Белый лотос на чёрном мотоцикле

*Сhеr Frère(франц.) — дорогой брат — Ну, я надеюсь, они хотя бы теперь поговорят, — большие, миндалевидные, тёмные как маслины глаза в обрамлении дивной длины ресниц, смотрели ласково, маняще, словно внутрь себя затягивали. Совсем как тогда, давно, когда они ещё не были в ссоре, и когда самого генерала Не ещё не отдали под трибунал, лишив звания и регалий, и ему не надо было бежать за границу, чтобы избежать расстрела. И за что, спрашивается? За то, что не удержал себя в руках, когда застал своего диди с этим ублюдком... Но ведь он тогда и правда считал, что все Вэни одинаковы. Никакая сила в мире не могла убедить генерала Не, что хоть один член из этой проклятой семейки извращенцев нормальный. И когда он увидел своего крошку Сан-ди в объятиях этого Вэньского монстра, руки опередили голову. Сколько ни пытался потом А-Сан со слезами и соплями доказывать, что зря дагэ сломал этому ублюдку нос и руку, Минцзюэ разойдясь как разбуженный вулкан, рычал в ответ, что тот ещё легко отделался. Он знал что говорил, имея в виду, что Вэни недостойны общения. Незадолго до этого Гуаншань и Вэнь Жохань предложили ему долю в бизнесе по торговле людьми, в обмен за то, что он поможет беспрепятственно пропускать через таможню транспорты с нелегалами. Но он с возмущением отверг эту постыдную сделку, она шла вразрез с его принципами. На следующий вечер он вусмерть рассорился с Мэн Яо, с которым поддерживал до этого интрижку много лет. Тот пришёл к нему абсолютно зелёный, и кажется, даже в блевотине. Потребовал выпить, потом сразу же исчез в ванной, и долго там шумел водой. Потом, когда выполз, укутанный в серый банный халат Минцзюэ, то доплёлся до дивана, и упав на него рядом с сидевшим там любовником, положил голову на колени к нему, обняв его за бёдра и сцепив на них свои пальцы в замок. Лицо он отвернул, и у Минцзюэ создалось впечатление, что молодой человек не желает смотреть ему в глаза. А тех, кто не смотрел в глаза, он не любил. Он попытался расспрашивать в надежде что тот повернётся к нему, но тот упорно не хотел поворачивать лицо, и это уже начало раздражать. Он вообще легко раздражался, этот генерал Не, и общение с ним давалось Яо с трудом, но никто никого не неволил, и их отношения, на удивление, длились уже не первый год. Обычно всё держалось на гибкой уступчивости Яо, но сегодня он был каким-то подавленным, и не хотел говорить почему. Потом Яо неожиданно спросил, что чувствует к нему А-Ли. Он намеренно назвал Минцзюэ детским именем, надеясь этим тонко нажать на его слабое место — Яо сзади поразительно был похож на младшего брата Минцзюэ, которого тот растил сызмала. Он обожал и жалел Хуайсана настолько, что злые языки приписывали им кровосмесительную связь, но Яо видел и знал, что это не так. Просто разница в возрасте между братьями была так велика, что Минцзюэ неосознанно относился к младшенькому, словно к сыну. Яо был ненамного старше Хуайсана, частенько пользовался этим сходством, и называл его как близкий родственник, когда хотел что-то получить от любовника. Сейчас он хотел получить подтверждение того, что Яо для него любимый человек, но Минцзюэ был раздосадован вчерашним разговором с его отцом. Разговором, после которого генералу захотелось вымыться, но о нём он Яо не сказал, и говорить не собирался. В общем, обычно эффективное, в тот вечер это обращение не возымело результата. Более того, генерал Не разозлился, и схватив Яо за плечи, гаркнул, чтобы он не выделывался, а рассказывал, раз пришёл, что с ним такое приключилось, что он на себя не похож. В ответ Яо покраснел, вырвался, зашипел как рассерженный кот, обозвал его солдафоном, которому он нужен только как секс-игрушка, нацепил на себя свою одежду, всю в мокрых пятнах, видимо, Яо что-то пытался замыть, и убежал, крикнув напоследок, что жалеет о потраченных на Минцзюэ годах, и что вообще связался с ним. Минцзюэ тогда не стал его останавливать, наорал в ответ, что если тот считает, что генерал о нём такого мнения, то это правда, потому что невозможно