***
Солнечные зайчики и оголтелый воробьиный щебет из-за штор штурмовали из открытого окна уши и глаза Цзян Ваньиня, и он скривился, когда свет попал ему на сомкнутые веки. Ну, бля! Поспать не дадут! Ну, выходной же! И встать бы закрыть, так лень, полежать бы ещё... Только подумал, как на кровать рядом плюхнулись, подползли и лизнули в глаз. Пришлось открывать сразу оба. — Бля! Фея! Ты...! Кое-как обороняясь от напора вислоухого серого комка с толстыми лапками и потешной мордочкой, Цзян Чэн смеясь, пытался прекратить внезапное нападение, но не тут-то было. Фея полезла хозяину в лицо, тут же спросонья всего облизав, а когда он засмеялся, завертелась волчком, причём тот тонкий прутик, венчающий сейчас её задок, и обещавший в будущем гордо переименоваться в шикарный хвост, постоянно норовил залезть Ваньиню в рот, и он взял собачку в руки, и теперь держал на вытянутых руках над собой, потому что постоянно выплёвывать хвостик ему надоело. Щенок выкручивался из хватки хозяина, дрыгая умилительно толстенькими лапками, и утробно повизгивал, глядя на Цзян Чэна бусинами глаз, и смешно подёргивая пуговкой носа. Цзян Чэн тоже принюхался — в спальню потянуло ароматом свежесваренного кофе и чего-то вкусненького, и это означало, что ему пора вставать, если хочет застать его горячим. Он приблизил Фею к себе, потёрся носом об её носик, за что получил один лизь в губы, и отпустил её на пол, а сам откинул одеяло, сел, и довольно потянулся, расправляя плечи. Он был абсолютно обнажён, да и странно было бы одеваться после такой сладко изматывающей ночи, какая у него была накануне. Красноречивые свидетельства того, как он провёл ночь, были щедро рассыпаны по его телу тем, кто теперь готовил кофе спозаранку. Он спустил ноги на ковёр, ступил два шага до стула, где лежал его лиловый домашний халат, повоевал немного с Феей, стащившей от халата пояс, и теперь игравшей с ним, и вступив в шлёпанцы, пошёл на кухню в халате на голое тело. Он шёл и размышлял, как сексуально будет смотреться у плиты его любовник, весь окутанный кофейным ароматом, и ощутил, как начало подымать голову(в буквальном смысле) возбуждение, которое после такой ночи могло бы удавиться на корню, но, тем не менее, умирать даже не собиралось. Окно он так и не закрыл, махнув на это рукой — не зима ведь! Пока он шёл, в голове приятной калейдоскопической мозаикой мелькали картинки из их бурного примирения. Он конечно понимал, что трагическая гибель Цижэня это весьма весомый повод пробухать всю ночь вне дома, но вот то, что ему об этом поводе стало известно только задним числом, его сильно взбесило. Когда Цзян Чэн после богатого событиями визита к родителям всё же явился к Сичэню домой, оказалось, что его дома ждали. Фея мирно спала на руках у Сичэня, истомившись от ожидания блудливого хозяина, которому её только-только подарили. И сам он тоже спал. В кресле. Цзян Чэн увидев такую картину, застыл, не зная, сердиться ему и дальше, или умиляться, словно малолетняя экзальтированная дурочка. Ко второму склоняло больше, поскольку они с шисюном на обратном пути накатили по маленькой, Усянь кое-что ему разъяснил, и в голове у Ваньиня стало не так пасмурно, как было вначале, когда он понял, из-за чего его любовник вздумал так надраться, что позволил себе не прийти домой. Молнии сверкали в мозгу из-за того, что Сичэнь такими обстоятельствами с Ваньинем делиться не спешил. Да и вообще, кто так делает — остаётся на ночь на работе, чтобы надраться как свинья, вместо того, чтобы сделать это дома, где его, во-первых, ждали, а во-вторых, дома пьяным не увидят никакие подчинённые?! Ну, кроме Цзян Чэна, конечно. И шисюн, зараза такая, всё знал, а