Белый лотос на чёрном мотоцикле

Было опять тепло, мягко и вылезать не хотелось из объятий этой огромной грелки по имени Лань Хуань. Голова уже не болела, но снова хотелось пить. До ванной комнаты было рукой подать, они оба по-прежнему были в доме Хуайсана. Блядский сушняк, на хрена он так напивался? Ведь не пятница же, не суббота, ВОСКРЕСЕНЬЕ, а завтра будний день. Он обычно накануне понедельника выключал шалопая, и включал трезвенника, ведь предстояла рабочая неделя. Но тут... Все его планы полетели к гуям собачьим. И где он взялся, этот Сичэнь, из какого места вылез тогда, в той больничной курилке? Кажется, это было сто лет, а не два дня назад, а столько всего случилось, что... Интересно, а Усянь хотя бы переживает, куда он подевался? Скорее всего нет, ведь его есть кому теперь проинформировать. У него же А-ЧЖАААНЬ... Блин, а ведь было даже немножко завидно, что у его приёмного брата есть давняя детская привязанность, которую он до сих пор не забыл, и столько лет ищет. Оказалось, завидовать было особо и нечему. Эта его привязанность оказалась обыкновенным Лань Ванцзи, младшим братом Хуаня, выёбистым гондоном в дырках от пирсинга, а также нереальным придурком с ядовитым языком и дядей-козлом впридачу. И вот это вот самое его братец, захлебываясь слюнями, искал все эти годы? Нет, ну ладно сам искал, сам пускай и терпит, но теперь его, походу, ещё и Ваньиню терпеть придётся. А куда ж деваться, если этот вот обогреватель, оккупировавший его со спины, заявил, что о том, чтобы свалить от него теперь, Цзян Чэну и думать нечего. Ваньинь вспомнил, что было до этого, и тихонько прыснул. Обогреватель! Да это целый атомный реактор во плоти, мля! Да ещё в такой оболочке. Стоило только вспомнить, как он отреагировал, когда Ваньинь заявил, что он не принцесса! Он запер дверь на замок, повернулся к нему, и глядя потемневшими глазами, заявил: — А вот с этим я бы поспорил! Ваньинь уже было собрался отражать атаку, но Сичэнь как ни в чём не бывало, присел на кровать рядом с ним, и задрав штанину, принялся ощупывать его голеностоп, в конце концов заявив, что вывиха нет, разрыва связок тоже, кости целы... Короче, ВСЕГО ЛИШЬ растяжение. И предписание на день — плотная повязка, на ночь ничего. Ну, а поскольку сейчас уже вечер... Его рука поползла вверх от щиколотки по лодыжке, и слегка сжала её, остановившись на середине. Глаза, заполыхавшие чёрным огнём, не отрывались от лица Ваньиня, и тот дёрнул ногой, пытаясь высвободить её из чужих крепких пальцев, но тут же взвыл от боли. Гуй возьми эти блядские полы и эти блядские тапки! Если у Сан-сюна все тапки такие, то как он в них ходит по таким полам?! И тут же рука, ползавшая по ноге, отпустила её, но зато хозяин этой руки вспрыгнул на кровать, и мгновенно, Ваньинь даже не успел понять как, он оказался в объятиях этого человека. От неожиданности он только сдавленно пискнул и замолчал, уставившись на своего босса округлившимися глазами. Сичэнь поиграл желваками, заливая его тёмным пламенем своего взгляда, и произнёс: — Напомни мне, как звали твою последнюю собаку? Ваньинь почувствовал, что краснеет. Последнюю собаку, бывшую у него ещё в его детстве, звали Принцессой. Когда родители привезли в дом Усяня, с ней пришлось попрощаться, потому что у приёмыша была кинофобия. Откуда об этом узнал Сичэнь было непонятно. Хотя... Усянь мог и растрепать. Они с Сичэнем общались по работе на довольно-таки короткой ноге, впрочем, не переходя граней приличия. А ему теперь уже и переходить было нечего... Сичэнь приблизил к нему лицо, и ухмыльнулся так, что у Цзян Чэна пересохло во рту. Красивый же, гад! Если б не знал, что он не по бабам, то заранее ко всем тёлкам ревновал бы! Хотя, какие нахрен тёлки — тут скорее его в тёлочку превратить желают. И вы... пасут. Да, блять, что ж за каша в голове! — Я не... — да что ж так дышать-то тяжело? Он же даже не навалился, вон