думать иначе о сыне такого отца, у которого детей половина Китая, и что ни для чего другого Яо не годится. Потом, когда остыл, он пожалел об этом, но было поздно — в его жизнь пришёл кошмар. Из ниоткуда нарисовался хитро состряпанный компромат, повествующий о жуткой деятельности подпольного работорговца Не Минцзюэ, якобы перевозившего за взятки нелегалов в качестве груза в военных самолётах, а также прилепленные сюда же увечья этого недокавалера. Все эти доводы вместе сделали своё дело, и генерала отдали под трибунал. Может всё было бы иначе, не будь он военным. Были бы суды, ушлые адвокаты, и его вполне могли бы оправдать, хотя бы проверив подлинность компромата, но... Военное ведомство не терпит позора, и всегда было скорым на расправу. Да плюс ещё эти обвинения во взятках. Китайские законы строги к таким преступникам, и на снисхождение ему рассчитывать не приходилось. Его просто хотели «утопить», и эти хотельщики настолько высоко стояли, что против них не рискнул пойти никто. Бывшие (теперь уже бывшие) сослуживцы, знавшие Минцзюэ как честного и достойного военнослужащего, не решились выступить в его защиту, почти все отвернулись от него. Всем были дороги их погоны, тем более, что новый командир, генерал Цзинь Цзысюнь, даже имя Не Минцзюэ запретил упоминать. И не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы додуматься, кому принадлежала инициатива всего потока грязи, излившегося на Минцзюэ. Фамилия Цзинь говорила сама за себя, и генерал Не даже не сомневался, что Яо побежал, и нажаловался папочке, а папочка и сам был зол, вот и понеслось. Брата к нему не пускали. Но не все сослуживцы отвернулись от него. Его дальний родственник, Не Чжунхуэй, рискуя головой и своими погонами, помог сбежать Минцзюэ из-под стражи, и тайком, по чужим документам, переправил опального генерала в Южную Корею, снабдив банковской картой, и намертво упёршись рогом в нежелании рассказать, кто ему в этом помогал, и чьи это деньги. Там он проторчал три года, живя на деньги с той самой карты, баланс которой регулярно кем-то пополнялся. Его никто не знал, никто не преследовал. Постоянно приходили вести с родины. Но огромная тоска, навалившаяся на него, поедала душу пожаром. И он не придумал ничего лучше, чем заливать пожар спиртным. Вино или виски, его выпивалось немеряно, но это было всё равно, что тушить огонь бензином. И однажды, в мареве винных паров, внезапно соткался перед глазами облик Яо, единственного человека кроме брата, кем он дорожил, о ком жалел, кто снился по ночам, и кого он страстно хотел увидеть. Минцзюэ подумал, что допился до белой горячки, и этот фантом её первый признак, но сил сопротивляться у него не было, и когда фантом повёл его из бара прочь, то он пошёл за ним. А под утро обнаружил, что этот фантом — настоящий. Первым желанием бывшего генерала Не было схватить, и не отпускать никуда, чей бы он ни был сын. Он пошёл на поводу у этого желания со всей прямотой истосковавшегося сердца и тела. Думать он будет потом, а сейчас он был как путник вышедший из жаркой пустыни, которому дали напиться. Был неистовый остаток ночи, потом — широкое и ясное, как небо, утро. Яо сказал, что он обо всём узнал, и не винит его. А когда Минцзюэ спросил, почему он тогда пришёл к нему такой, что на нём лица не было, Яо невесело усмехнулся и спросил: — Тебе так важен ещё один грех моего отца? Минцзюэ вытаращил глаза, успев подумать о самом страшном, что могло случиться между близкими родственниками. Тем более, такими развратными, как родитель Мэн Яо. Он осторожно намекнул, не совершил ли тот беспутный папаша насилие над родным, пусть и непризнанным, сыном, но Яо покачал головой, и рассказал про рулетку. Вот тогда-то Минцзюэ и узнал, что не все Вэни одинаковы, и что живёт эта семейка по принципу — бей свой своих, чтоб чужие боялись. А также, что с младшим Вэнем он так поступил совсем зря. Его и без того перед Хуайсаном помог обгадить родной папаша, представив ещё одним участником в той дикой ненормальной секс-игре. Но Вэнь Чао там не было, и он