Элисса из "Старых вязов"

К началу октября, пробыв в трауре без малого около трех месяцев, Эшфилды, за исключением Амоса, который продолжал носить черные перчатки, жилет и крават из уважения к покойному отцу, его сняли. Конец траура Эшфилдов в округе Кросскэнонби нашли весьма своевременным и удачным: осенью оживала социальная жизнь, чаще организовывались ужины, собрания и танцы. Соседи Эшфилдов возвращались в свои дома: кто с престижных пляжей Брайтона и Борнмута, омытых теплыми водами Ла-Манша, кто с целебных вод Бата, ставшего летней резиденцией лондонского высшего света, кто и вовсе из-за границы, успокоившейся после очередной ссылки Наполеона; иные, не любившие путешествия, прощались в конце лета с Озерным краем, добраться до которого от Кросскэнонби можно было меньше, чем за полдня, но жизнь в котором приходилась по вкусу как консервативным аристократам, так и мечтательным художникам и поэтам. «Старые вязы» вышли из своего летнего сонного оцепенения и открыли двери для друзей и знакомых, готовых поделиться красочными, еще не стершимися воспоминаниями о своем лете взамен на вкусные угощения и танцы. Особенное любопытство у всех вызывал Амос: на него приходили посмотреть, как на диковинку, и уходили, весьма им впечатленные. Деловитый, разбиравшийся в юриспруденции и управлении, он вызывал гордость у мистера Эшфилда и зависть у соседей. «Вот уж с кем точно «Старые вязы» не пропадут!» — говорили они с укоризной своим отпрыскам, наследникам, которые предпочитали на староаристократический манер не утруждаться бухгалтерией, преобразованиями и разговорами с арендаторами. С особенным нетерпением приглашения в «Старые вязы» ждали семьи с незамужними дочерями и, когда получали заветное письмо, наряжали их так, будто представляли ко двору. Это вызывало смех у Беатрис и Элис, сидевших, как нарочно, в самых простых платьях за ужинами и шепотом обсуждавших между собой, как вычурно одета та или иная девица и как безобразен ее наряд. На одном из вечеров старая дева мисс Хейл, известная своим неприлично огромным состоянием, сколоченном на производстве хлопковых тканей, настолько огромном, что ее называли «миллионерша из Карлайла», упомянула, к своему несчастью, про свою незамужнюю племянницу — «девицу, во всех отношениях приятную и воспитанную лучшими французскими и немецкими преподавателями в Швейцарии, которая наслышана о мистере Амосе и желала бы с ним познакомиться», после чего мисс Хейл была под благовидным предлогом посмотреть розовый сад выпровожена миссис Эшфилд сперва из-за стола, а затем и из «Старых вязов», после чего никогда не приглашалась на вечера вновь. В этот же вечер во время очередного приватного разговора в библиотеке, в которой Эстер и Амос как бы по негласной договоренности ненароком пересекались, молодой человек заявил: — Как жестоко вы сегодня поступили со старушкой мисс Хейл, Эстер. Я отнюдь не намерен жениться ни на ее племяннице, ни на ком бы то ни было еще. — Охотно вам верю, но советую все же подумать об Элис, — спокойно отозвалась она, все еще надеясь, что любовь и преданность к ней убедят его составить партию, выгодную и для него, и для ее дочери. — Мои мысли только о вас, — прошептал он, гладя своими пальцами тонкую кожу на ее ладони. Эстер тихо улыбалась, забывая о времени и пространстве. Лишь чья-то тень, отразившаяся на стене, заставила ее побеспокоиться. Вздрогнув, она огляделась по сторонам. Никого. — Что такое, Эстер? — взволнованно спросил ее Амос. Она с прежней улыбкой, очень светлой и чистой, выдававшей в ее облике строгой и величественной женщины тонкую и романтичную натуру, виновато произнесла: — Померещилось. Через несколько дней за завтраком мистер Эшфилд пребывал в исключительно ликующем настроении, казалось, он радовался какой-то немыслимой победе, которой ему не терпелось похвастаться перед своей семьей, но в то же время объявление о которой он хотел сделать неожиданным. Наконец, когда тарелки членов семьи уже опустели и все поднялись из-за стола, чтобы начать расходиться, он не выдержал и объявил: — Граф Лонсдейл через неделю устраивает бал в своем замке. Мы