Элисса из "Старых вязов"

К концу лета погода становилась все более хмурой и дождливой, а Эстер все более и более задумчивой. Она не могла забыть того разговора с Амосом, в деталях помня его фразы, жесты, лицо. Каждый раз, когда она сидела за столом или в гостиной рядом с мужем, сталкивалась с ним в коридоре, являлась к нему в кабинет, делила с ним супружеское ложе, в ее голове беспощадно, точно приговор, звучал вопрос мистера Амоса, взрастивший в Эстер сомнение: «Миссис Эшфилд, он хоть раз отмечал ваши достоинства?» — и она перелистывала двадцать лет брака в своей памяти, и ей казалось, что со своего приезда племянник любезничал с ней куда больше, чем ее муж за всю их совместную жизнь. Однако и любезности Амоса после того скоропалительного и, может быть, опережающего время объяснения сошли на нет: он едва здоровался с Эстер и всячески избегал ее — не заходил в гостиную, когда там была только она, пропадал на фермах, в конюшне или в кабинете мистера Эшфилда, иными словами, погрузился в работу, то ли пытаясь отвлечься, то ли оттого, что начинался сбор урожая, и на молодого человека взвалилось слишком много обязанностей. Случалось, что Эстер видала его всего три раза в день — за завтраком, обедом и ужином, и не более того, и ей тяжело было признаться, что она скучала по нему, по его комплиментам, по тому, как уважительно он относился к ее мнению когда-то тогда, еще до того, как она жестко пресекла его поползновения. И вышивая рядом с Элис в гостиной под игру Беатрис на фортепиано, Эстер то и дело поглядывала в окно, надеясь завидеть стройную фигуру молодого всадника, возвращающегося с утомительных переговоров с фермерами, и думала лишь о том, как бы нахлынывавший внезапно дождь не застал его где-нибудь в полях, без укрытия. Мистер Эшфилд замечал задумчивость и молчаливость жены и сам пытался вызвать ее на разговор, расспрашивая о соседях, сплетничать о которых она прежде любила и которые совсем его не интересовали; сам рассказывал об успехах в переговорах с Лоузерами, которые уже заплатили мистеру Эшфилду пять тысяч фунтов, как они выразились, «за то, чтоб он перестал донимать их своими нелепыми подозрениями в краже угля», но мистер Эшфилд считал, что стоит еще на них чуть надавить, и они признают, что нанесли ему ущерб и возместят его полностью. «Пять тысяч фунтов для Лоузеров — это не деньги, — заверял он. — Я уверен, с помощью мистера Саттона нам удастся вернуть наши законные двадцать тысяч фунтов или даже сверх того». «Мистер Саттон, вечно этот мистер Саттон — и что только Арчибальд и Беатрис в нем нашли?» — задавалась вопросом Эстер, по-прежнему не смирявшаяся ни с тем, что муж толком не рассказывал подробностей о переговорах с Лоузерами, ни с тем, что Беатрис отказывалась второй раз писать Генри Сесилю, несмотря на его подозрительно затянувшееся молчание. На любые восторги в сторону мистера Саттона Эстер отмалчивалась и, хмыкнув, говорила: «Есть адвокаты и получше». Мистер Эшфилд, снисходительно соглашаясь с ее заявлением, отвечал: «Адвокаты получше, может, и есть, а вот человека лучше мистера Саттона я пока не встречал». Однако не только успехи мистера Саттона, завоевывавшего с каждыми переговорами все больше уважения мистера Эшфилда и любви Беатрис, раздражали Эстер, но и поведение Амоса, который, когда появлялся в доме, посвящал все свое время, все свои реплики, все свои взгляды единственному существу — Элис, расцветавшей в его присутствии. Выходка за тем злополучным ужином, изводившая, терзавшая Эстер своей неуместностью, не была единственной. Однажды во время экипажной прогулки миссис Эшфилд и ее дочерей вместе с кузеном Амосом компания, уставшая от разговоров, решила позагадывать предметы, их окружающие: Амос не только откровенно поддавался Элис, делая вид, что он не может отгадать загаданный ей предмет, несмотря на простые и почти прямолинейные описания, но и во время очередного раунда дерзнул сказать следующее: — Свежее утренней росы, солнца ярче и теплее, алее розы она. Элис, нахмурившись, задумалась, оглядываясь по сторонам, но не могла найти ничего, что бы соответствовало этому описанию. — Мистер Амос, я в растерянности… не могли бы вы дать мне подсказку? — пролепетала она, перебирая в уме все, что видела: «Вязы, затронутые осенней желтизной? Но почему тогда свежее росы и «она»? Может, маргаритки вдоль дороги — это бы объяснило, почему «она», это отсылает к женскому имени, но причем тут «теплее»? Ничего непонятно». — Что ж, я вам уступлю, — хохотнул Амос. — Подсказка в том, что это находится прямо передо мной. Перед Амосом сидела Элис, и его дополнение еще больше заставило ее задуматься. Она сняла с себя чепец и стала разглядывать его детали, но они, все еще черные и траурные, не подходили под красочное описание Амоса, и наконец, раскрасневшись, Элис робко, хлопая недоуменно глазами, спросила: — Кузен Амос, неужели вы имеете в виду меня…? Он лишь сказал: — Ваш черед загадывать, мисс Элисса, — и отвернулся к окну. Миссис Эшфилд ничем не выдала своего неудовольствия. «Дочери не должны заподозрить», — твердила она себе. Не выдавала своего неудовольствия она и тогда, когда мужчины являлись в гостиную, где дамы занимались вышиванием, и Амос вместо того, чтобы продолжать общение с мистером Эшфилдом, мистером Саттоном и иногда навещавшим их майором Фицуильямом, садился подле Элис и расхваливал ее искусные умения, вспоминая, что так же хорошо могла вышивать только его покойная матушка Джейн. В один из таких вечеров Элис имела неосторожность почти пообещать ему вышить платок, но Беатрис остановила ее попытку: — Элис, что подумает будущая миссис Эшфилд, когда обнаружит такой подарок? — Беатрис нежно посмотрела в испуганные глаза сестры и погладила ее по руке, поправив на своих плечах подаренную мистером Саттоном по случаю помолвки шаль, как бы напоминая, что подарки — это свидетельства признательности, благосклонности и не стоит на них быть слишком щедрой девушке, не желающей поставить под сомнение свою репутацию. — Я забылась… — как провинившаяся, пролепетала Элис, но вступился Амос, заявив: — Думаю, будущая миссис Эшфилд не будет смущена этим подарком. Были ли эти слова брошены лишь для того, чтобы приструнить Беатрис, или действительно что-то значили, но, казалось, в этот момент в комнате замерли все. Элис затрепетала, ожидая, что прямо сейчас кузен Амос сделает ей предложение; Беатрис с укоризной посмотрела на кузена, выражая свое негодование; миссис Эшфилд выронила из рук шитье и взмолилась, чтобы Амос не наделал глупостей, стремясь позлить ее — его игру она разгадала еще за тем ужином; разговор между остальными мужчинами вмиг прекратился. Но за этой напряженной минутой ничего не последовало, Амос лишь принялся расспрашивать кузин о подарках, которые они когда-либо получали, и вскоре все, за исключением, пожалуй, Элис, миссис Эшфилд и мистера Эшфилда, высказавшего своей жене этим же вечером предположение, что наверняка придется в один день делать две свадьбы, позабыли об этом происшествии. В течение многих ночей, припоминая события после пикника, Эстер не могла заснуть и, будто пребывая в кошмарном сне, ворочалась в кровати. Подушка холодила ее шею, а смятые простыни напоминали раскаленные угли. Она смотрела в темноту: сквозь шторы пробивался тонкой струйкой лунный свет, тени, отбрасываемые предметами, разрастались, теряя свои очертания, погружаясь в вездесущую таинственную фиолетовую дымку. В абсолютной тишине Эстер слышала, как в смежной спальне, за стеной посапывает ее муж, как колышутся ветви на деревьях и как стрекочут неутомимые кузнечики. Всё замирало, кроме ее собственных мыслей, обращенных к объяснению с Амосом на подступах к дому, к его страстным и пылким словам, к его растерянному, обезумевшему виду, а затем к его выходке за ужином — как он взял за руку Элис и как он пристально смотрел на нее, полностью поглощенный, увлеченный неприметной девицей, и к еще одной выходке в экипаже, и к другой — в гостиной. Теперь каждое его взаимодействие с Элис представлялось для Эстер вызывающей выходкой. «Зачем? Зачем он всё это сделал?» — думала Эстер, и сердце ее ускорялось. В одну из таких беспокойных ночей она соскочила с кровати, накинула на плечи белый, невесомый пеньюар и подошла к окну, распахнув шторы. Луна сияла так ярко, что можно было увидеть на ней сероватые, четко очерченные, будто бы выжженные пятна. Грудь Эстер размеренно вздымалась, женщина пыталась успокоить свое дыхание и привести мысли в порядок, но обрывки