Пять стадий принятия семьи

В тот момент, когда Артёма захотелось послать по известному адресу, который начинался на «на» и заканчивался на «уй», Лебедев понял, что пора возвращаться к старому дедовскому методу сублимации — вести дневник. Правда, чтобы вместить все мысли, что роились в голове, и изложить их на бумаге, потребовалось бы несколько часов, а столько свободного времени в жизни Лебедева не наблюдалось. Поэтому на выручку пришло простое техническое устройство, в быту именуемое «диктофон». На деле оно имело в названии восемнадцать букв и девять цифр, являлось не то, чтобы секретным, и не то, чтобы изобретением Центра специальных разработок Министерства обороны Российской Федерации, но по сути своей было именно диктофоном с усиленной системой безопасности для хранения записанных данных. При каждом включении необходимо было набрать свою уникальную комбинацию кнопок, если забудешь — никакой умник из всё того же Центра достать информацию не поможет. К тому же после пяти ошибочных сочетаний записи попросту стирались, и тут не помогли бы даже самые лучшие военные программисты, ни байта не осталось бы. В общем, оборудование у Лебедева было компактное, защищённое и предустановленное на нём ПО отлично умело переводить речь в текст при подключении к компьютеру за исключением редких ошибок. Оборудование-то было, и выслушивало генерал-полковника скрупулёзно, в ответ ничего не говорило даже. Легче только почему-то не становилось. А началось всё… Ну, с Артёма, собственно, и началось, с кого же ещё. О том, что произошло между ними там, на балконе, никто не вспоминал. Лебедев попытался было завести разговор на эту тему, но Артём замотал головой и отказался что-либо говорить. Смотрел в пол, краснел, но молчал как партизан. На второй день генерал-полковник затею бросил, лишь тщательней выбирал рубашки на службу, с воротом повыше — след на шее не проходил с добрую неделю. К концу следующей Лебедев просто решил сделать вид, что ничего не было, списав это на шалящие артёмовы нервы. В собственную якобы неотразимость Лебедев верить давно перестал, несмотря на как под копирку одинаковые комплименты в стиле «Валь, ты только подмигни — любая прибежит!». Никому подмигивать он не собирался. Не потому, что не хотелось, скорее потому, что от мыслей о каких-либо отношениях становилось тошно. Какие к чёрту отношения, когда у него такая жизнь? Юля с Харитоном на Камчатке, он с Артёмом и Сталкером — в Чертаново. У всех налажен быт, всем комфортно. Зачем кто-то ещё нужен третий…нет, четвёртый лишний — Сталкер прочно вошёл в жизнь Лебедева и считался полноправным членом семьи. Таким же полноправным её членом был Артём. И стал он им задолго до этого балконного укуса. Потому что Лебедев отнюдь не приукрашивал, когда говорил о беспокойстве по поводу пропажи Артёма. За Ткачёва генерал-полковник переживал вполне искренне, по-настоящему и даже неожиданно рьяно для самого себя. Это тревожило. Потому что точно также впрягаться он раньше был готов только ради жены и дочери. А теперь, получается, ещё и ради Артёма. Отнюдь не за то, что укусил же. И ладно, если бы Лебедев заметил в себе эти изменения один. Ну воспылал внезапной привязанностью и желанием защищать, с кем не бывает-то. Солдат ребёнка не обидит, а в том, что Артём, несмотря на паспортный возраст, был ребёнком каких поискать, Лебедев не сомневался. Проблема была в том, что всё это заметил Артём. И интерпретировал как-то по-своему. То, что между ними происходит что-то не то, сам генерал-полковник понял скорее интуитивно в один из вечеров, когда все втроём собрались в зале. Артём сидел на полу и крепил новенький пластиковый тоннель для Сталкера, который опоясывал клетку и вёл с первого уровня на второй. Лебедев же, устроившись на диване, читал. Когда с установкой было покончено, шиншилл тут же рванул изучать новую трубу, а Артём зорко следил за