приглашены. Надеюсь, если мы придем туда с мистером Саттоном, нам простят эту выходку, — уголки его губ лукаво подернулись, — я не могу упустить такую возможность, чтобы завершить переговоры по нашему углю. Майор Фицуильям тоже приглашен, — мистер Эшфилд кивнул в сторону Элис, но та совсем не отреагировала на эту новость, которая раньше бы вызвала у нее детский восторг. — По какому поводу они дают бал? — спросила Беатрис. Лоузеры не любили глупых развлечений — это было широко известно. Балы не были для них просто времяпрепровождением: на них решали вопросы, завязывали полезные знакомства, заручались поддержкой в парламенте. — Насколько это ясно из приглашения, в честь их сына — он получил медаль с тремя пряжками за участие в Пиренейской кампании и скоро будет произведен в майоры. Беатрис поджала губы: разумеется, речь шла о младшем сыне Лоузеров — о Генри Сесиле. В глазах матери, направленных на нее, Беатрис прочла осуждение. Они как бы и говорили: «Ты могла быть женой уважаемого Генри Сесиля, ты могла быть женой героя!» Девушка ожидала, что после завтрака мать подойдет к ней и вновь начнет донимать требованиями написать Генри Сесилю, но она, проходя мимо нее, лишь склонила голову и сквозь зубы прошипела три слова: «Еще не пожалела?» — и прежде чем Беатрис успела ей горделиво ответить: «Не пожалела и не пожалею никогда», удалилась. В день бала, пока Элис в предвкушении вместе с камеристкой выбирала наряд, Беатрис не находила себе места. Ей предстояло увидеть человека, чьи ожидания она обманула, но в чьих силах было ее уничтожить. Ее волновала не столько встреча с отвергнутым возлюбленным, сколько деликатный вопрос о письмах, которые он все еще не отослал ей назад. Как ему намекнуть о них среди десятков чужих ушей? Как выгадать момент для приватного разговора и не вызвать подозрений? Присутствие Эрнеста на балу лишь усложняло эту задачу. Весь путь до замка Лоузеров Беатрис была молчалива. Ее радовало только то, что Эрнест с отцом и кузеном ехал в другом экипаже; дам же сопровождал неизменно веселый майор Фицуильям, но и его истории, обычно забавлявшие миссис Эшфилд и Элис, на этот раз не имели успеха, и он был вынужден признать свое поражение и замолчать, так что Беатрис могла в полной тишине и спокойствии предаваться своим размышлениям. Лишь на подъезде к замку она не могла сдержать своего восхищения. «Замком» поместье Лоузеры и жители соседнего Клифтона называли не просто так. Это было огромное сооружение, строившееся около десяти лет и достроенное менее года назад сэром Уильямом Лоузером, неожиданно разбогатевшим благодаря наследству. Чуть более десяти лет назад умер его бездетный кузен Джеймс, когда-то унаследовавший также от своих бездетных кузенов угольные шахты Камбрии, несколько баронетских титулов и плантации на Барбадосе, но прославившийся тем, что долгое время, обезумевший от горя, не позволял захоронить свою умершую любовницу и хранил ее тело в буфете к величайшему неудовольствию своей жены, усилиями и мольбами которой любовница все же с надлежащими сообразно ее положению почестями была похоронена. Такое огромное наследство сделало Уильяма Лоузера первым человеком на северо-западе Англии: вскоре после смерти кузена он был назначен лордом-лейтенантом Камберленда и Уэстморлэнда, а затем и вовсе стал одним из двадцати четырех счастливчиков — рыцарей Ордена Подвязки. Вероятно, произведение в рыцари пробудило в его душе средневековые устремления и порядки, и он начал строительство своего знаменитого Замка. Это было многоярусное здание, имевшее где-то два этажа, а где-то все четыре, с двумя крылами, обойти которые представлялось непростым и весьма утомительным занятием. В своем средневековом величии и мрачности оно походило на Тауэр, устрашающе возвышались его многочисленные острые башни над округой, а размером едва не превышало Винздорский замок. С бойницами и узкими окнами в башнях этот дом, обнесенный невысокой крепостной стеной, наверно, мог бы выдержать долгую осаду или, по крайней мере, стать хорошим местом действия для событий какого-то модного готического романа. В темноте