не трогал своего троюродного брата, которого другие запугали едва не до психушки. Он искренне любит Хуайсана, но они сейчас не вместе, потому что вездесущий Гуаншань и его обманул. И чтобы со всех сторон подстраховаться, подсунул ему лживое порнокино, где якобы участвовал «Вэнь Чао», которого там не было, потому что он, баюкая переломанную руку и справляя траур по сломанному счастью, упился вусмерть на собственном дне рождения, и спал пьяным сном, запертый в своей комнате. Он никак не мог участвовать в той секс-рулетке, даже если бы был способен на такие поступки. А Хуайсан... Кто его знает, что он теперь думает. Скорее всего, не может простить своего бывшего. До сих пор, видимо, под впечатлением того порноролика. Там ведь не было даты, когда это всё происходило. У него никого нет, так, случайные партнёры. И он очень скучает по брату. Он надеется, что его дорогой брат однажды захочет и сможет вернуться, и Яо здесь для того, чтобы привезти дорогого дагэ обратно. И вот теперь, когда они оба тайно пробрались в Китай (Яо не рассказал, с чьей помощью), о том чтобы принять факт того, что Вэнь Чао может стать частью семьи Не, Минцзюэ даже и слушать не хотел. Он узнал, что всё это время Яо не был одинок. Он слышал, и Яо подтвердил то, что жил с Сичэнем, но сказал что это сожительство было отчасти договором, подразумевающим свободные отношения, пока Яо попытается забыть своего глупого солдафона. Он надеялся, что их связь будет держаться на любви Сичэня, но когда понял, что любви не было, и на самом деле в одной точке сошлись две одиноких больных души, то Яо не стал углублять болезнь, и сделал ход конём. То есть, собой. Они с Сичэнем, которому в печёнках сидел его двуличный дядя, сделали публичный секс-скандал. После Яо уехал забрать Минцзюэ сюда, а чтобы он не ревновал, затеял вместе с Хуайсаном сводничество Сичэня с тем, кого он любит. И вот о них-то и переживал Мэн Яо, чтобы эти двое, давно симпатизировавшие друг другу, наконец-то поговорили начистоту. Они сидели вдвоём в полумраке гостиной и смотрели друг на друга. Хуайсан давно ушёл, сославшись на неотложные дела. Яо ему вслед отпустил шпильку, что тот отправился подслушивать, как проходит выяснение отношений между Ланем и Хуайсановским одноклассником, на что получил от диди своего любимого однозначный фак рукой, который тот показал, даже не обернувшись. Яо знал, куда и зачем он идёт. Даже знал, какой сюрприз ожидает самого Хуайсана. И заодно, его любимого А-Ли. Но молчал об этом. Ему теперь только и оставалось твердить как молитву: — Хоть бы теперь они наконец поговорили!... И это у него было не только о Сичэне с Ваньинем, он хотел сделать счастливым и брата Минцзюэ, и его, пока ещё непрощённого, возлюбленного.

***

Хуайсан неслышно ступал по одному из коридоров своего дома, торопясь в свою комнату. Нефритовая пластина жгла кожу сквозь ткань пиджака и тёмно-серой рубашки. Он не решился доверить её ни шкатулке, ни сейфу. Когда увидел, что изображено на ней, подумал, что задохнётся. Вэнь-гэгэ напоминал о себе. О них. Он просит прощения, в этом можно было не сомневаться — об этом красноречиво свидетельствовал его подарок, а по сути, послание. Хуайсан знал, что такую вещицу можно приобрести не весьма законным путём, и за огромные деньги. Ну, или из хранилища Музея истории спер... э-э-э выпросить. Но для этого, опять же-таки служителей этого самого музея подкупить. Он ранее не брал никаких передаваемых ему в подарок драгоценностей, и даже уволил прежнего бармена, который осмелился передать ему бриллиантовую диадему. Но это... Бармен, видимо, получил строгий приказ передать подарок именно в таком виде и состоянии, в каком сам в руки получил, поскольку не посмел содрать с обратной стороны пластины то, что было к ней столь кощунственно приклеено. В другое время Хуайсан разметал бы в пух и прах такого дарителя, посмевшего ткнуть ему древнюю драгоценную пластину, которая и сама-то по себе была баснословной стоимости, нагло опороченную таким вот образом, но... Он перевернул оборотной стороной