прошедших дней безудержно скакали друг за другом, сталкиваясь, перемешиваясь, вымещая и стесняя друг друга. Амос, этот прелестный молодой человек, наследник «Старых вязов», практически стоял перед ней на коленях, как пылка и быстра была его едва связная речь, пробудившая в Эстер то, что всегда в ней было, но что она всегда обуздывала, то, в чем она себе не желала признаваться, даже оставаясь наедине, под покровом ночи — она хотела быть любимой. Она рано вышла замуж. Как ей тогда казалось, по любви. Но теперь она понимала, что, пусть ее супруг и заботился о ней, опекал ее, окружал комфортом, он не дарил ей эмоций, страсти — того, на что втайне надеется каждая юная душа, прячущая под подушкой французские романы и трепетно перелистывающая их странички при свете луны. Луна видела ее первые сокровенные мечты: о легком касании рук, о приватном разговоре, о нашептанных словах во время танцев; а теперь она видела откровения мечущейся женщины, столкнувшейся с тем, о чем мечтала в девичестве, впервые познавшей то, что иные познают в шестнадцать лет, вспоминающей комплименты молодого человека и его лихорадку, сменившуюся далеко не невинным флиртом с ее дочерью. На глазах Эстер наворачивались слезы: «Зачем он это все сделал?» — спрашивала она себя вновь и вновь. Ей хотелось рвать на себе волосы, ночную рубашку с небрежно накинутым пеньюаром; она была готова упасть на пол и кататься по нему, но тот факт, что в смежной комнате чутко спит ее муж и это может его разбудить и привести к ненужным расспросам, заставлял ее сдерживать себя. То, как Амос держал за руку Элис, резануло ее по живому, и каждая последующая их беседа, каждый обмен взглядами и приветствиями бередили не успевавшую заживать рану. Эстер не ожидала такого ни от племянника, ни от дочери — и горечь предательства пронзила ее в тот самый момент. «Но я же сама сказала Элис очаровать его… — укоряла она себя. — Она юна, и этот брак — единственный шанс остаться в «Старых вязах». Я замужем, Амос — мой племянник… мои дочери зависят от моей репутации», — повторяла она себе. Напрасно. Рассудок покинул ее. Любая разумная мысль пресекалась образом Амоса, так похожего на портреты, украшавшие стены «Старых вязов». Эстер ощущала острую потребность его видеть. «Я была груба с ним, я должна объясниться, — находила она себе оправдания. — Я разъясню все вежливее, я сделаю все правильно и изящно и на этом поставлю точку. В конце концов, я разъясню ему, почему он должен жениться на Элис, особенно после его выходки в гостиной, и, после того как он будет принадлежать ей, все будет кончено для меня… — и тут же, не доведя до конца эту мысль, погружалась в другую, как ловцы за жемчугом — отважно, не зная, к чему эта новая мысль ее приведет и чем для нее закончится: — Зачем я обманываю себя? Разве я перестану испытывать ревность, если он станет мужем Элис? Мне невыносимо было видеть их за ужином — особенно Элис, такую смущенную, очарованную, по-тихому радующуюся, как же мне невыносимо будет видеть их у алтаря и потом. Но так будет правильно… Я уеду к сестре, побуду там какое-то время, и это наваждение пройдет. Да, так будет правильно. Сейчас же напишу Энн, что приеду к ней в Лидс в ближайшее время». Эстер вышла из спальни в свой будуар, но, к своему огорчению, обнаружила, что чернильница была совершенно пуста. Она порылась в ящиках, но свежей баночки с чернилами так и не нашла. «Как непредусмотрительно с моей стороны израсходовать все запасы и не восполнить их! Придется идти в библиотеку — там должны быть еще чернила». Чуть скрипнув дверью, она нырнула в коридор и пошла по нему, крадучись, чтобы никого не разбудить. Пройдя лестницу и оказавшись внизу, она увидела, как из библиотеки тянется слабая дорожка света. Кто-то из домашних не спал. Эстер нахмурилась: если это был не ее муж, чье сопение она слышала в своей спальне через стенку, то наверняка это Беатрис снова засиделась за книгами, что было в ее обыкновении, вопреки настоятельным советам ее матери ложиться в постель раньше полуночи. Эстер вошла в библиотеку в твердой решимости отругать непослушную дочь и проследить за тем, чтобы она направилась в спальню, но над книгами она увидела отнюдь не убранную голову Беатрис, а смоляные, прилизанные кудри, которых