ему не говорил. «Сичэнь запретил!», мысленно передразнил он. Вот же...! Ноги сами донесли его до кресла, рука поднялась и погладила спящего по щеке, Ваньинь смотрел на это, словно наблюдал со стороны. Вот вечно с ним так — стоит хоть чуточку за воротник залить, и сразу вылазит всё, что внутри сидит. И фиг ты его удержишь. А если много залил, так и не запомнишь, что ты делал. Но Лань Хуань был так трогательно красив во сне, что как бы ни горланил голос разума, истинные желания и чувства ему не подчинялись. Тем более, что они кричали, наперегонки с мозгом — хочу! Хочу! Хочу быть с ним! С ним одним, и мне его жалко! У него, в конце концов дядя умер, хотя ещё тот был... фрукт. Он потянулся поцеловать спящего, на руках которого зашевелилась собака, которая открыла сонные глазки, и уморительно зевнула. Цзян Чэн торопливо клюнул Хуаня в щёку, всё же разбудив его. Тот открыл глаза, сонно улыбнулся, и спросил как ни в чём не бывало: — Ты будешь ужинать, или поел у родителей? Цзян Чэн застыл. Вот гад! Знает же, как его голос действует на Ваньиня! Знает, и бесстыдно этим пользуется! Тоже вот ещё, глава оппозиции самозванный, бля. Нет, ну Гуаншаня прищучить бы надо было, но и правда, как же тогда шицзе со своим этим... Цзысюанем? То, что ему сегодня вывалил на голову шисюн, было слишком резко, неожиданно, отрезвляюще-больно. Оно щемило душу похлеще адских тисков, и разрешить эту пытку можно было только разговором по душам, но как раз это-то делать было страшно. Очень страшно. Поскольку результата такого разговора предсказать он не мог, справедливо опасаясь, что от самого Сичэня услышит откровения ещё и пострашней тех, что приоткрыл ему Усянь. Шисюн не захотел рассказывать ему подробности, отговорившись тем, что не имеет разрешения об этом говорить, а то что он сказал о Сичэне, тот сам же и одобрил для раскрытия. И это тоже бесило. Что, Цзян Чэн демон с рогами, что надо поручать рассказывать о себе самом кому-то другому?! Усянь в курсе, этот Лань Чжань в курсе, Хуайсан в курсе, да простой медбрат Цюнлинь — и тот не то что в курсе, а едва ли не главная действующая фигура! А он, желанный и возлюбленный, ни черта не знает! Пиздец. Опять внутри всё обдало обидой. Все всё знают, и молчат как рыбы. А он среди них, как слепой рыбак — бросается на плеск, а вот поймает ли... Тьфу! Сичэнь спустил щенка с рук на пол, и поднявшись с кресла, обнял любимого, обдавая его знакомым и родным запахом сандалового парфюма, и ничего, кроме покрасневших белков глаз, не указывало на то, как и в каком состоянии его мужчина провёл предыдущую ночь. Он был, как всегда идеально выбрит, и прекрасно одет, хотя и в домашнее. И на его лице не было следов усталости, выдавали только глаза. Цзян Чэн позволил себя обнять, и сам теснее прижался к нему. Сичэнь тепло дышал ему в шею, и его от этого дыхания повело. Волоски на коже встали дыбом, пуская мурашек по всему телу, а в паху предательски потяжелело. Он повернулся к Сичэню, и впился в его губы, явственно давая понять, что хочет компенсации за утраченный ночной покой. Сичэнь прижался к нему, и потёрся пахом об пах, тоже давая понять, что совсем не против, и что дико соскучился. Ваньинь оторвался от его губ, и глядя в глаза своими, потемневшими от желания, хрпло спросил: — А тебе траур не помешает? Сичэнь только покачал головой, и ответил: — Покойному дяде такое никогда не мешало, хоть бы кто умер, или родился. Так ты голоден, или... голоден? — на последнем слове он выразительно повёл бровью, выделяя это слово в другом значении несколько интимной интонацией. Цзян Чэн коротко рассмеялся, и сказал: — Её покорми, — мотнув головой в сторону Феи. — Она ела