Элисса из "Старых вязов"

Прошло уже две недели с тех пор, как Амос впервые после десятилетнего отсутствия увидел из окна экипажа раскидистые поля и пастбища «Старых вязов». Тогда, уставший с дороги и мечтавший о сытном обеде, он и подумать не мог, что почтенный мистер Эшфилд вручит ему управление всем этим поместьем. Да, быть может, трясущиеся на легком летнем ветерке леса с дичью, далекие угольные шахты, в которых гремят кирками и лопатами рабочие, изумрудные, залитые солнцем пастбища с тучными стадами овец с нежнейшей шерстью, поля с колосящейся пшеницей и прячущиеся за маленькими заборчиками огороды местных фермеров — эти несметные природные богатства, умноженные человеком, еще не принадлежали ему, но он уже ими заправлял, он уже выслушивал жалобы фермеров на невыносимую жару, сменяемую градом и беспросветными ливнями, на стаи гадких птиц, сжирающих урожай, на провалившуюся крышу сарая. Амос здесь чувствовал себя маленьким королем, совершенно забывая, что где-то там в Лондоне сидит настоящий король, вернее, принц-регент. — Мистер Амос, прошу, отсрочьте мне платеж до Михайлова дня, — старик-фермер, щурившись от солнца, сжимал в руке соломенную шляпу. — В прошлом году урожай был никакой, но в этом — я выплачу за два года сполна! — Мистер Кит, ваш платеж за прошлый год по вашей просьбе был отсрочен до Петрова дня. Вы обещали, что разберетесь со своими долгами и сумеете продать урожай на достаточную сумму, чтобы заплатить ренту. Тем не менее, Петров день приближается, а вы уже просите отсрочить до Михайлова дня! — возмущался Амос. Он оставался в седле и смотрел на старика, как грозный повелитель, сверху вниз. Старик подобострастно склонил голову. — Вы знаете, как поступают Лоузеры и другие землевладельцы с такими неэффективными арендаторами? Старик тяжело вздохнул. — Вы знаете, мистер Амос, я совсем один. Одному тяжело вести хозяйство… Гляньте на мистера Эллиота, на мистера Адамса — у них у всех есть сыновья, которые им помогают. Не будете же вы меня выгонять только потому, что одному вести хозяйство тяжелее, а нанять кого-то я не могу — рента слишком высока. Тонкие губы Амоса скривились. Он прекрасно понимал старика, он сам прожил двадцать шесть лет своей жизни на грани бедности — старик мистер Эшфилд не спешил при всем своем довольстве помогать семье брата. Но также он понимал то, что, сдавай Эшфилды эти земли не бедному мистеру Киту, а его же соседям Эллиотам или Адамсам — это было бы куда более доходно для «Старых вязов». — Скажите, сколько лет вы арендуете эту землю? — Амос пытался понять, возможно ль согнать этого старика или он имел преимущественное право аренды. — Эту землю арендовали еще мой отец, и отец моего отца, и отец моего деда… — заговорил старик. Его глаза болезненно блестели, на них выступили слезы не то от ностальгии по прошлому, привязывавшему его к этой земле, на которой он родился, вырос и собирался умереть, не то от беспощадного солнца. Амос хмыкнул, поняв, что выгнать старика будет крайне затруднительно, не наделав нежелательного шума в Кросскэноби и округе, который бы, несомненно, привлек бы внимание мистера Эшфилда, столь мягкого и готового оставлять непутевых арендаторов во имя старой дружбы с ними и с их отцами. — Даю вам отсрочку до Михайлова дня, но со всеми пени, — бросил он и, пришпорив лошадь, поскакал дальше. Амос не видел, как старик склонился, рассыпаясь в благодарностях. «Что ж, он не так добр, как мистер Эшфилд, у мистера Амоса есть стержень, но все же он идет навстречу. Наверно, таким и должен быть хороший управляющий», — думал мистер Кит. Ветер задирал поля шляпы Амоса, и ему приходилось то и дело ее поправлять. Пару раз он