происходящим. — Блин, да он скоро нас выселит, — из-за тоннеля площадь, которую занимала клетка, как-то слишком увеличилась. — Придётся отодвигать его от дивана. — Отодвинем, нашёл проблему, — Лебедев даже взгляда от книги не оторвал. — У тебя есть комната, у меня есть комната, чем Сталкер хуже? Он тоже имеет право на свои квадратные метры. — Но ни у меня, ни у вас нет такого крутого тоннеля! — Артём критично ещё раз осмотрел место крепления трубы. — Клёво придумал же? И нам видно, и ему есть, где бегать. — Да ты вообще молодец, когда хочешь, — Лебедев даже отложил книгу, чтобы полюбоваться реактивным грызуном, и чуть подался вперёд. — Кто хороший мальчик? Артём хороший мальчик, — передразнивая кого-то, улыбнулся Ткачёв. Он запрокинул голову, чтобы посмотреть на Лебедева вот так, снизу вверх, и ухмыльнулся ещё шире. — Может, ещё по голове бы меня погладили за старание? Было очевидно, что Артём брал Лебедева на слабо, но, когда тяжёлая горячая ладонь зарылась в волосы, ухмылка почему-то пропала. Генерал-полковник Артёма не просто погладил — прошёлся пальцами по вискам и макушке, помассировал кожу и даже почесал за ухом, будто настоящего породистого пса. Лебедев не доверял всяческим якобы психологическим и другим тестам, а про нейролингвистическое программирование и иные псевдонауки им даже когда-то лекцию читали. Что-то любопытное в памяти отложилось, как, например, это несколько странное разделение на «доминирующий орган чувств». По всем статьям Лебедев выходил кинестетиком, что бы это слово ни значило. Если на русском и проще, то получалось, что информацию он лучше всего воспринимал на ощупь, вкус или запах. Бред бредом. Но, так или иначе, а прикосновения были для Лебедева важны. С Артёмом вышло забавно — он, когда только начинали жить вместе, лебедевских привычек откровенно шугался. Когда в первый раз генерал-полковник, подойдя со спины, совершенно естественным и привычным для себя жестом взял Артёма за предплечье и отодвинул в сторону, чтобы не мешал пройти, Артём, испугавшись, замер и едва не врезался головой в шкаф. Когда Артём собирался за документами (Лебедев похлопотал, чтобы ему быстро сделали новый паспорт сразу после выхода «на свободу») и выбирал себе приличную рубашку, Лебедев подошёл и поправил воротник, ведомый перфекционизмом в отдельно выбранной сфере жизни. О том, что Артём такой помощи не ожидал, подсказали огромные округлившиеся глаза и запоздалое вопросительное «вы эт чё?». Когда Лебедев легко толкнул Артёма в спину, когда тот замешкался, завязывая шнурки, Ткачёв чуть не навернулся на месте. А ведь генерал-полковник и не думал его кубарем с лестницы спускать, а просто намекнул, чтобы Артём шевелился быстрее. О личном пространстве у Лебедева были свои представления: подпускал он к себе мало кого, зато сам вторгался резко и неотвратимо. Должно быть, за год Артём более-менее пообвыкся, но в последнее время и сам Лебедев касался его чаще (особенно головы этой бедовой!), и Артём как будто провоцировал. «Почесушка» и поглажка длились дольше любой приличной шутки: Лебедев всё продолжал растрёпывать и без того вечный беспорядок на голове Артёма, а сам Ткачёв не без причины просто прикрыл глаза и наслаждался. Пока Сталкер, налюбовавшись картиной, не перегрыз держатель временной поилки. Предыдущая, самая обычная магазинная, треснула, когда Артём отмывал её от водного осадка, и буквально на два-три дня шиншиллу соорудили временную, из первой попавшейся под руку бутылки и пипетки. Держался этот источник воды на честном слове, матерщине Артёма и одной средней толщины проволоке. Наверно, именно последний пункт и не понравился Сталкеру, который держатель в пару укусов сломал. Бутылка хрюкнула, вода из неё вылилась прямо к Артёму на колени. Даром, что реакция у него была отменная — через пару секунд Ткачёв уже сидел на диване с ногами и как-то чересчур испуганно смотрел на мокрое