недавно, — губы Сичэня отправились в путешествие от мочки уха Ваньиня по его шее. Цзян Чэн, которому задели чувствительную точку, крупно вздрогнул и прикрыв глаза пробормотал: — Тогда давай её запрём в кухне, чтобы ненароком на кровать не влезла. Сичэнь тоже коротко хохотнул, прикусил ему мочку, и выдохнул: — Уголок для неё ты там оборудовал просто шикарный... И когда они заперли там собаку, чтобы она не скакала в кровать, пока они будут заняты интимными делами, то тут же и приступили к этим самым делам, потому что обиды обидами, но обоим уже не терпелось. И когда пальцы Сичэня принялись готовить его любимого к проникновению, тот, под воздействием алкоголя, предыдущего стресса, и эйфории от ласк, даже не ощутил никакой боли, хотя каждый раз его упругие мышцы потайного отверстия делали словно первый. Но они скользили легко, видимо были смазаны, и Цзян Чэн мог поклясться, что не заметил, как и когда Сичэнь это сделал. Сичэнь перевернулся на спину, усаживая Ваньиня себе на бёдра. Его руки забрались под белую, уже мятую рубашку, и держа его за талию, заставили чуть приподняться, и зависнуть в таком положении, пока Сичэнь потирался пахом о промежность Ваньиня. А у того кружилась голова, и он почувствовал как теряет контроль над собой. Он сглотнул, и прорычал: — Вставь... Сичэнь, этот наглый соблазнитель, криво ухмыльнулся, и приблизив рот к отвердевшему соску, видневшемуся сквозь тонкую ткань рубашки, обхватил его губами через ткань, и слегка прикусил. Цзян Чэн зажмурился до слёз в глазах, и буквально взвыл: — Вставь!.. Сичэнь отвлёкся на дополнительную порцию смазки и презерватив, и осторожно медленно насадил Цзян Чэна на себя, хотя под конец тот нетерпеливо вильнул бёдрами, насаживаясь одним движением до конца, и принимаясь почти сразу же двигаться, перейдя на жёсткий сумасшедший темп. Сичэнь поочерёдно прихватывал губами и зубами через намокшую от слюны ткань рубашки напряжённые соски партнёра, и тот выгнулся к нему, выстанывая первое имя своего любовника, впиваясь ему пальцами в рёбра, и не прекращая двигаться. Напряжённый до болезненности член Ваньиня быстрыми хлопками барабанил Хуаню по животу, и он перехватил его у основания. Цзян Чэну показалось, что глаза у него стали такими же чувствительными, и он прикрыл их, тяжело дыша полуоткрытым ртом, и его брови трагически изогнулись. Его лицо сейчас выглядело так, словно то, что с ним делают, причиняло ему невыносимые страдания, но Сичэнь знал, что это не так. Наоборот, когда у Ваньиня делалось во время секса такое лицо, то это значило, что удовольствие, получаемое им настолько велико, что уже граничит с болью. Наконец, Сичэнь почувствовал, что уже и сам близок к оргазму, и провёл несколько раз по члену Ваньиня, и тот, крупно содрогнувшись, излился ему на живот, пачкая край своей белой рубашки и кофту Лань Хуаня, и в последний раз простонав имя «Хуань», внезапно рухнул ему на грудь, тяжело дыша, и судорожно вцепляясь на плечах в многострадальную домашнюю кофту. Ваньинь был совершенно обессилен и счастлив. И совершенно не хотелось вставать, идти в душ, да даже просто подыматься. И уже сквозь расслабленность и начинавшую надвигаться дрёму, чувствуя как с него снимают грязные вещи, и обтирают от семени, он проворчал: — Ладно, атаман заговорщиков, завтра всё расскажешь, — и провалился в сон. А вот теперь он брёл, периодически наступая на лапки путающейся под ногами Феи, и думал — а оно ему надо? Знать. Ну, помер Цижэнь, и всё. Наверное. Шисюн говорил что-то о ментах, разборки же ещё будут. Вот А-Хуаню гемор привалил! Интересно, а похороны будут, или хоронить совсем нечего? А, ну его! Самое то, что надо узнавать после такого