калачиком на диване или устраивается поудобнее, положив голову Роме на колени, уткнувшись носом в бедро, и сладко посапывает, убаюканный мягкими поглаживаниями лохматой кудрявой шевелюры (шапка и перчатки раз за разом оказываются на полу, и для Ромы это куда интимнее, чем в порыве страсти выброшенные из окна лифчик Наты и его собственные трусы). Но сейчас все по-другому. Отказ Особы — или все же подстрекательство Ромы? — ломает Кешу, обнажает его сердце, словно устрицу, и осколки раковины иллюзорного счастья вонзаются в мягкую мантию, разрезая ее на мелкие кусочки. А потом он сам себя маринует в крепком пойле, которое свалило бы с ног Катамаранова, что уж говорить об интеллигентном и (почти) не пьющем Кеше. Эти изменения заставляют Рому выискивать двойное дно в собственных поступках и словах. Вдруг он специально разрушил чужое счастье? Вдруг Особа ушла, устав от его тайных интриг? И все это сделано, чтобы приголубить Кешу, присвоить его разбитое сердце после болезненного расставания… Рома искренне пытается очернить себя, но ничего не выходит. Тогда он решает вложить оружие слова в руки Кеши, чтобы тот перестал угасать и мог отыграться на нем. Буквально или фигурально — неважно. — Да зачем мне такое говорить?! Ведь нехорошо это… Я разве стану непра… неспра… неправедно тебя ругать? — возмущается Кеша и едва не переваливается через перила балкона. Рома подхватывает его в последний момент, прижимает к себе, сдавленно шепчет в кудри: «Осторожно, отец, высоко… падать больно будет». — Да я же не дурак… вообще нет… ну только если чуть-чуть… Особу вот расстроил, так расстроил… Дурак, ну какой же я дурак! — Кеша выворачивается, упирается руками в проржавевшие перила, а мутными глазами — в обшарпанные пятиэтажки. — Вот ты когда на город смотришь, о чем думаешь? О бандитниках своих, да? Наверняка о делах, нехороших таких делах… — О ребятах своих думаю, о делах, — соглашается Рома. Заходит за спину и становится ближе, чтобы подхватить, если Кеша вдруг решит сорваться вниз. Думать он сейчас может только о гравитации, а в другие дни… Рома сжимает кулаки до противного скрипа перчаток — сейчас не время, никогда не время.— А сам-то о чем думаешь? Об Особе?.. Рома, оборвав себя, опасливо всматривается в изгиб спины — не становится ли тот трагичнее. Пьяный Кеша ничего не замечает. Покачивается в ритме ветра и душевных колебаний. Смотрит вдаль, бормочет что-то себе под нос, а затем начинает говорить громко, с чувством, как оратор на трибуне перед страждущими. — Я безысходничечтво вижу, свет в окнах этих не теплый совсем, совсем не теплый. Страдательный такой, да, сердца разбитые светятся, когда из них всякая жидкость любовная течет… И куда ей этого самого? — Кеша тяжело вздыхает, оборачивается, заваливаясь назад, и Рома тут же хватает его за руки, придавая устойчивости. — Ненастоящее все тут, люди друг друга обманывают и врут, а еще правды совсем не говорят. Только ерунду всякую. О погоде там, танцы танцуют… А зачем танцуют, о погоде зачем? Неважно это, один фарш… Фарш, да… А какой я Особе фарш вкусный делал, из гороха этого ее любимого, а она… Не ценила, хоть и улыбалась, а если бы не улыбалась, то самообманничества у меня никакого не было б… Я б сразу! Эх… — Кеша эмоционально жестикулирует, создавая странную волну их сцепленными руками. — В городе счастья нет, счастье оно там, с козами, со свинками всякими… на лугах таких красивых, как когда в поезде едешь… и цветы там, и воздух свежий… а вокруг людей никаких, только козы травку жуют, ты рядом лежишь и тоже жуешь, но не травку уже, а бутербродик какой, яичко, зачем же