еще остановился у фермерских домиков, справляясь о том, как дела у их обитателей и прикидывая урожайность этого года. Везде его встречали доброжелательно и даже обходительно. Он с весельем наблюдал, как фермерши пытаются зазвать его в свои дома и угостить то молоком, то свежеиспеченным хлебом с свежим вареньем, дать корзины яблок, ягод или орехов и как фермерские дочки — загорелые крепкие девицы — краснеют и отводят стыдливо глаза, точно бледные, тонкие, благородные дочери мистера Эшфилда. «Любая из них с радостью бы стала моей, — думал он, иронизируя над своим положением, — а всё лишь потому, что я без пяти минут наследник какого-то кусочка земли! Интересно, пользовался ли почтенный мистер Эшфилд по молодости своим положением? Да и не только по молодости… Хотя, право, ему удалось отхватить удивительную супругу, так что наверняка после того, как он женился, такой необходимости перед ним не возникало». Этим насмешливым мыслям предавался Амос, когда возвращался к дому, отдаленно напоминавшему дворец в джорджианском стиле и служившему сердцем поместья. Завидев вдалеке три медленно плывущие женские фигуры — хозяйки дома и ее дочерей, он замедлился и почтительно соскочил с лошади, ведя ее за собой. Женщины шли неторопливо, о чем-то переговариваясь. — Беатрис, ты написала мистеру Генри Сесилю? — допрашивала миссис Эшфилд старшую дочь. Беатрис послушно кивнула. «Лучше бы тебе не знать, что содержание письма прямо противоположно тому, что ты бы хотела», — подумала она, несмотря на палящую жару, поправляя на своих плечах кашемировую коричневую шаль, подаренную мистером Саттоном по случаю помолвки. — И он ответил? — какая-то странная надежда звучала в ее голосе. — Нет, вот уже больше двух недель, — покачала Беатрис головой. — Может, тебе следует еще раз написать? Вдруг письмо затерялось, — миссис Эшфилд подозрительно прищурилась. Она знала, что дочь ее общается с Генри Сесилем крайне неохотно и заподозрила ее в обмане. Беатрис закуталась в шаль еще сильнее — ее движения обрели резкие очертания, она ускорила шаг, опережая мать и выказывая всем своим видом крайнюю степень раздражения и недовольства. «Никогда ранее я не ждала от Генри ответа так сильно, как сейчас!» — хотелось ей крикнуть матери, но это бы только усилило ее подозрения, поэтому Беатрис твердым голосом отчеканила: — Несмотря на то, что мистер Генри Сесиль не считает необходимым мне отвечать, я не намерена переступать через свои представления о моем достоинстве и писать ему снова. Я не побеспокою его более своими письмами. Миссис Эшфилд тяжело вздохнула, и вздох ее был красноречивее всякого упрека для Беатрис. Элис, чувствуя возникшее между сестрой и матерью напряжение, попыталась перевести тему: — Все же какой славный пикник у нас сегодня удался! — в руках у нее была корзинка, в которой лежали остатки фруктов с их маленького утреннего пиршества. — Если б еще солнце так не пекло, — она вытерла тыльной стороной ладони пот, выступивший на лбу под краями элегантного чепца, украшенного черными лентами и полевыми цветами, собранными во время пикника. — И если бы кузен Амос был с нами… Как жаль, что отец сразу напряг его управленческими делами! Мы так редко его видим теперь, это совершенно не дает нам узнать его ближе. Амос, почти нагнавший миссис Эшфилд с дочерями, заслышав слова кузины, улыбнулся и решил наконец-то выдать свое присутствие. — А вы бы хотели узнать меня ближе, мисс Элис, или же мне стоит звать вас, как зовет ваш близкий друг майор Фицуильям, мисс Элисса? Что-то заискивающее и фамильярное прозвучало в его голосе, что не понравилось Беатрис, зато Элис, наоборот, от неожиданности трепетно засмущалась и