она так боялась. Заслышав шаги, Амос обернулся. При дрожащей и тусклой свече его лицо казалось измученным, бледным, с залегшими тенями. — Миссис Эшфилд, — приветствуя хозяйку дома, сонливо пробормотал он, поспешно схлопнув открытую книгу. Это было «Рассуждение о гражданском и уголовном законоположении», не так давно написанное Бентамом. — Надеюсь, вы простите мне то, что я так бездумно жгу свечи. Мне совершенно не спится, решил занять себя чтением, — поспешил оправдаться он, но его застегнутые на все пуговицы рубаха и фрак, туго завязанный крават, напомаженные и уложенные волосы выдавали, что он не ложился и даже не пытался заснуть. — Вы изучаете юриспруденцию? — она отвернулась от него, едва совладая с волнением, и принялась просматривать полки в поисках чернил. Она напрочь не помнила, где они лежали. — Продолжаю изучать. Я долгое время работал помощником атторнея. Он видел, как дернулись плечи Эстер, а затем и вся ее фигура — так дрожит огонек свечи, прежде чем разгореться еще ярче. Он не мог оторвать взгляда от того, как белый муслин пеньюара облегал ее фигуру, струясь бессчетными изящными складками, неизменными, точно высеченными на статуе. Первобытный импульс подкрасться к этой женщине и обхватить ее за талию, притянуть к себе, поцеловать загорелся в нем, но ее жесткий, точно плеть на торговой площади у позорного столба, голос отрезвил его: — Тогда вам должно быть известно, что такое преступная связь и каковы ее последствия, — Эстер обернулась, держа в руках наконец найденную чернильницу. Ее лицо не выдавало никаких эмоций — безжизненная, мертвая маска. Сама Эстер, когда отчеканивала эти слова, не чувствовала себя живой. Она рубила правду, и эта правда подкашивала ее ноги: она вслух назвала преступные чувства преступными, желающих совершить преступление, в том числе себя, она назвала преступниками — ее слова были ужасающе дерзки и противно-правдивы. — Для меня: иск, суд, штраф, долговая тюрьма, возможно, дуэль и смерть подлеца; для вас: самое худшее — развод и молва, — спокойно обрисовал Амос перспективы. Эстер кивнула. Она сама не прочь была посплетничать о женщинах, поддавшихся искушению, и поосуждать их, никогда не думая о том, что сама может оказаться на их месте. — Но скажите, вас правда это пугает? — насмешливо произнес он, делая несколько шагов навстречу Эстер. Она отступила назад и, как в саду, выставила перед собой руки, как бы предупреждая его действия. Но он и вздумывал останавливаться, продолжая надвигаться на нее, зная, что рано или поздно ей некуда будет отступать, он загонит ее в угол. — Вы правда считаете, что мистер Эшфилд вынесет это на суд, учитывая, что у него две незамужние дочери, репутацией которых он дорожит? — Поэтому я не могу подвести моих дочерей, моего супруга, — Эстер сглотнула, нащупывая руками позади себя шкаф. Она попалась в ловушку. — Мне нет смысла скрывать своих чувств к вам, но и чувства к ним я скрывать не намерена. Перед вами у меня нет никаких обязательств, их же я предать не могу. Прошу вас, поймите меня: я не хочу говорить вам жестокие и несправедливые слова, но вы хотите, чтобы я совершила безрассудство, подлость; вы меня вынуждаете быть грубой с вами! Амос навис над ней. Его теплое дыхание ласкало ее лицо, отдаленно напоминая огненную гиену. Ее собственное дыхание стало прерывистым. Сейчас один на один в полночь в библиотеке, когда весь дом спал, она оказалась полностью в его власти, едва способная сопротивляться, едва сохранявшая рассудок, и она по-настоящему испугалась мужчины. Никогда она ранее не боялась мужчин, обладавшая талантом ставить их на место своим холодом и высокомерием, но не осталось у нее больше ни холода, ни высокомерия — все было распалено жаром магнетических глаз Амоса. — Вы считаете, что я подлец? Я правильно понял? Вы назвали меня подлецом, да? — процедил он. Эстер задрожала. Его рука потянулась к ней и легла ей на грудь, обдавая жаром: — А не подло ли скрывать то, что здесь? — он отдернул руку, точно обжегшись, и посмотрел в окно, отражавшее их неловко застывшие силуэты, над которыми, утопая в темных пушистых ночных облаках, покачивалась полная луна. — Мистер Амос, вы заблуждаетесь, вы совершаете ошибку. Вы молоды, вам еще доведется полюбить… В