пятно, расплывающееся по полу. Сталкер, решив, что свою роль он сыграл на блестяще, перегрыз проволоку надвое и с гордым видом удалился купаться в песке. — Сталкер!!! — Артём поджал под себя мокрые колени, — ты долбо… ИК. Лебедев ещё в момент падения поилки мгновенно сдвинулся на другой край дивана, поэтому остался сухим, но к тому, что Артём сменит тон с ругательного на задушенно-высокий, не ожидал. Через слово Артём икал. Отсмеявшись, генерал-полковник встал с дивана, рассматривая масштабы водной трагедии. — Я принесу воды, раздевайся. — В смы-ик-сле?! Прям тут? — У тебя штаны мокрые. Можешь, конечно, и так ходить… — Лебедев фыркнул, глядя, с какой скоростью Артём принялся стаскивать с себя спортивки, — я в стирку заброшу тогда. Когда вернулся, Артём стыдливо прикрывался руками, а штаны, сложенные в десять раз, лежали на полу. — Мне не помо-ик-жет, — махнул Артём головой на протянутый стакан. — Меня пои-ик-ть надо. — Поить? А сам ты не способен воды выпить? — Не, там не ик-так, — Артём старался говорить быстрее, чем обычно, чтобы успеть выдать цельную мысль между приступами икоты. — Мне надо быть ни-ик-же, и пить сверху вни-ик-з. Ну типа, — с очередным иканием Артём просто сполз на пол и встал на колени возле здоровски ошалевшего Лебедева, — Вот так. Дайте по-ик-пить. Во избежание травм, генерал-полковник подошёл ближе, осторожно взял Артёма за подбородок и поднёс стакан к губам. Наклонил, позволяя с шумом сглотнуть, и только после спросил: — Артём, — Лебедев чуть крепче сжал руку на челюсти, чтобы не пролить воду из стакана. — Ты уверен, что поможет? — Тёма, — Артём отозвался только после ещё пары глотков. — После всего этого вы, ик, можете называть меня даже так. — Может, ещё и жениться должен? Раздел до трусов, на колени поставил… — По голове погладили, ага. Я согласен. В этот момент Лебедев едва стакан из рук всё-таки не выронил, посмотрел на Артёма с откровенным охреневанием и подозрением и на всякий случай напрягся. — Чё, гарем бы тут собрали, товарищ генерал? — Артём почему-то язвил и, наверно, получал от этого удовольствие. — Или рота солдат бы тут квартировалась? Перегладили всех подряд? Объяснять, что в таком случае ему пришлось бы жениться на Юльке и Севе, Лебедев даже и близко не собирался. С Юлей всё понятно, у жены была какая-то идея-фикс на тему «Валя, вот поставят мне суточное дежурство, и останешься ты с Юлей один с утра. Поэтому ты просто обязан уметь красиво заплетать Юле косички! Нельзя же вести её в сад растрёпанной». Как об этом редком для мужчины умении прознали друзья, Лебедев так и не понял, но на нетрезвую голову идея «давайте Севе косичку сделаем» воспринялась почему-то на ура. Благо, было с чем работать — тогда, лет пятнадцать назад, Сева всячески строил из себя неформала, волосы отрастил до лопаток и очень забавно реагировал на все шутки на эту тему. А ещё безответственно крепко спал на диване в общей гостиной на даче, где они впятером отмечали Лебедевское же повышение. Утро тогда началось с «Эй, смуглянка!». Сева, когда в город вернулись, побрился сразу налысо, но зрелище Лебедев запомнил на всю жизнь. Но никогда эти жесты не воспринимались им как нечто интимное. У Артёма, видимо, были свои ассоциации. — Ты перестал икать, — внезапное осознание прервало откровенно странный поток мыслей, и Лебедев сделал шаг назад. — Да? — Артёму, наверно, лебедевский затуп понравился настолько, что он сам не заметил, что перестал через слово прерываться. — Да. Здорово. Спасибо. И на коленях остался стоять. Смотрел пристально, с ухмылкой своей непонятной. — А чё вы так напряглись, Валентин Юрьевич, я ж не по серьёзке. — И даже шагнул вперёд. — У нас всё равно нельзя. — То есть, — Лебедев сделал долгую паузу между словами, — тебя заботит только невозможность зарегистрировать брак у нас? Больше тебя ничего не смущает? — Неа, — Артём аж глаза закатил. — Ну вы сами