радостно улыбнулась, как будто при встрече старого друга, которого не видела много лет. — Да, да, мисс Элисса звучит замечательно, — пробормотала она, опустив свою хорошенькую убранную головку лишь для того, чтобы в следующее мгновение, оживившись и как бы оправдываясь, вновь ее вскинуть и уже более уверенно проговорить: — Право, так неловко, что вы стали свидетелем нашего разговора. Мы думали, вы объезжаете фермеров. — Я их уже объехал, — протянул Амос. — И как же поживает мистер Кит? Несчастный старик! — Элис всплеснула руками и на мгновение закусила губу. — Вы знаете, — вступила она шепотом, будто то, что она говорила, было большой сокровенной тайной, о которой никто не должен узнать, хотя, разумеется, об этом знал каждый житель окрестностей Кросскэноби, — он потерял двоих сыновей во время войн с Наполеоном. Он еще не до конца оправился от этой потери. Амос хотел что-то сказать, но ничего ему не шло в голову. Он не думал, что у старика Кита были сыновья, не говоря уже о том, что он их потерял из-за политических игрищ, и на какой-то миг жалость пронзила его сердце. Почему старик Кит не сказал ему об этом обстоятельстве? Быть может, тогда он, Амос, куда охотнее пошел бы ему на уступки, и, быть может, в его мысли совсем бы не закралась идея выгнать старика? «Таким, как он, нужна защита. Все равно он долго не проживет. Горе может сгубить быстрее голода». — Не беспокойтесь, мисс Элисса, я продлил ему срок выплаты до Михайлова дня, — только это он смог вымолвить. — Вы так добры, кузен Амос! — воскликнула она и будто бы чуть дернулась к нему, желая пожать ему сердечно руку, но вовремя опомнилась и остановилась. Это движение не ушло незамеченным от Амоса. Он посмотрел на миссис Эшфилд и прочел в ее строгом взгляде темных глаз, что она тоже заметила. Этот взгляд сквозил напряжением, и казалось, сам воздух сгущается под его воздействием. «Она строга к своим дочерям. Есть в ней что-то такое непреклонное, непреодолимое, она знает себе цену», — подумал он. Действительно, даже в этом простом муслиновом белом платье, небрежно струившемся по ее фигуре, миссис Эшфилд была царственна, величественна, больше похожа на богиню, чем на женщину. Но и как любая богиня, она стояла на своем пьедестале, грозно и придирчиво разглядывая смертных и их нелепые жертвования, и не намеревалась с него сходить. «И как только мистеру Эшфилду удалось завоевать ее в свое время?» — задался вопросом Амос, разглядывая боковым зрением ее крупные глаза, прикрытые тяжелыми веками и обрамленные частыми длинными ресницами, ее выдающийся профиль с тонким, ярко выраженным, слегка сгорбленным носом, нависавшим над пухлым, но длинным ртом с капризно выкаченной нижней губой, ее раскидистые черные брови, чьи концы слегка забегали вверх. Она была из того рода красавиц, которые не всем приходятся по вкусу, но притягивают взоры абсолютно каждого — на фоне блеклых и светленьких англичанок миссис Эшфилд, темноволосая и темноглазая, существенно выигрывала. Особенно, наверно, в пору своей ранней молодости. Сейчас же ее кожа уже не была так свежа и упруга, как у ее дочерей, углубленные складки очерчивали ее рот, да и меж бровей залегала глубокая морщина, но все это придавало какой-то особенный аристократизм ее лицу, в девичестве страдавшему наверняка оттенком мещанства — среды, из которой она была родом. Она почувствовала на себе взгляд Амоса и как бы в ответ вопросительно посмотрела на него, поэтому он поспешил вступить с ней в диалог, дабы его пристальное внимание не нашли неприличным: — А вы, миссис Эшфилд, что бы вы сделали на моем месте с мистером Китом? — Я? — рассеянно переспросила она. Вопрос, очевидно, застал ее