примирения. Он фыркнул, и вошёл в кухню как раз, когда на столе рядом с дымящимися чашками кофе завибрировал на беззвучке входящим звонком телефон Сичэня, который в домашнем костюме и фартуке жарил к завтраку цзяньбин. Лань Хуань развернулся к столу, намереваясь взять телефон, и встретившись глазами с Цзян Чэном, тепло улыбнулся, а потом... потом он посмотрел на экран, и мгновенно заледенел лицом, внезапно превращаясь в Лань Сичэня. Главврача больницы и главу заговорщиков. — Да, Чжулю... Что?.. Когда?.. Это точно?.. Кто ещё знает?.. И что они?.. Что?! — после этого возгласа Сичэнь побагровел, и тихонько выругался. — А? Нет, это я не тебе... Они?.. Ну да... А что А-Сан?.. Так это не он ему яд доставил?.. И вообще ни при чём... Ладно, спасибо... Да... И отсоединился. Цзян Чэн, тем временем, уже жевавший цзяньбин с начинкой из зелени и лука, напряжённо смотрел на него, ещё только услышав обращение «Чжулю», и не прекращая жевать, поскольку блинчики были вкусными, а аппетит просто зверским. Сичэнь посмотрел на него потемневшим взглядом, и шумно выдохнув, сообщил: — Инь-ди, сегодня ночью в тюрьме покончил с собой Цзинь Гуаншань. И сразу тебе скажу, что никто из наших к этому не имеет отношения, ни Яо, ни Хуайсан. Он помолчал, опустив глаза на столешницу. Пустая сковорода, в которой выгорало растительное масло, начала неприятно дымить. Цзян Чэн прочистил горло, и подал голос: — Масло горит на сковородке... Сичэнь вздрогнул, словно очнувшись, снял сковороду с огня, и только взялся за скалку, чтобы раскатать блин, как телефон завибрировал входящим сообщением. Сичэнь перевёл глаза на экран, и с размаху едва не сел мимо табуретки, и остался сидеть на краешке, глядя в никуда. Цзян Чэн взглянул на экран. Там от неизвестного отправителя было послание: «Сичэнь, полёт проходит нормально, самочувствие нас обоих хорошее, какое только может быть у мёртвых. Твой дядя»***
Ночь молчит, только тяжело дышит, слушает, обволакивает тёплой уютной тьмой, прикасается мягкими руками, гладит, ласкает, целует везде, куда может дотянуться. Вэй Ин сидит на бёдрах Лань Чжаня, и на нём из одежды один только врачебный халат. Они ласкают друг друга, Усянь ёрзает у него на бёдрах, их возбуждённые члены трутся друг о друга, но не более того. Так захотел Чжань-Чжань, и с ним не хочется спорить, как не хотелось и раньше. Как он мог, как мог думать раньше, что А-Чжань, его А-Чжань, всего лишь наглый избалованный мажор, как мог не понять, не почувствовать слишком очевидного? Это же он, он, его А-Чжань, и Усяню плевать, кем он был и кем станет рядом с ним, потому что это — Лань Чжань. Он гей? Да, гей, ну и пусть. Вэй Ин ни в одной женщине не мог найти того, что искал все эти годы. Искал. А нашёл — Его. Хотя здесь, пожалуй, никто никого не нашёл, просто так сложились обстоятельства. Цепь совпадений, множество мелких, и не мелких, стремящихся друг к другу предпочтений и желаний, которые дополняли друг друга, находя, что им хорошо вместе, и что они удачно друг друга подчеркнут и дополнят. Так же как они с Чжань-гэ, и это их и свело. Не могло не свести. Как же жаль,что у А-Чжаня сломаны кости на ногах. Заниматься любовью надо чрезвычайно осторожно и избирательно, стараясь не давать нагрузок на места травм, которые, кстати, благодаря молодому сильному организму и одному, пока ещё экспериментальному препарату, заживали довольно быстро. Если бы ещё не это похищение, из-за которого, слава Богам, хоть пластину не пришлось снова менять! Чжань-Чжань сказал, что во время марш-броска на вершину сейфа, он только и думал о том, как бы не повредить ногу. За другую, без пластины, он не так боялся, но каким-то непостижимым образом