редкий артефакт с бесценным изображением, и сейчас чуть не со слезами на глазах рассматривал то, чего не увидел днём в баре Цзян Ваньинь. Потёртый конфетный фантик, прилепленный с гладкой стороны. Он узнал его. Это был тот самый фантик, который он дурачась воткнул в нагрудный кармашек джинсовой куртки Вэнь Чао, вместо платка, таким образом превращая грубую джинсовку в условный смокинг. А потом тот закружил Хуайсана в танце на парковой полянке под шорох опавших листьев под ногами, под косыми лучами неяркого осеннего солнца. Хуайсан смеялся, счастливо смеялся в его руках, пока его смех не прервали поцелуем. И они ещё долго целовались на той полянке, под стрёкот удивлённых соек на окружавших её деревьях. Как давно это было. Всё прошло. Только почему-то занозой сидели в сердце воспоминания и о мягких листьях под собственной спиной, и о мягких прикосновениях к себе чужих нежных ладоней. И о тех конфетах, которые он ел до этого, их сладость потом так долго обирал с его губ Чао-гэ, прерывисто бормоча, что не хочет упустить ни одной граммулечки этой сладости. А их редкие встречи! Украдкой, наспех, неистово, так, будто каждый раз был последний... Досадно защемило сердце. Неужели же это всё в прошлом? Хуайсан глубоко в душе растил робкую надежду, что нет, не всё. Он решится с ним встретиться наконец, раз прислал такой подарок. В противном случае, это выглядело слишком пошлой издевкой над их общим прошлым. Хуайсан уже давно узнал правду, но был бы не против услышать слова объяснений от него самого, и в ответ тоже произнести свои. В конце концов, они оба были бессовестно обмануты, и сколько бы ни просил Вэнь Чао позволить ему объясниться, и извиниться за своих родственников, помогавших подстроить обман, ему этого не было позволено в течение всего этого времени. С тех пор, как Хуайсан увидел тот, состряпанный Гуаншанем порнофильм, где человек с лицом Вэнь Чао и похожим телом трахает собственного несовершеннолетнего кузена, он возненавидел младшего Вэня. Только после разговора с Яо Хуайсан задумался и попытался вспомнить, а так ли тот человек был похож на Чао-гэ? И не мог. Просматривая видеоролик, он был настолько шокирован увиденным, что эмоции помешали оценить изображение адекватно, а повторно пересмотреть, чтобы вглядеться, не было возможности. На это, видимо, у Гуаншаня и был рассчёт. А ещё на то, что Хуайсан не мог знать, что в то время, как снимали это непотребство, настоящий Вэнь Чао уже имел переломанные нос и руку, и этого было бы не скрыть, какие там потрахушки могут быть со свежими переломами?! Но он-то не знал, когда именно всё это снимали, и поверил тому, что ему хотели показать, поверил в то, что его любимый такой же моральный урод, как и его отец и брат. И от этого было невыносимо больно. С болью в душе вспоминалось не только это. При взгляде на этот фантик, всколыхнулись не только радостные воспоминания, но и воспоминания о том, какой была их последняя встреча. Чао-Чао пришёл к нему радостный, накинулся с поцелуями с порога и пообещал сказать что-то важное. Хуайсан был дома один и дагэ скоро домой не ждал. Поэтому размяк, и позволил расслабиться и себе, и любимому. Они пошли в комнату Хуайсана и занялись там любовью, даже не подозревая, насколько опрометчивым это было. Хуайсан как раз протяжно вскрикивал на пике удовольствия, когда в стену резко ударила распахнувшаяся в комнату дверь и громом раздался гневный рык: — Ах ты ублюдок! Ты что посмел здесь делать с моим братом?! Чао-гэ от вопля дёрнулся, словно под воздействием электрошока. Он мигом соскочил с Хуайсана, и встал рядом с кроватью с перепуганными глазами и всё ещё стоящим покрасневшим членом. Он не успел открыть рот для объяснений — их никто не стал бы слушать. Дагэ обрушился на него, как вихрь, и любимый (тогда ещё любимый) пал, сметённый его натиском, не обращая внимания на отчаянные крики младшего брата. Потом оказалось, что у Вэнь Чао были сломаны нос и рука; а после... То, что было после показалось ожившим кошмаром. Разбушевавшийся дагэ собрался немедленно