врасплох. — Я бы его оставила доживать свои дни на наших землях. Да и мистер Эшфилд не позволил бы поступить иначе, — она замолчала, словно хотела сказать еще что-то, но боялась. — Мистер Эшфилд — это понятно, — участливо кивнул Амос, — но я бы хотел знать, как поступили бы именно вы, — он выделил последнее слово. Миссис Эшфилд посмотрела на дочерей и, убедившись, что они, занятые разговорами между собой, ее не слышат и не смогут рассказать отцу, сказала: — Старик Кит скоро умрет. Выгонять его сейчас значит начинать серьезный судебный процесс, поскольку он имеет преимущественное право. Конечно, его соседи, к слову, Эллиоты или Адамсы, хотели бы получить его землю, но они ничто не могут поделать с этим. Вся деревня будет возмущена, если мы хоть как-то посягнем на право аренды мистера Кита; арендаторы побегут от нас, как от прокаженных. Но, на вашем бы месте, я заключила бы тайную сделку с Эллиотами и пообещала бы им этот участок при условии повышенной ренты — о, они бы согласились, а «Старые вязы» получили бы сполна по невыплаченным Китом обязательствам. Конечно, за сам факт сделки их бы следовало заставить заплатить предварительный файн — знаете, так раньше вступали в пользование копигольдами? А самого мистера Кита убедила бы просить помощи у Эллиотов — те бы начали хоть как-то обживать те земли, что он не в силах обработать. Но, — она, довольная тем, что в кои-то веки ей позволили высказать свое мнение, подняла вверх предупредительно руку в белой перчатке, — забудьте, что это говорила вам я. Мистер Эшфилд будет вне себя от ярости, если узнает, что я вмешиваюсь в дела его драгоценного поместья и в судьбу мистера Кита, чьей дружбой он, по непонятным мне причинам, дорожит. Амос кивнул. — Но скажите, почему именно с Эллиотами стоит заключать эту сделку, а не с Адамсами? — Адамсы доложат тотчас же о вашем предложении мистеру Эшфилду. Они арендуют у нас землю дольше Эллиотов, и их участки прилегают напрямую к участку мистера Кита. После его смерти они рассчитывают получить преимущественное право аренды, но ни в коем случае не согласятся на повышенную ренту. Эллиоты пойдут на что угодно, лишь бы земля не досталась их конкурентам, — миссис Эшфилд поправила чепец, прикрывая свое лицо, как бы делая вид, что она просто идет рядом с Амосом, а не беседует с ним. Хотя дочери уже ушли далеко вперед, она чувствовала странное стеснение, как будто в ее словах было что-то постыдное и неправильное. — Я вам премного благодарен, миссис Эшфилд. Вы так умны и проницательны, — голос Амоса стал нежным, обволакивающим, пробирающим до дрожи. — Мне невольно хочется спросить, откуда вам известны такие тонкости взаимоотношений в деревне? Миссис Эшфилд нервно дернула плечами и беспокойно ускорила шаг. — Право, мы совсем отстали от моих дочерей… — пробормотала она. Никогда прежде Амос не замечал такого волнения в этой уверенной женщине, умевшей, несмотря на свое происхождение, преподнести себя в обществе так, что каждый невольно начинал задумываться, не титулованная ли перед ним особа. Амос ускорил шаг вслед за ней, чтобы не отставать. — Прошу вас, ответьте. — Мужчины недооценивают важность сплетен, — ответила она и вдруг застыла, как вкопанная, переведя свой утомленный взгляд на Амоса. — Знаете, мистер Амос, в «Старых вязах» еще никто не интересовался моим мнением так, как вы. Мистер Эшфилд позволяет мне лишь вести бухгалтерию или покупать банки к закаткам, ткани для штор и скатертей, ленты к шляпкам — не более. Мне не разрешено знать, что происходит в поместье. Не знают этого и мои дочери. Я не говорю про то, чтобы в это вмешиваться. Мне порой кажется, что мистер Эшфилд не доверяет мне… — она