замок, в чьих окнах стояли свечи, напоминал желтоглазое чудовище, которое своим длинным языком — дорожной насыпью — поглощало экипаж за экипажем. Беатрис и Элис были здесь не впервые, но это здание, погруженное во тьму осеннего вечера, казалось, бесконечно раздавалось вширь и уходило в высь. Когда Беатрис выходила из кареты, и ей подал руку Эрнест, она видела, насколько он был удивлен великолепием выставленного на показ богатства Лоузеров. По сравнению с Замком «Старые вязы» казались мещанским, скромным жилищем. И Беатрис чувствовала, что Эрнест испытывает вину за то, что такой жизни, от которой она отказалась во имя любви к нему, он никогда не сможет ей дать. Ей думалось, что он вот-вот повторит слова миссис Эшфилд и спросит ее, не жалеет ли она о своем выборе, но он лишь угрюмо молчал, наблюдая, как естественно смотрится его спутница в интерьерах богатого поместья. В одной из комнат он заметил воздушный оранжево-коричневый пейзаж, на котором узнавались размытые очертания белоснежного Замка Лоузеров, тонувшего в лучах закатного солнца среди волнистых холмов, у подножья которых паслись овцы, казавшиеся почти черными из-за теней, отбрасываемых изогнутыми, точно стан танцующих девушек, деревцами. — Похожую манеру письма я видел однажды на одной картине в Лондоне, когда был там летом. На ней было изображено такое же рассеянное солнце, отбрасывавшее одинокий луч на прозрачную реку, такие же белесые стены по обеим берегам, как бы чуть задернутые туманом, и деревья, такие же изогнутые. А на одном из берегов — девушка с обнаженными плечами среди кучи строителей и возвышающихся мачт. Мне сказали, что это «Дидона, основательница Карфагена» мистера Тернера. Я тогда вспомнил про ту историю, которой майор Фицуильям забавлял миссис Эшфилд и мисс Элис в день нашей помолвки — про Дидону, про Элиссу, — задумчиво произнес он. — Мистер Тернер — добрый друг Лоузеров. Не исключено, что это он нарисовал их замок, — пожала безразлично плечами Беатрис. Препровождённые лакеями в бальную залу, очень жаркую от бессчетного количества свечей и неугомонных, хотя и едва дышащих танцоров, Эшфилды и их компаньоны разошлись. Мистер Эшфилд и Эрнест отправились на поиски графа Лонсдейла, не сомневаясь, что угольный магнат и рыцарь не позабыл пригласить на торжество и своих юристов; Элис, едва войдя в залу, была тут же приглашена на танец каким-то благородным джентльменом; миссис Эшфилд удалилась с Амосом, чтобы представить его своим знакомым; и лишь Беатрис застыла на месте подле майора Фицуильяма, выискивая глазами Генри Сесиля. Вдруг майор Фицуильям заговорил, заговорщически дотронувшись до ее плеча: — Мисс Эшфилд, я хотел уже было вас пригласить на танец, но гляжу, для вас тут подбирается более интересная партия, — и указал ей за спину. Среди толпы, несколько растерянный, но неизменно смотревший на Беатрис, стоял белокурый юноша. Он изменился с их последней встречи, но она узнала его по пухлым, чувственным губам, придававшим неуловимую женственность и мягкость его огрубевшему, загорелому, шрамированному в военных походах лицу, которое, несмотря на перенесенные невзгоды, не утратило своей детскости. В его взгляде, всегда чистом и открытом, теперь чувствовалась сталь. «Он, наверно, презирает меня», — подумала Беатрис. Он подошел к ним не как джентльмен, но как военный, привыкший к седлу и державшийся неуверенно на ногах. — Мисс Эшфилд, — он склонился, поцеловав ее руку и встретившись с ней мучительно долгим для нее взглядом, будто пытавшимся увидеть, ради кого она покинула его, ради кого она его предала. — Майор Фицуильям! — он пожал руку своему старому приятелю-однополчанину. — Как ваша рана? Я слышал, вас из-за нее отправили домой. Неужели все настолько серьезно? — он бегло глянул ему на ногу, как бы изучая ее. — Считаю, мне повезло. Как видите, ампутировать не пришлось, но трость — все еще мой верный спутник, — майор Фицуильям улыбнулся и приподнял руку, в которой он держал простенькую, самую дешевую трость, служившую ему, однако, надежной опорой, которую он бы не променял ни на никакие другие изящно вырезанные трости из