еду у коз отбирать?.. С козами хорошо жить, да… в сотоварничестве… Живность-то добрая, она тебя не обидит никогда, дружить будет… Союз собрать можно, старосту выбрать… Кеша сбивается, хмурится, пытается разобраться в цепочках мыслей, но те лишь сильнее спутываются между собой. Рома, привыкший к его длинным монологам, легко выцапывает из спутанной речи главное, словно пистолет из-за пояса. — Совсем без людей не вариант, ведь как говорят американцы: только люди тебя обнимут, а козы и свиньи не обнимут, им копытами неудобно. — Да кто ж меня обнимет? Бедный я, в НИИ копейки платят, уже и на молоко не хватает… Еще некрасивый, да, кудряшки эти нелепые торчат, клеточка совсем не модная, а у меня вся одежда в клеточку, только костюм один есть, но в нем я говорить не могу… все могу, а это не могу… Ну и зачем меня обнимать? Особа вон не хочет, гагарка тоже… Никому я такой не сдался… — Мне сдался. Голос Ромы звучит твердо, споры на эту тему он поощрять не собирается. С минуту Кеша рассматривает его сдвинутые брови и выдает растерянное «а-а». Кажется, начинает понимать, что к чему, даже трезвеет немного и выглядит чуть живее, чем ранее. — Так ты что… Этого самого? — Этого самого, — вздыхает Рома. Темнить он не собирается, считает подобные выкрутасы недостойными главы банды. В ответ слышит лишь еще одно «а», но какое-то сдавленное. Руки Кеши начинают подрагивать, но хватка Ромы становятся лишь немного мягче. — Не бойся, отец, ничего такого. Тут высоко, а тебя одного нельзя оставлять. Есть такая европейская мудрость: сколько конечностями не маши, вверх с пятого этажа не полетишь. — Да я же ничего… совсем ничего… Удивился просто, я же такой… эдакий… а ты бандитник, да-а… а так сразу и не скажешь, что того, ну… в романтику всякую… — Ты главное не бойся, мы, может, и не совсем хорошие ребята, — усмехается в усы Рома, — но любовь у нас по понятиям. Я тебя ни к чему принуждать не стану, неправильно это. — Так я и не думал, не боялся, зачем же мне тебя бояться? Ты пусть и бандитник, но хороший такой, своих никогда не обидишь, — улыбается Кеша и делает шаг навстречу, — как козочка добрый, да, очень добрый... — Ты тогда к козам погоди уезжать, может, и меня хватит, чтобы на траве лежать и бутерброды есть. Сам сделаю, твои любимые. — И термос возьмем? — Как говорят американцы: лежит самурай среди коз, чай с бутербродом пьет, поет душа. — Уж очень похоже на стихи японские эти, ну, японцами придуманные… Списали твои американцы, что ли? — Списали или нет, ты главное от меня не бегай теперь, а то тебя даже мои ребятки поймать не могут. — Это потому, что я спортивный очень. Спортсмен, да. Во втором классе грамоту дали… и в столовой я всегда первый за булочками стоял… эх, какое время было… — Я тебе и сам булочек напеку, самых вкусных, — обещает Рома. Мягко притягивает Кешу к себе, но не лишает возможности отстраниться. Обнимает. — Ты только пообещай не сбегать и пей поменьше. — А пироги делать умеешь? — шепчет Кеша, утыкаясь носом в шею и обнимая в ответ. — И пироги могу. — Ух, каких мы пирогов напекем… И с яблоками, и с брусникой… Брусника полезная такая и вкусная очень, я вкуснее ягоды не встречал… ну то есть как не встречал, они по улицам не ходят же, чтобы встречать, скорее не ви… Ел... И пить я брошу, да, но чуть-чуть… для здоровья водочку по утрам пить надо… А от тебя не сбегу, совсем не сбегу… А зачем сбегать, когда пироги здесь?.. Рома смотрит на мерцающие огни города и с удовольствием слушает болтовню Кеши. Может, в светлых окнах пятиэтажек люди и в самом деле несчастны, но темные балконы — это уже совсем другое дело.