осеклась и вновь зашагала по аллее, приближаясь к дому. — Зря я вам это говорю. Это не ваше дело. — Миссис Эшфилд, все, что происходит в этом доме, — это мое дело. Я ведь почти его хозяин! — непроизвольно вырвалось у него, и по спине миссис Эшфилд пробежала дрожь. «Как он прав! Как он прав! Почти хозяин!» — то, что этот двадцатишестилетний юнец может быть хозяином огромного богатого поместья, едва ли укладывалось в ее голове. Когда она выходила замуж за мистера Эшфилда, ему уже было около сорока лет. — Если вас обижает его недоверие, я могу поговорить с ним, я могу намекнуть ему о вашей задумке о том, как покрыть долги Кита… Миссис Эшфилд отчаянно быстро завертела головой. — Нет-нет-нет, я же сказала: все, что касается старика Кита, должно быть проведено втайне от моего мужа. Если он узнает, что это придумала я, что я позволила недавно прибывшим Эллиотам занять прежние земли Кита… — То что? — возбужденно раскинул руками Амос. — Что? Что он с вами сделает?! Миссис Эшфилд глубоко вздохнула и совершенно иным, холодным голосом, каким она обычно разговаривала на светских раутах или делала выговоры своим дочерям, произнесла: — Мистер Амос, это не вашего ума дело. Вам надо остыть и не обсуждать со мной «Старые вязы» и мистера Эшфилда впредь. Она зашагала прочь, оставляя Амоса позади. Он посмотрел в огромные глаза лошади, плетшейся за ним, как бы ища в них ответы на какие-то невысказанные вопросы, которые вертелись у него в голове, но которые он не то не мог до конца сформулировать, не то не смел высказать. Он чувствовал, как яростно стучится его сердце в груди, не пытаясь замедлить своего хода. Его трясло от непонятного чувства. Ярости? Гнева? Жажды справедливости? Он не знал почему, но в одно мгновение из-за слов миссис Эшфилд ее супруг, почтенный старый джентри, славившийся среди деревенских своей мягкостью, а среди слуг — своей щедростью и добротой, нарисовался ему безумным тираном, самодуром, не желающим никого слушать, кроме себя самого, и Амосу захотелось отомстить ему, наказать его за то, что он все эти долгие годы обижал и обделял эту умную, удивительную женщину. Ее фигура поспешно удалялась от него, и это зрелище было невыносимым — она, мгновение назад поделившаяся с ним не только своим мнением, но и своими чувствами, уходила в дом, где никто никогда ее не выслушивал, где, наверно, ее никто не ценил, где даже собственные дочери, особенно Беатрис, Амос это неоднократно замечал, умудрялись подхихикивать над ней; в дом, который принял ее совсем молодой девушкой и не намеревался выпускать из своих объятий до самой смерти; в дом, который принадлежал мистеру Эшфилду, взявшему ее в жены шестнадцатилетней и ждавшей от нее покорности и преданного служения. Он, бросив поводья, кинулся следом за миссис Эшфилд и, нагнав ее, схватил за руку. Она удивленно хотела отпрянуть, но его хватка оказалась слишком цепкой. В каком-то полубреду он принялся говорить: — Миссис Эшфилд, неужели, неужели вы его любите? Неужели вы готовы терпеть его выходки, видеть, как он своими неумными поступками разоряет ваше поместье, вас и ваших дочерей? Неужели вы готовы ему прощать какие-то глупые и бесполезные привязанности? Неужели вас не раздражает то, как он во всем потакает мистеру Саттону и совершенно не слушает вас? Вы… вы такая умелая хозяйка, такая разумная здравомыслящая… почему он все еще не взял вас в советницы? Разве это не унижение для вас прислуживать этому старику? Миссис Эшфилд, он хоть раз отмечал ваши достоинства? Хоть раз замечал по-настоящему с вниманием влюбленного мужчины ваши глубокие глаза или то, как вздергиваются концы ваших губ, образуя легкие ямочки на щеках, когда что-то