гляньте. Мы с вами вместе живём, у нас есть общий ребёнок, вы меня вечно лапаете, а ещё вы меня не били, когда я к вам целоваться полез. Значит всё, хана. Эти, как там, гомоебоны мы. В последнем слове генерал-полковник распознал видоизменённое название окраса шиншиллы. В оригинале оно звучало как «гомоэбони» и вызывало у Артёма неприличный гогот. Подобных «шуток» становилось всё больше, Артём в последнее время не переставая сыпал какими-то странными намёками с подтекстом. Приходилось постоянно осаживать. Лебедев предпочёл конкретно сейчас просто уйти на кухню за тряпкой. А когда вернулся, Артём как ни в чём не бывало вытирал своими же штанами лужу из-под поилки и делал вид, будто ничего не произошло. Чем дальше Лебедев рассказывал всё это диктофону, сидя в кабинете, тем больше на него накатывало стойкое ощущение, что он либо планомерно с ума сходил (причём, вопреки классике, не поодиночке, а вместе с Артёмом), либо Артём целенаправленно, топорно, но упорно к нему подкатывал. Потому что как минимум к шуткам про совместную жизнь уже привык, а на слова с частью «гомо» вообще не реагировал. — Чё, сами с собой уже разговариваете? — Артём возник в дверях неожиданно и зачем-то крепко держался за стену. — На меня жалуетесь? — Я запрещал тебе без стука и разрешения входить, — Лебедев встал из-за стола и мгновенно оказался рядом. Стучать было одним и тех правил, которые он очертил ещё в самом начале, когда Артёма только-только сюда привезли, ещё под конвоем, с «браслетом» на ноге. Артём на него согласился и никогда не нарушал. До нынешнего момента. — Дык вы дверь и не закрыли, — Артём тоже сделал шаг вперёд, на что Лебедев мгновенно напрягся: едва уловимый алкогольный шлейф, блестящие глаза и бесноватая улыбка. Всё ясно. Артём снова решил разбавить вечер выпивкой. Случалось нечасто, но почти всегда с приключениями. Явным признаком было увеличение количества матерных выражений в его речи. Причём прямо пропорционально объёму выпитого. Судя по тому, что Артём сказал уже три фразы, и ни в одной не ругнулся, либо он мало выпил, либо не дошло до мозгов, либо сейчас должен был выдать целую тираду, состоящую исключительно из обесцененной лексики. Артём поступил ещё хуже. Молча потянулся и поцеловал генерал-полковника в губы. Лебедев, конечно, не ответил. — Валентин Юрьевич, ну бля, чё вы, — Артём отстранился, глядя прямо в глаза. — Я, знаешь ли, впервые целуюсь с мужчиной в трезвом состоянии, — ответил генерал-полковник и тут же едва не прикусил себе язык — сболтнул лишнего. От шока, наверно. — То есть вас сперва тоже набухать надо? Так у меня есть ещё, на кухне, — на губах у Артёма расплылась улыбка. — И сколько же в мире целованных вами мужиков? — Твоими усилиями один, — потому что что было на даче, остаётся на даче — эту простую истину Лебедев вывел сразу после первого бурного распития спиртного там. — Расслабьтесь вы, ну… Я же не при-ну-жда-ю, — даже представить, что Артём может заставить себя целовать, было сложно. — Или вам прям так неприятно? — Мне, Артём, в общем-то, всё равно пока что, — судя по возмущённому восклицанию, Артёма это очень задело, — Я не понимаю, чего ты от меня хочешь. — Я думал, я конкретно так торможу, а нихера, — Артём отступил на шаг, руки на груди скрестил — отзеркалил Лебедева — и пустился в объяснения. — Знаете, вот когда один человек другому охереть как нравится, он обычно пытается это как-то показать. Я с этим уже смирился. — С чем ты смирился? — С тем, что, сука, стоит у меня на вас. Ну, Валентин Юрьевич, блядь, пиздец вы тупой иногда. Терпения у Лебедева обычно было через край, но оскорблений он слушать не намерен был. Сделал шаг вперёд, схватил Артёма за грудки и прижал к ближайшей стене. — Рот закрой. Ты напился и несёшь бред. — Не-а, — Артём мотнул головой. — У меня стояк в любое время. Даже ща, — и бёдрами вперёд двинулся, пахом бедра Лебедева