рядом лежит, но так смотрит, что Ваньиню то ли стрёмно, то ли... Да ну на хер! — Да ну на хер, — он неосознанно сказал это вслух, и облизал пересохшие губы. И получил в ответ всезнающую ухмылку. — Пить хочется? И головушка бо-бо? — Да какое тебе... И чужие губы на своих вместо ответа. Резко. Требовательно. Нагло. И боль, опять полыхнувшая в голове, и запалившая всё внутри. Опять ухмылка. В самые губы. Кольцо рук разомкнулось, Сичэнь встал, и пошёл к двери в коридор, бросив на ходу: — Лежи, похмельный путешественник! Я сейчас лекарства принесу. Вот так. Как собаке. Лежать! Молчать! Пиздец. Захотелось завыть от безысходности. Нога-то болит! Куда на такой пойдёшь? Да и куртка с ботинками не пойми где. Пока доспросишься... Сичэнь, однако, долго не расхаживал, принёс и «Антипохмелин» и какой-то бальзам от растяжений в глиняном горшочке. На вопрос, где взял, только снова расхмылился, подмигнул и ответил — секрет! И уверил, что это средство поможет очень быстро. А после перевязки пошёл, вымыл руки, дал средство от похмелья, и опять улёгся рядом, по-хозяйски положив руку на него. Цзян Чэн нахмурился и недовольно заворочался под чужой рукой. Он не хотел, чтобы его обнимали хотя бы по той простой причине, что если вздумают шарить рукой по телу, то могут нащупать одну весьма интересную реакцию на своё присутствие, а её-то и не хотелось раскрывать. Эта реакция с головой выдала бы то, что тело буквально кричало: «Да обними же ты меня наконец, и исследуй везде, где надумаешь!» И что хуже всего, у него давно замечалась именно такая реакция именно на этого конкретного человека. Но человек этот то жил один и совсем, казалось, не хотел себе никакого партнёра, а потом начал жить с Яо, а Цзян Ваньинь скорее яйца себе оторвал бы, чем признал, что Сичэнь не оставляет его равнодушным, как великолепный образец мужской красоты. Он гетеросексуал, и точка! Ну, или нет. Волоски дыбом поднялись по всему телу, когда эта непослушная чужая рука и вправду стала так оглаживать его тело через рубашку, что он не выдержал. Инстинктивно выгибаясь ей навстречу, он чуть прикрыл глаза, ощущая как проходит головная боль, давая возможность прочувствовать новые ощущения. Чужие губы прихватили мочку уха, посасывая и теребя её, и Цзян Чэн сквозь зубы прошипел ругательство. Как же так?! Он не планировал сдаваться, но отчего всё так происходит? Они ещё на той стадии, что можно всё остановить, но весь фокус в том, что ведь не хочется! Другого хочется. Его, мать бы его... Но он будет терпеть. Он даже попытается не дышать так тяжело и сбито, что сразу всё становится понятно. Он с усилием сглотнул, и процедил сквозь зубы: — Что ты делаешь? — М-м-м... А разве не понятно? — низко промурлыкал Сичэнь. — Можешь не сжимать кулаки, я всё вижу. И много, много раз видел. У больничных окон есть стёкла, они как зеркало. У тебя очень говорящее лицо, А-Чэн... — А... А как же... Яо? — Яо? — Сичэнь хмыкнул, не прекращая ласкать область его уха, а рука уже полезла под рубашку. — При чём здесь Яо? — Ну у вас же были... чувства... — пальцы добрались до соска, и сдавили его, и Ваньиня снова выгнуло. — Чувства... Чувства удачной временной замены, до тех пор пока обоим не надоест. Ваньинь вспыхнул: — Да что за трындёж! Ты заменял ему Минцзюэ, а кого заменял тебе он?! — Тебя, Инь-гэгэ... — огнём дохнуло возле уха, и Ваньинь ощутил, что его повело. Горячий язык кончиком прошёлся по козелочку, и мир, доселе сжатый, словно жидкий воздух в баллоне, взорвался и разлетелся на осколки. Он повернул голову и встретился губами с Лань Хуанем. Сам. Без принуждения. Без уговоров и шантажа. Просто потому, что хотел. И яйца остались на месте, абсолютно не собираясь его покидать, Ваньинь чувствовал, как они уже звенят от напряжения. Кровь бухала в висках, возможно обещая новую волну головной боли, но это будет потом. После. После того, что сейчас будет...