доставляет вам удовольствие? Он хоть раз заботился вообще о том, чтобы доставить вам удовольствие? Миссис Эшфилд, почему вы так снисходительны к нему, когда есть другие, куда более достойные вашего снисхождения, но обделенные им, жаждущие его… Миссис Эшфилд! — он был готов упасть к ее ногам, но она, испуганно озираясь, вырвала руку из его хватки и отошла на несколько шагов. — Мистер Амос… Как вы смеете говорить со мной в таком тоне! За кого вы меня принимаете? — он снова в какой-то лихорадке двинулся к ней, она попятилась и выставила руки вперед: — Не приближайтесь ко мне! Ни шага более, или я закричу! — Амос, опомнившись, остановился. — Я просила вас: ни слова больше о мистере Эшфилде и «Старых вязах». Мистер Эшфилд — святой человек, я обязана ему всем, что я имею: богатство, положение в обществе. Он разделил со мной свое честное имя. Он сделал меня той, кого вы перед собой видите! Наконец, мои дочери. Вы думаете, я предам их? Вы думаете, я оступлюсь? Этому не бывать, мистер Амос! — задыхаясь, она пыталась говорить с ним строго, как с нашкодившим ребенком, но в ее голосе проскальзывали неуверенные нотки, выдававшие, что она дала слабину. — Прошу вас, — ее тон смягчился еще больше, — оставьте меня в покое. И пускай то, что сейчас произошло, никогда не повторится вновь. Вы своими глупостями компрометируете меня! — она раздраженно топнула ногой и, развернувшись, неторопливо удалилась, будто бы не боялась, что ее застанут здесь с Амосом, что их беседу кто-то мог слышать. Амос молчал, склонив голову. Бессилие парализовало его. Внезапно возникший ураган эмоций незаметно для него самого сошел на нет. Что с ним произошло, он не мог объяснить и самому себе. Охваченный стыдом, он двинулся прочь, обратно к лошади, чтобы передать ее в руки конюху, но в результате провел полдня на конюшнях, пытаясь себя занять разговорами о состоянии лошадей и экипажей, о лучших составах фуража и лучших шорных и седельных мастерских. Домой он вернулся лишь к ужину. Беатрис ехидно заметила, что «отсутствие лица ему не к лицу»; а Элис, внимательно проследив за тем, как кузен пройдет через столовую и усядется за стол на свое место, не преминула его тихонечко спросить, так чтобы ни отец, ни мать, сидевшие чуть поодаль, не услышали ее: — Кузен Амос, вы чем-то огорчены. Не считаю тактичным спрашивать о причинах вашего состояния, но могу ли я вас как-то развеселить? Амос взглянул на юную девицу, и перед его мысленным взором возникли лица фермерских дочек — таких же смущенных и желающих ему угодить. Но фермерские дочки годились бы для Амоса месяц назад, когда еще не умер его отец, когда ему требовалось ждать еще много лет, прежде чем стать наследником «Старых вязов», когда он даже не задумывался о том, чтобы управлять огромным поместьем, да и слишком простоваты и глуповаты они были. Другое дело — мисс Элисса, образованная барышня, не знавшая иного труда, чем раздавать приказы слугам и вышивать вечерами. У нее были добрые глаза. Конечно, не такие выразительные, как у матери, чуть более тусклые, светло-карие, отдававшие болотной зеленью, а нос был усыпан нелепыми веснушками, да и в движениях ее было куда больше подростковой нескладности, нежели аристократического величия, но во всем ее существе ощущалась детская привязанность к Амосу. Она восторгалась им — но этот восторг маленькой женщины не возбуждал его, не призывал его к грандиозным свершениям, а больше умилял, и он не нашел ничего лучше, как ответить ей: — Мисс Элисса, вам ничего не надо делать. Вашей заботы, вашего вопроса о моем состоянии уже достаточно, чтобы развеселить меня. Он видел, как она смутилась, поджав губы, и как-то неловко вытянула