не нарушить нигде ничего, ему удалось на обеих конечностях. Не хотелось думать, но всё же это прямо зудело под кожей — кому в голову пришло его подрезать на теперь уже несуществующем мотодроме? Сам Чёрный Дракон был настолько ловок в умении управлять двухколёсной машиной, что не имел себе равных, и ни за что бы не упал и не травмировался, даже на скользкой трассе. Так кому было выгодно, чтобы этот мотогонщик сошёл с дистанции, да ещё и таким кошмарным образом? Выяснилось, что на него налетели сзади и сбоку, почти по касательной, но так, что он еле успел уклониться, и не налететь на столбик ограждения, и когда упал, то его «Ямаха» уже лёжа провернулась вокруг оси, проезжаясь по ноге, и буквально вырывая, выкручивая вторую. Лишь благодаря ловкости опытного бойца кунг-фу удалось сделать так, чтобы не остаться без ноги ещё на мотодроме. Кому мог помешать Лань Ванцзи, и в каком плане? Как адвокат? Как спортсмен? Как член семьи и родственник покойного Цижэня? Член Вэй Ина обхватили пальцы, обнимая и оглаживая оба члена сразу, прижимая их друг к другу, и Усянь вздрогнул от этого, выходя из своих размышлений. Из-за этих не вовремя пришедших мыслей, возбуждение заметно подупало, и это не могло быть не замечено Лань Чжанем: — Ты слишком много думаешь, гэгэ! Не надо, не отвлекайся. — Боюсь тебе сделать больно, — и это отчасти была правда, но не вся, всю он бы ему точно не сказал. Ведь и поэтому тоже они до сих пор не могли себе позволить секс с проникновением, как давно того хотели. Одна из причин была та, что Усянь до этого с мужчиной таким не занимался, ещё одной причиной были травмы Лань Ванцзи, которые не позволяли тревожить ноги больше чем вот так — потереться друг об друга, и поласкать оба члена сразу рукой, или каждый друг другу ртом. Да, они надеялись наверстать это, когда сломанные кости срастутся, но сейчас говорить об этом было ещё слишком рано, хотя весенний всплеск гормонов порождал нетерпение, выносившее мозг, и доводящее до зубовного скрежета, когда доктор Вэй был вынужден отлучаться по делам, или на операции. А уж как справлялся сам доктор Вэй в таких случаях, чтобы быть спокойным и собранным одновременно, без сонливости, это только он и знал, и уж своему любимому пациенту точно не говорил. Усянь нависал над пахом Ванцзи, широко расставив бёдра длинных ног, коленями упираясь в простыню по обе стороны от бёдер партнёра. Ноги уже устали от неудобного положения — слишком мало было точек опоры, но позволить себе полностью усесться на больные ноги Лань Чжаня он не мог. Нет, разумеется, мастер кунг-фу его уровня и приютский воспитанник мог бы и не показать, что ему больно, но больно-то будет, и достаточно было, что доктор Вэй об этом знал. Он и этого не должен был позволять себе со своим пациентом, но... Они оба этого желали. Желали так, что их обоих это желание сводило с ума. И кроме того, желали знать, словно ставя один конкретный эксперимент, чем это кончится для Ванцзи, этот секс. В прошлый раз, как раз накануне похищения, никто из них даже не раздевался. Вэй Ину только ширинку расстегнули, а Лань Чжань приспустил свои пижамные штаны, и их свободные руки были заняты столько, сколько они смогли выдержать быть занятыми. Их губы в то время яростно сражались за первенство в этой безнадёжной борьбе, которую они заранее друг другу проиграли. В этот раз они решили зайти много дальше, и нетрудно было догадаться, какие выводы они сделают, если эксперимент удастся. Давно установлено положительное влияние эндорфинов на заживление травм, и если им удастся аккуратно... Они оба хотели думать, что им удастся, хоть это и было с медицинской точки зрения крайне безрассудно. Но