***

И вот теперь он лежал и вспоминал, как блуждали по телу пальцы, каждым прикосновением вызывая мурашки, как он млел в чужих руках, мягко и незаметно высвобождающих его из одежды, словно очищая какой-то фрукт, добираясь до сердцевины. Как его губы срывающимся шёпотом произносили имя того, кто заласкивал его тело так, что оно горело, несясь на волнах наслаждения, а мозг не хотел ничего другого, кроме как не останавливаться. Он опять неспешно, словно бабка-скряга, роющаяся в шкатулке с драгоценностями, с удовольствием перебирал свои воспоминания о тех ощущениях, которые ему дал Лань Хуань. Они без конца целовались, словно не делали такого никогда и ни с кем. Он и не заметил, как изо всей одежды на нём осталась только рубашка, также как и на Сичэне, их руки блуждали по оголившейся коже, обнажённые члены тёрлись друг о друга, заставляя друг друга каменеть. В какой-то момент Ваньинь, не прекращая прижимать Сичэня к себе, разорвав поцелуй, простонал, словно прыгая с обрыва: — Давай уже, сделай что-нибудь! Чёрное пламя охватило, казалось, уже всё пространство, опаляя жаром, заставляя вскипать кровь и выливаться наружу пóтом, выступать каплями предэякулята на членах и мелкими слезинками в уголках глаз, погружая в сплошное безумие. Им обоим было плевать, слышат ли их стоны в этом доме, они не думали ни о чём, кроме обоюдного удовольствия. И когда чужая рука обхватила оба ствола, и стала нетерпеливо водить по ним туда-сюда, доводя до точки кипения, это воспринялось как долгожданное избавление, и прорычав полное муки «Да-а-а!», Ваньинь резкими толчками бурно излился, пачкая своим семенем чужие пальцы, и с изумлением наблюдая, как его партнёр тоже достиг завершения, и их семя смешивается вместе. Он ухватился за руку Сичэня, не давая вытереть, поднёс ко рту, и лизнул, пробуя эту смесь на вкус. Долизывали они вместе, а потом опять долго целовались. Сичэнь сказал, что на первый раз и этого хватит, к большему никто из них не был готов, поэтому дальше того, что было сделано, заходить не стали. Сразу легли спать, причём Сичэнь снова был со спины, обнимая талию Цзян Чэна. Ваньинь проснулся ночью от ощущения нереального и бесповоротного счастья. И чувствовал, что ему абсолютно по... плевать на брата и дядю А-Хуаня, так же как и на всех братьев и дядь во всём мире. Он ощущал в себе силы бороться за то, чтобы никуда не подевалось то что сопело сейчас у него за спиной в ночной темноте. И чтобы никто не помешал состояться ещё куче таких же ночей, когда они брали и давали друг другу не просто самих себя, но и желание жить.