касаясь. — Чё, боитесь, что приду ночью и изнасилую? Не ссыте, товарищ генерал, я вас предупрежу. В любом другом случае Лебедев, наверно, приложил бы Артёма затылком к стене пару раз, дурь выбивая, но сейчас отпустил, отошёл и начал очень издалека и осторожно: — И давно у тебя это? — Ага, — Артём уже как-то привычно по стенке сполз и широко расставил ноги, являя миру в общем и Лебедеву в частности явственную эрекцию. — Лежал однажды, думал, что будет, когда ваши учёные меня отпустят, ну, или вы из дома выпнете. Понял, что не хочу уходить, мне тут хорошо. Про вас думал. А потом хуяк — и вот это, — рукой провёл по паху, глаза закатил. — Пиздец, знаете ли. — Согласен, — в чём-то Артём был прав. Не в чувствах своих, а что хорошо им вдвоём и что ситуация из серии «пиздец». — А во мне что ты нашёл-то? — Да вы, когда меня трогаете, как током бьёте. Лебедев вздохнул. Одно из двух: или Артём выдавал всю правду с пьяного языка, или просто в очередной раз прикалывался. Хотя облизывал губы он после этого недопоцелуя очень даже довольно. — Давай мы поговорим с тобой об этом, когда ты протрезвеешь? — Лебедев протянул руку, чтобы помочь Артёму встать. — Я сделаю вид, что ничего этого не было, а потом разберёмся, что с тобой. — Давайте, — Артём руку принял, подтянулся живо, врезался грудью в грудь и уткнулся носом генералу в шею — почти как тогда в коридоре. — Охуеть, вы такой горячий. В смысле, реально горячий, я не про секс сейчас, хотя это, наверно, тоже… — Замолчи, бога ради, — слышать все эти сомнительные комплименты Лебедеву нравилось едва ли больше, чем тащить Артёма на себе, попеременно чувствуя, как тот трётся, чтобы быть ближе. В комнату к Артёму ввалились, едва не навернувшись у порога. Лебедев смог усадить его в постель, но Ткачёв вцепился в руку и не отпускал. — Ну посидите со мной, Валентин Юрьевич. Целоваться не хотите, так хоть рядом побудьте. — Чтобы ты вприсядку надрочился? — с языка сорвалось раньше, чем успел подумать. — А чё, можно? — глаза у Артёма загорелись так опасно, что пришлось спешно сменить тему во избежание. — Нельзя. Можно спать. А я… посижу, хорошо. Только руки наверх и не тянись к паху, иначе уйду сразу же, — приходилось вести диалог осторожно, не провоцировать, но и не обижать. Почему-то просто бросить Артёма так не хотелось морально. Да и он притащился бы в спальню, будь неладен. — Ва-а-алентин Ю-ю-юрьевич, — Артём упал на кровать и заканючил. — А вы меня лю-ю-ю-юбите? — Очень. Особенно когда ты спишь, такой хороший сразу становишься. — Не, я так не игра-а-а-аю, — Артём, укрывшись, отвернулся, но потом снова лёг на бок, глядя в глаза Лебедеву. — По настоя-я-ящему любите? Как жену любили? Как Ю-ю-юльку, бестолочь эту, любите? — Артём, выбирай выражения. — Тёма. Ну скажите. Тё-ё-ё-ма. Мне так нравится. — Хорошо, Тёма, — имя далось, что удивительно, даже не через силу, а так, будто всегда Артёма так и звал. — Выбирай выражения, когда говоришь о моей дочери. — Да чё там выбира-а-а-ать, — Артём откинулся на подушку и вытянул руку. — Она меня всё равно никогда не люби-и-и-ила, — и загнул мизинец, — не лю-ю-юбит, — и безымянный, — и не будет любить. У неё Харито-о-о-оша есть, ебать его в сраку, — при сгибании указательного получился фак, им Артём гордо тыкнул куда-то в потолок. Пока Лебедев молчал и осознавал эту логическую цепочку и фигуру из пальцев, Артём перевернулся на живот и устроил голову на подушке. — Меня никто не любит. Мама умерла-а-а-а-а, батя спился, тётке на меня насра-а-а-ать. Только вам почему-то не насрать. Потому что вы меня лю-ю-ю-юбите? Правда? И посмотрел так верно, так искренне, что сказать ему «нет» было всё равно, что хромого щенка ногой пнуть. Проблема крылась в том, что Лебедев, даже если убрать эмоции и оставить чистый разум, не был готов сразу сказать «нет». Даже после того, как проговорил вслух, после того, как попытался проанализировать