дорогих пород. — Передвигаюсь пешком, скачки мне запрещены, пока мое здоровье не на коне, — Генри Сесиль и Беатрис слабо посмеялись над его каламбуром, больше для того, чтобы ободрить своего покалеченного, но верящего в полное выздоровление друга. — Вас, получается, — перевел тему майор Фицуильям, — переводят в другой полк, майор Лоузер? Юноша кивнул головой и расхохотался. — Вы почти правы: меня переводят в десятый гусарский, поэтому я вернулся с континента, чтобы получить новое назначение, но до вас я пока еще не дорос, майор Фицуильям, я всего лишь капитан, хотя мне и прочат повышение. — Зато какой капитан! — он хлопнул Генри Сесиля дружески по плечу. — С медалью за Пиренеи! Юноша смутился. Слышать похвальбы от друга в присутствии мисс Эшфилд ему было неловко. Лучше бы он его ругал, обзывал и поносил последними словами! — Как младшему сыну графа, мне больше ничего не остается… — пробормотал он. — А ваша сестра леди Грейс Кэролайн приехала? — неожиданно спросил майор Фицуильям. Беатрис плохо знала сестер Генри Сесиля и почти не общалась с ними — все они были старше нее и были неприветливы с ней, когда она вместе со своей семьей навещала Лоузеров. Она даже не знала, что майор Фицуильям, их сверстник, мог общаться с ними настолько хорошо, что вопрос лишь об одной из них не вызывал каких-либо подозрения. Генри Сесиль покачал головой. — Нет. Мелкие семейные торжества, вроде этого, — он огляделся на залу, понимая, что, по меркам других семейств, это торжество мелким назвать никак нельзя, — теперь не для нее. В июле она вышла замуж за Уильяма Поулетта, второго сына графа Дарлингтона, нашего далекого кузена, и теперь проживает в Дархэме. — Граф Лонсдейл не объявлял о ее замужестве, — майор Фицуильям был заметно огорчен. — Дархэм находится недалеко от вас. — Вас не примут, — коротко ответил Генри Сесиль и добавил, чтобы смягчить удар: — Меня, впрочем, тоже. Вы знаете леди Поулетт, — по его задумчивости можно было понять, что его отношения с сестрой были не самыми лучшими. — Впрочем, — он вдруг оживился, — мисс Эшфилд, могу ли я вас пригласить на танец? Надеюсь, вы, майор Фицуильям, не возражаете? — Ни в коем разе, — кивнул майор Фицуильям и растворился в толпе. Беатрис осталась один на один с человеком, способным разрушить ее репутацию или, наоборот, спасти ее. Он повел ее в танце — нежно и даже робко, едва касаясь ее руки, ее талии. В то же время его движения были полны непринужденности, какой не ожидаешь увидеть от военного. Когда они сходились в танцевальных па, Беатрис видела, как он хочет что-то сказать, но не решается, когда расходились — она чувствовала, он пытался набраться мужества. Наконец, когда музыка зазвучала громче и подслушать их было совершенно невозможно, когда они сделали шаги навстречу друг другу и их руки трепетно соприкоснулись, он произнес, пристально глядя на нее: — Мисс Эшфилд, я пред вами сильно виноват. — Почему же? — только успела произнести она, как они вновь разошлись, следуя фигуре танца. Она боялась, что он не услышал ее вопроса или решил проигнорировать его, но во время следующей фигуры, когда они встали бок о бок и принялись следовать за предыдущей парой, он слегка сжал ее руку в белой длинной перчатке и шепотом выпалил: — Всё лето я провел на континенте, лишь вчера я приехал домой из Лондона, в ноябре я вновь отправлюсь на континент, если, конечно, регент не решит, что пора выводить войска… — К чему вы клоните? — строго спросила она, приготовившись обвинять его, прежде чем он приступит к объяснениям. «Бесчестный человек всегда найдет, чем себя оправдать». — Вам не сообщили, что я был все это время во Франции, поэтому вы писали сюда? — она кивнула. С его губ сорвалось беззвучное проклятье. — Я так и подумал, обнаружив вчера ваше письмо. Я был в бешенстве оттого, что они мне его не переслали. Они мне пересылали всю корреспонденцию, а ваше письмо не переслали. Я знаю, мои оправдания выглядят жалкими, но поверьте, я отправил вам ваши письма тотчас же, как прочел вашу просьбу. Наверно, к завтрашнему утру они будут в «Старых вязах», — Беатрис молчаливо кивнула и потупилась