мире много свободных женщин, более молодых, более состоятельных, более красивых. Взять к примеру мою Элис… — Не говорите мне о мисс Элиссе! — повернувшись к ней, громко прошептал Амос. — Она мила, но в ней гораздо больше от мистера Эшфилда, чем от вас! Она блеклая тень вас, кривое отражение, жалкий список! — Она моя дочь! — Эстер оттолкнула Амоса и вырвалась из этого желанного плена. — И вы не смеете так ее оскорблять, не в моем присутствии! — слова Амоса, конечно, ей, любившей блистать и выделяться среди прочих, льстили, но мнение Амоса об ее дочери возмутило ее, оно рушило все ее планы об их союзе и о сохранении «Старых вязов». Она гордо направилась к выходу, но он нагнал ее и, ухватившись за пеньюар, притянул ее к себе снова. — Миссис Эшфилд, простите, простите… Но я так, так восхищен вашей красотой, вашим обаянием, вашим умом, что весь остальной мир кажется мне постылым. Миссис Эшфилд, просите меня, о чем угодно, я ваш слуга, ваш раб, но не просите меня жениться на мисс Элиссе. — Мне странно слышать эти слова после вашей выходки за тем ужином, — ревность вопила в ней, и Эстер было сложно заглушить этот истошный вопль вежливыми, сдержанными словами. — Вы знаете, вы прекрасно знаете, что моя выходка не имеет ничего общего с мисс Элиссой! — его рука сильнее сжала юбку пеньюара, Эстер невольно сделала несколько шагов к нему ближе. — Я не могу жениться на мисс Элиссе. Она совсем дитя — милое, забавное дитя, — он вспомнил кроткое личико Элис, усыпанное веснушками и обрамленное взбитыми кудрями, невесомыми, как пух тополей. — В возрасте этого дитя я уже стала хозяйкой «Старых вязов», — не сводя своего тяжелого взгляда с Амоса, не оставляя надежды убедить его, проговорила она. — Быть может, поэтому вы так несчастны? — лукавый вид приобрело его лицо. — Этого вы желаете своей дочери? Эстер шумно вздохнула. Она не могла скрывать, что тяготилась своей жизнью, упущенными возможностями искренне чувствовать, искренне любить — ее молодость быстро закончилась, не принеся наслаждений, и вернулась с приездом Амоса слишком невовремя, слишком поздно, будто ранняя ветреная дождливая весна объявилась в разгар лета. — Это бессмысленно, мистер Амос. Вы все равно не сможете меня любить так, как мне бы того хотелось, — с грустной улыбкой, накладывавшей на ее лицо печать печали, проговорила она, понуро опустив голову, не смея больше видеть горящие и пытливые глаза Амоса, выуживавшие все пороки, что таила она в себе, прятала, охраняла, на поверхность и демонстрировавшие ей, что не такая уж она честная жена, какой хотела казаться всем (а прежде всего себе), подменяя всю свою жизнь заботой о муже и дочерях. — А как бы вам хотелось? — его голос звучал без тени шутки, абсолютно серьезно, как если бы речь шла о ренте или продаже угля, а не о чувствах и мечтах. Его рука выпустила ткань пеньюара, и Эстер поспешила его оправить. — До самой смерти, — несмело прошептала она едва слышно. — Право, это глупо, мистер Амос! Доброй вам ночи! — она двинулась к двери, держа у груди бутылочку чернил, приведшую ее к неожиданному разговору, который она хотела завести, но вместе с тем которого стремилась избежать. Амос не отпустил ее так просто, он подхватил ее руку и прильнул к ней губами, запечатлевая сердечный поцелуй, будто в знак примирения и своей глубочайшей признательности. — Это совсем не глупо, Эстер. И я вам докажу! — сказал он и, откланявшись и пожелав в ответ спокойной ночи, вернулся к книге. Свеча сильно оплыла и почти догорела, и свет ее становился все более неровным и тусклым. Эстер вышла из библиотеки на трясущихся ногах, напуганная, но не способная сдержать выдававшей ее постыдное счастье улыбки. После слов Амоса об Элис она испытала огромное, неожиданное для самой себя облегчение. Вернувшись к себе в будуар, Эстер решила повременить с письмом к сестре и отъездом в Лидс. Быть может, в этих невинных случайных встречах нет ничего порочного, ведь это даже близко не похоже на то, что называют в судах преступной связью; быть может, обмена страстными признаниями будет достаточно, чтобы удовлетворить и сдержать ее и Амоса от непоправимого шага; быть может, всё ещё образуется, и она, испытав то, о чем мечтала с девичества, не утратит облика порядочной жены.