ситуацию, как мысленно послал Артёма по известному адресу, легче почему-то не стало. Не получалось одномоментно обрубить все, что между ними построилось, как будто нитями из этого самого костюма инопланетного присосалось. И, казалось бы, откуда только взяться. Артём ведь — тот же самый, что четыре года назад Юлю расстрелял (неумышленно, но факт остаётся фактом), а потом собой её закрыл. Пулю в лёгкое поймал, утонул, но остался жив, как и почему — до сих пор непонятно, Юля ничего толком рассказать не смогла, а сам Ткачёв пытался умереть ещё хороших часа четыре после того, как ушла большая вода, как раз успели довезти до госпиталя и в четыре руки вытащить с того света. С пулей в груди, зато без последствий инсульта — что это за инопланетная магия и как она работает, Лебедев не понял и разобраться не пытался, этим развлекался Лёня в очень щадящем режиме, пока Артём восстанавливался. А как только Ткачёв смог самостоятельно жить, генерал-полковник в него тут же вцепился и к себе в берлогу уволок. «На перевоспитание», как он это обозвал в рапорте. И перед высоким начальством (глядя исключительно на Сергея Ивановича, как же, вице-премьер, на людях «Серёгой» не назовёшь, не поймут, нарушение субординации!) искренне (аж сам поверил) обещал, что вплотную займётся, не допустит повторения подобной ситуации и вообще, «под моим наблюдением Артём Ткачёв совершенно точно не разгласит засекреченную информацию, поскольку имеются определённые рычаги управления его состоянием». Лёня ещё по окончании шепнул, дескать будут проблемы — заходи, как другу подарю пару ампулок с мощным седативным. Делать из Артёма овоща Лебедев отказался наотрез. Взыграло ли несвойственное ему человеколюбие, чувство справедливости ли не позволило снова пичкать Ткачёва препаратами — сам не понял. Артём продолжал быть личностью, гражданином, не чужим ему, Лебедеву, человеком, в конце концов. Вписался на свою голову. И получил… вот это. — Ва-а-а-алентин Юрьевич, не спите, а, — Артём вновь отвлёк от размышлений, по-детски подёргав за рукав футболки. — Ну хоть поцелу-у-у-у-уйте на ночь, а то мне кошмары снятся. — Куда? — Лебедев спросил уже на чистом любопытстве. Судя по тому, что говорил Артём медленней и ещё более длинно, вырубало его всё-таки конкретно. — В лобик. Этот, — и пальцем сам себя по лбу стукнул. — В этот не надо, я ещё не готов, — ткнул сам себя куда-то в бедро. — А то стрёмно каждую ночь дохнуть. Задолбался уже, то под завалами, то в воде, то от Вани вашего блядского. — Он не мой, Тёма, — Лебедев длинно выдохнул, уже как-то привычно гладя Артёма по голове. — Я такого прика… — Ваш, не ваш — пох. А его ща, как меня, в поликлинику на опыты сдали? К Леониду Евгеньевичу? — Ещё слово об этом — и я уйду. Ваню не на опыты, Ваню под военный суд и с позором из армии за неподчинение приказам командования, стрельбу в гражданского и что-то ещё. Лебедев от его дела самоустранился как «лицо заинтересованное». Но почему Артём его поминает, понимал — сам так же ни дня не мог прожить, чтобы не проклясть день, когда Юля Артёма знакомиться привела. Теперь надо бы поблагодарить её за это, что ли. Целомудренный, почти отеческий, краткий поцелуй в лоб заставил Артёма резко выдохнуть. Негромкое «спи давай» окатило кипятком мгновенно заалевшие щёки. Ткачёв тут же накрылся по самые уши и усиленно засопел, имитируя сон. Лебедев с ним в комнате просидел до утра, проваливаясь в неглубокую дремоту, пробуждаясь по первому беспокойному движению Ткачёва. Стоило ему начать метаться в постели, как генерал-полковник тут же гладил его по голове и иногда говорил что-то успокаивающее, надеясь, что это поможет прогнать страшные сны-воспоминания. Самому ведь тоже снились, и с лихвой. Только раньше сказать было некому, стыдно, что ли. А теперь можно было бороться, и не в одиночку, как обычно, а вместе с Артёмом. Ну, или с ума сходить, всяко вместе веселее.