в пол, пытаясь скрыть слезы, выступившие на глазах. Она испытывала ужасное раскаяние, ужасную вину перед Генри. — Мисс Эшфилд, вы в порядке? — спросил он, выводя ее из круга танцующих. — Вы тоже должны меня простить… Генри… — она покачнулась и поспешила облокотиться на ближайшую колонну, чтобы не упасть. — Всё это время я слишком плохо думала о вас. «Как я смела так унизительно думать об этом благородном человеке? Он никогда не поступал со мной подло, никогда не действовал вопреки моему желанию. Почему я подвергла сомнению свои старые представления о нем? В течение продолжительных лет теплой привязанности он завоевывал в моих глазах облик благородного человека, но какое-то одно неотвеченное письмо, и я уже посчитала его негодяем! Несомненно, это всё его семейство, они не желают моего общения с ним». — Не смейте винить себя, вы имели на это полное право, потому что это выглядело так, будто я вознамерился как-то компрометировать вас. Но знайте, это никогда не было и не будет моим намерением, потому что я слишком… — он осекся, но тут же нашел правильные слова: — потому что я слишком ценю вас, мою давнюю подругу. — А что касается ваших писем ко мне? — тревожно спросила она. — Распоряжайтесь ими, как хотите. Я не требую их назад, потому что я их не стыжусь, и я готов поклясться на Библии, что каждое слово, в них написанное, истинно, — стальной отблеск промелькнул в его глазах, будто скрывая болезненное и щемящее чувство. — Вы не переменились ко мне? — с сожалением, копившимся в ее сердце весь сегодняшний вечер в присутствии Генри, промолвила она, как бы извиняясь за то, что полюбила другого, и не находя этому никакого оправдания. — Я поздравляю вас с вашей помолвкой, мисс Эшфилд. Кто бы ни был ваш жених, я знаю, вы сделали правильный выбор, — он учтиво поцеловал ее руку и, не оборачиваясь, оставляя ее одну, скрылся за танцующими парами. Беатрис стояла у колонны, пытаясь привести себя в чувство. Казалось бы, она всего лишь перевернула прочитанную страницу, всего лишь вернула свои письма — отыграла до статуса-кво: больше не будет никаких доказательств каких-то ее чувств к Генри Сесилю, теперь она может не переживать за свою помолвку с Эрнестом, она точно станет миссис Саттон еще до Рождества. Но был ли это на самом деле статус-кво? Возможно ли перечеркнуть ту душевную близость, которая когда-то была между ней и Генри? Возможно ли забыть те бессонные ночи, которые она потратила, сочиняя ему глупые письма, и те счастливые утренние часы, когда приходила почта и среди прочей корреспонденции она обнаруживала его послания к ней, будоражавшие ее, пробуждавшие тайные смелые мечты? Возможно ли, наконец, не вспоминать эти глаза со стальным блеском, видавшие летящие на них пули, уродство ранений и язв, пожирающих человека, но все равно смущенные при виде нее, все равно боящиеся выдать свою боль? «Сожалею ли я? — спрашивала она себя вновь и вновь. — Нет. Даже Генри подтвердил, что мой выбор верный, почему ж я должна сожалеть? Мне просто неприятно видеть, что я причинила ему боль; мне неприятно видеть последствия моего отказа — но такова цена моего и его счастья. Врач тоже должен причинить боль пациенту, чтобы тот выздоровел. Немного поболит, а потом пройдет, забудется, и никто ни о чем не будет жалеть». Ее размышления прервал женский смех, громкий настолько, что прорывался через музыку, он доносился откуда-то из темного узкого коридора, ведшего из залы и, судя по тому, что оттуда нечасто выходили и выходили в основном мужчины, бледные, точно увидавшие под ногами пропасть или утратившие все, что держало их в этой жизни, то ввел этот коридор в комнату со столами для преферанса. Вслед за смехом тот же голос жеманно воскликнул: «Амос, перестаньте!» Беатрис встрепенулась и отошла от колонны поближе к коридору, чтобы прислушаться. «Кто бы мог из присутствующих обратиться к нему так фамильярно? Он мало с кем знаком, его знакомства непродолжительны и поверхностны, — рассуждала она. — Даже в моей семье его никто так не называет — только «мистер Амос», «кузен Амос», не иначе. Но это определенно, — Беатрис, ошеломленная