свою руку на середину стола, будто желая, чтобы он до нее дотронулся, и он, угадав ее желание, нежно сжал ее пальцы. — Вы преувеличиваете мои возможности, кузен Амос, но вы, признаться, очень любезны… — она пугливо оглянулась на мать. Миссис Эшфилд смотрела на них с высокомерным осуждением, не сводя глаз, и Амос чувствовал в этом взгляде удушающую смесь скрываемого постыдного жара и презрительной холодности, бессильного почитания и горделивой ненависти. Элис забеспокоилась, в голове у нее с сумасшедшей скоростью вертелась мысль: «Неужели я поспешила? Но вроде кузен Амос оказал мне внимание. Мама говорила, что он достоин, что ему можно позволить, ведь он должен стать мне супругом, чтобы «Старые вязы» остались у нас…». Она поспешила одернуть свою руку, не в силах совладать со своей тревогой, но Амос лишь сильнее сжал ее пальцы. Она боязливо оглянулась на него, и впервые в глазах мужчины она увидела что-то дикое, необузданное, доселе ей незнакомое. Эти глаза сверлили ее, в них как бы отголоском доносился рев хищника, а она была лишь испуганной, загнанной жертвой, неспособной бежать от этой цепкой хватки. Она хотела обратиться к Беатрис, но смутно понимала: это не поможет. Это борьба двоих, и она ее заведомо проиграла, потому что не могла оторваться от этого будоражащего, въедающегося в нее взгляда, который нес в себе какую-то угрозу, сущность которой Элис еще не могла понять. Ее губы дрогнули и расслабленно разомкнулись. Грудь, стесненная корсетом, часто вздымалась. На мгновение Элис представила, как Амос своими длинными пальцами распутывает витые атласные шнурки ее корсета и как она начинает дышать свободно, но тут же устыдилась этой навязчивой мысли, которую она не могла прогнать. Она предприняла еще одну попытку высвободиться из его хватки, но он шепотом, почти одними губами произнес, так чтобы слышала она одна: — Пускай смотрят. Чего вы стыдитесь, Элисса? Этот тихий вкрадчивый шепот звучал, точно ее собственные мысли. Элис, как завороженная, продолжала смотреть в темные, бездонные глаза, будто сосредоточившие в себе все знание о вселенной и обещавшие ей его передать. «Чего я стыжусь? Действительно… стыдно ли это чувствовать? Стыдно ли выказать свою любовь перед родителями — отец точно одобрит этот брак, мать сама же внушила мне идею о нем. Отчего ж теперь она смотрит на нас с таким осуждением?» Напряжение в комнате сохранялось, пока наконец миссис Эшфилд не встала из-за стола. — Арчибальд, мне нехорошо, — она откланялась и почти церемониальным шагом удалилась из столовой. Амос отвел взгляд от Элис и выпустил ее руку. Он откинулся на стуле, поправил крават, явно его удушавший, и выглядел заметно более расслабленным, чем когда он появился в столовой. Девушка поспешила спрятать руку под столом и принялась тревожно перебирать юбки своего платья, то и дело тянувшись к юбке Беатрис, чтобы привлечь внимание ужинавшей сестры и обсудить с ней произошедшее, но не решалась, боясь, что Амос услышит их перешептывания. Почтенный джентри подозвал какую-то служанку и приказал ей во всеуслышание позаботиться о миссис Эшфилд и доносить ему каждые полчаса о ее состоянии. «Не такой заботы она жаждет», — едва скрывая ухмылку, подумал Амос. «Какая наглая выходка, но какое удовольствие она ему принесла! — подметила Беатрис, усердно и с откровенным озлоблением разрезая грудку индюшки, покоившуюся на ее тарелке, и ничем не выдавая своих наблюдений. — Несомненно, кузен Амос что-то задумал… Но что? И как только я могла думать о нем хорошо раньше! Одна эта выходка, чего стоит. А с каким кокетством он разговаривает с Элис. Бедная моя сестрица! Не дай Бог, ей попасть в лапы этого чудовища!»