отправить брата за границу, но не успел — на него ураганом налетел тот позорный судебный процесс, срикошетивший и по Хуайсану. Его погнали из универа. И последний гвоздь в крышку гроба их любви заколотил Гуаншань, показав то фальшивое видео. Когда Хуайсан увидел то, что ему показали, ему захотелось повеситься. Его жизнь действительно можно было считать законченной. Ведь дагэ под трибуналом, и ему грозит расстрел, из универа его выперли, могут выгнать и из дома, который был служебным, а в довершение всего гэгэ, его гэгэ оказался способен трахаться со своим кузеном! Да ещё и в свальном грехе... Значит, вот как он проводил время без Хуайсана! Правильно дагэ ему всё сломал, жалко член не оторвал! Так он думал тогда... Он уже совсем было вздумал исполнить задуманное, но из петли его вытащил Сичэнь. И именно ему принадлежал план по похищению и отправке Не Минцзюэ в Южную Корею. Именно он отправил на учёбу, а затем принял в больницу нового медбрата Вэнь Цюнлиня. Именно он помог пристроить водителем к Жоханю бывшего подчинённого Минцзюэ, «Хамелеона» Чжао Чжулю, который стал их глазами и ушами в стане врага. И именно Сичэнь выслушал и понял убитого горем Вэнь Чао, которого позволил несправедливо оклеветать родной отец только за то, что старший брат его любимого послал его и его весёлую компашку ко всем гуям, и не стал присоединяться к их чёрным делам и делишкам. Яо, как потом оказалось, всё это знал, и лично профинансировал всё пребывание Минцзюэ в бегах, но на глаза Хуайсану благоразумно не показывался. До поры. Сичэнь и Яо вместе продумывали все комбинации, дёргали за ниточки, собирали улики, и если всё пройдёт благополучно, то за свои проделки виновные должны ответить уже очень скоро. Хуайсан так задумался, что даже не услышал и не почувствовал, как к нему приблизилась из угла какая-то фигура, и обняла за талию. Только ощущения чужих рук на себе вернули его в реальность. Он дёрнулся и резко обернулся, вскидывая руку для удара, а когда увидел кто это, его глаза расширились, а изо рта вылетело изумлённое: — Ты? Здесь?! Но как?! Здесь же охрана! — Никакая охрана не остановит меня, А-Сан, если я хочу тебя видеть, — усмехнулся говоривший, не выпуская младшего Не из объятий, — или ты злишься до сих пор? Не Хуайсан помотал головой, обморочно закатывая глаза, и прошептав: — Нет... — всё таки вырубился.

***

Звуки какой-то странной возни вырвали Ваньиня из полудрёмы. Он открыл глаза, пару секунд соображая, где находится, а после почувствовал шевеление у себя за спиной. Хуань, вспомнил он, и повернулся, чтобы посмотреть на него, привставшего, опиравшегося на локоть и напряжённо вглядывающегося в закрытую дверь, и вслушивающегося в звуки за ней. В приглушённом свете оставшейся невыключенной настольной лампы напряжение на его лице было хорошо заметно. На безмолвный вопрос Цзян Чэна он изобразил недоумённое лицо и продолжил прислушиваться к стонам и бормотанию за дверью. Он вслушивался, пытаясь понять что происходит, но когда до ушей донесся особо громкий и надрывный стон, сразу дёрнулся, и с завидной прытью перескочив через Ваньиня, в один миг оказался у двери. Распахнув её, он на пару секунд застыл на пороге, а потом резко отступив назад, поспешно закрыл, и повернулся к Ваньиню. Лицо его полыхало огнём. Ваньинь уже был рядом, и стоял недоуменно нахмурившись. Он вопросительно дёрнул подбородком, глазами указывая на дверь за плечом Лань Хуаня, на что тот лишь помотал головой, продолжая стоять стеной на пути Цзян Чэна. Тот ещё больше нахмурился, а потом всё же не выдержал, схватил Хуаня за плечо, встряхнул, и прошипел: — Да что там такое?! Почему ты меня не пускаешь?! На лицо Сичэня мгновенно набежало смущение, он быстро закрыл рот Цзян Чэна ладонью, и попытался оттащить от двери, но тот непостижимым образом вывернулся, поднырнул под руку Хуаня, и быстро распахнул дверь... Лучше бы он её не распахивал. То, что он увидел посторонним видеть было нельзя. Хотя, с другой стороны, и делать такое в коридоре под чужой дверью, рискуя нарваться на то, чтобы быть