заняться сексом в больничной палате — вообще верх безрассудства, а насколько можно было ставить на одну доску рассудительность и Вэй Ина, всем было известно. Дело было в том, что и Лань Чжань любил риск, рисковал сознательно, и чаще всего этот риск оправдывался. Не оправдался он только однажды — когда его подрезали на мотодроме, и он не успев ничего продумать, отреагировал быстрее мысли, и получил только эти травмы, избежав бóльших. Ночь ласкала Вэй Ина руками Лань Чжаня, невидимого в темноте. Эти руки зажили каждая своей жизнью, лишая здравый смысл Усяня последней точки опоры, заставляя перестать думать о чём-либо постороннем, кроме них самих, и о том, что они делают, и сейчас прикосновения этих рук убирали прочь все мысли, оставляя только желания и ощущения. «Вот как ему это удаётся?», слабо подумалось Вэй Усяню на пределе концентрации. Это была последняя связная мысль, после чего у него и в паху и в мозгу словно кто-то взорвал салют, и все мысли исчезли, растворяясь в сменяющих друг друга волнах удовольствия, расплавляясь в накатившем остро-кислом жаре, полоснувшем точно ножом, и затопившем его полностью. Оргазм был долгим, и казался бесконечным. Он выкручивал и искажал восприятие реальности, и Усянь не мог сказать со всей уверенностью, что он делал, и как себя в это время держал. Пока длился этот ураган удовольствия, он словно на какое-то время перестал существовать, и когда волна схлынула, то с удивлением обнаружил, что продолжает всё так же сидеть на бёдрах своего любимого, привалившись к стене, и умудрившись не свалиться на его больные ноги. Он, как оказалось, вцепился зубами в ладонь руки Ванцзи, с которой только что сняли гипс, видимо Лань Чжань ему попытался заткнуть рот, чтобы снаружи нельзя было услышать слишком громкие возгласы. Когда он увидел это, и понял в каком положении находится, ему стало невыносимо стыдно, и первым вопросом, который он задал, был: — Чжань-Чжань, я сильно кричал? В ответ ночь хмыкнула, и произнесла голосом Лань Чжаня: — Ну, стонал, так точно. А вообще, я не очень хорошо слышал. Мне было немножко не до этого. Вэй Ин почувствовал, как щёки у него вспыхнули ещё сильнее, и он заёрзал, пытаясь слезть с Лань Чжаня. Боги! Какой стыд! Что если сюда прибежит весь наличный персонал, привлечённый этими стонами?! Они же подумают, что здесь пациенту стало плохо, и может быть уже сейчас ворвутся сюда? Нет!!! Только не это. Он прислушался. Странно. Никаких звуков в коридоре не было. Осторожно он отогнул пластины жалюзи, и выглянул наружу, тут же натыкаясь на чужой испуганный взгляд. Человек виновато похлопал бархатными карими глазами, разрез которых был похож на глаза оленя, смущённо поднёс пальцы ко рту, заливаясь краской, и опрометью кинулся прочь. Доктор Вэй проследил за ним, пока тот не скрылся за поворотом, и на вопрос Ванцзи, услышавшего топот, о том, кто это был, повернулся и ответил: — Всего лишь Цюнлинь, больше никого не было. Лань Чжань на это лишь хмыкнул, и проворчал, вытирая салфеткой их обоих: — Мальчишка явно к тебе неравнодушен. Давно? Усянь пожал плечами, а затем сообразив, что в темноте этого не видно, сказал: — Точно не знаю, но думаю, что с тех пор, как я его лечил после того, что с ним сделали. — Кто сделал? — Жохань, Гуаншань, и Вэнь Сюй, — он стал укладываться рядом с Ванцзи, благо кровать была достаточно широкой. — Чёрт! Я и не подумал! Лань Чжань, ведь они уже мертвы, все трое, представляешь? — Мгм, — Лань Чжань кивнул, обнимая его, и легонько поцеловав в ушную раковину, прижался к ней носом. Они незаметно уснули, так и не узнав до утра, что по поводу одного из членов вышеперечисленной тройки Усянь точно ошибался.