услышанными и увиденными, тоже было нельзя, но эти люди это делали. И, черти забирай, но это было даже красиво! Ваньинь, отнюдь не девственник, замер от изумления при виде своего одноклассника и друга детства в одном флаконе, который предстал перед ним за слишком откровенным занятием, которым вообще-то надо заниматься в спальне, но видимо ему слишком уж не терпелось, а спальня в этом доме, скорее всего была далеко. Тот дом, в котором Хуайсан жил с детства всё же пришлось покинуть, поскольку Минцзюэ был объявлен государственным преступником. Сичэнь нашёл для Хуайсана новый род деятельности, весьма прибыльный, и младший Не купил себе новый дом, в котором Ваньинь ещё до этого вечера не был, и отделку и обстановку подбирал по своему вкусу. Например, стены коридора, в котором сейчас находился Хуайсан, были обтянуты дорогим нежно-персиковым шёлком, с вытканными гирляндами лилий того же цвета. И вот как раз к одной такой стене его прижали спиной, и закинув стройные ноги себе на талию, весьма усердно в неё вколачивали. Причём, Хуайсану это судя по всему не просто нравилось, а приводило в экстаз настолько, что он не соображал что он делает, и где. Запрокинув голову, он затылком ёрзал по дорогим обоям, по которым за спиной волной струились длинные чёрные волосы. Томно прикрытые глаза, похоже, ничего не видели, а из полуоткрытого рта вырывались сладострастные стоны от того, что с ним делает его партнёр, уткнувший лицо в шею своего хрупкого любовника, и в которого руки Хуайсана вцепились намертво. У Ваньиня пронеслась мимолётом отстранённая мысль, что у кого-то теперь будет засос. Расстёгнутая тёмная рубашка, единственное, что на Хуайсане было, контрастировала с молочно-белой кожей, открывая оголённое плечо и держась только на застёгнутых манжетах и честном слове, и абсолютно не скрывала торчащий налившийся кровью со следами зубов сосок на груди Хуайсана; довольно мускулистое бедро; круглую ягодицу, поддерживаемую чужой растопыренной пятернёй и изящные ступни ног, скрещенных в лодыжках на пояснице крепкого, но гибкого мужика, самозабвенно трахавшего его друга, с которым они до этого не виделись три года. Только изредка перезванивались, перебрасываясь скупыми фразами. Незнакомец был одет выше пояса в какой-то свитшот, а брюки и бельё лежали бубликами вокруг щиколоток, спущенные ниже колен. Ваньинь даже залюбовался быстротой и одновременно грацией движений его бёдер между бёдрами своего одноклассника, застыв на пороге комнаты с откровенно глупым лицом. Не в силах оторваться от этого зрелища, он приоткрыв рот, завороженно пялился на то, как хозяин дома нагло попирает приличия на глазах у изумлённых гостей... Рука Сичэня сжала ему предплечье, и он проговорил вполголоса Цзян Чэну на ухо: — Тебе не говорили, что на такие вещи глазеть неприлично? Цзян Ваньинь его будто и не слышал. Зато услышал Хуайсан, открывший наконец глаза. Абсолютно ошалевшим взглядом он оглядел зрителей своего соития с непонятным мужиком, но абсолютно не смутился, а лишь сказал: — О, простите! Я сегодня сделал это здесь! — и в глазах его вспыхнул странный мстительный огонь, когда он посмотрел на Ваньиня и Сичэня сзади него. Ваньинь открыл и закрыл рот, фыркнул, но в следующий момент открыл его опять, когда страстный незнакомец оторвался наконец от оставления метки на шее Хуайсана и повернул к ним лицо. На Ваньиня, хищно сощурившись, смотрел никто иной, как младший кузен Цюнлиня, Вэнь Чао. И в его взгляде была наглая и жгучая смесь вожделения и превосходства. Хуайсан под ним выглядел так, словно был спущен с небес нахальными зрителями, но готов был при первом же удобном мгновении снова вознестись обратно. Блин, театр абсурда! Вэнь Чао! Но как?! Тут по коридору понёсся странный звон, сопровождаемый щелчками, и до Ваньиня дошло, что это бьют механические часы на стене. Те самые, за которые зацепился взгляд по дороге в гостиную. Двенадцать ударов, обозначавших приход понедельника. Ваньинь вздохнул с облегчением. Сумасшедший уикенд закончился, здравствуй, новая рабочая неделя!