своей догадкой, смертельно побледнела так, что располагавшийся рядом джентльмен предложил принести ей воды. — Это был голос мамы!» Она видела их с Амосом недавно в библиотеке. Мать предложила ему подумать о женитьбе на Элис — он сказал, что думает лишь о ней самой. «Нет, этого не может быть!» — хотела выкрикнуть Беатрис прежде всего для того, чтоб убедить себя саму. Но ведь в действительности, если отбросить все предрассудки, все представления, если напомнить себе, что среди людей встречаются подлецы, встречаются преступники и неверные жены, то это могло быть. И если это могло быть, то почему это должно было минуть ее семью? «Это дело моей матери и кузена Амоса, а не мое. Скоро я выйду замуж за Эрнеста, и это совсем не будет беспокоить меня, — рассудила она, но тут же поняла свою ошибку: — Но Элис! Элис! Если кузен Амос не собирается жениться на ней… о нет! Это уничтожит ее! Как она сможет оправиться от такого, как она сможет выйти замуж после такого… Какой скандал!» Вдруг из толпы танцующих вырвалась раскрасневшаяся Элис. Ее прическа изрядно растрепалась, но ее, счастливую, это совершенно не волновало, она попросту не замечала этого, и рядом не было миссис Эшфилд, которая могла бы ей на это указать. — Ах! Я так устала от танцев, — она активно обмахивалась веером. — Тур за туром — никакого отдыха. Я видела, ты танцевала с майором Лоузером — все только и твердят теперь что о его назначении и его медали; вы очень красивая пара! — она взяла шутливо руку сестры и повела ее, точно в танце, парадируя военную походку Генри Сесиля. — Элис, перестань, — Беатрис явно не была довольна ее играми и тут же вырвала свою руку, легонько стукнув сестру своим веером. — Ах, ты вызываешь меня на дуэль! — театрально воскликнула Элис. — Решено. Будем биться на веерах на расстоянии двух шагов! — она встала в позицию, как при фехтовании, вытянув веер, точно шпагу. — Элис, перестань, — Беатрис не смогла удержаться, чтобы не закатить глаза от выходки сестры. — Ты же не о майоре Лоузере пришла сюда разговаривать. — Это верно, — Элис тотчас же успокоилась и встала скромным образом, приличествующим юной барышне. — Но все же скажи, он как-то оправдал то, что не отвечал на твое письмо так долго? — Беатрис кивнула. — И тебя удовлетворили его оправдания? — Более чем, — кратко отозвалась Беатрис, желавшая избежать расспросов любопытной сестры. — Это хорошо. Иначе бы я вызвала его на дуэль, — Элис легким прыжком встала вновь в фехтовальную позу, но словив очередной недовольный взгляд сестры, прислонилась к колонне и замахала веером. — В тебе нет ни грамма веселости! — упрекнула она Беатрис. — А в тебе ни грамма серьезности, Элис. На нас люди смотрят, причем какие люди! Военные высших чинов, титулованное дворянство, парламентарии! — Кому какое дело до нас, — легкомысленно пожала плечами Элис и тут же тяжело вздохнула. — Даже кузену Амосу нет до нас никакого дела… я надеялась, что он пригласит меня хотя бы на один танец, но с тех пор как мы зашли в залу, я ни его, ни мамы не видела, — она говорила это тихо, как будто не хотела, чтобы эти слова выходили за пределы ее мыслей, будто оттого, что она их произносила, они приобретали больший вес, становились более реальными. — Я даже спрашивала людей, не видели ли они их, но никто не видел. Хотела и тебя спросить… Беатрис, ощутив головокружение, замахала веером. «Что ты наделала!» — хотела она крикнуть сестре, но понимала: та ни о чем не подозревает, ни о чем не догадывается. Но совершенно верным было и то, что она привлекла внимание огромного количества людей к единовременному отсутствию миссис Эшфилд и мистера Амоса. — И кого ты спрашивала? — заместо того, что она хотела, задала вопрос Беатрис. — Всех и не припомню: майора Фицуильяма, мисс Хейл, еще несколько маминых подруг, кого знала. Это имеет значение? — Нет, — сказала Беатрис. — Элис, ты никому не обещала больше танцев? — спросила она, слыша, как зазвучала кадриль. — Ах, да, майор Фицуильям! — воскликнула она. — Я совсем забыла про него! — и поскакала прочь, но Беатрис была уверена, что до майора Фицуильяма Элис так и не добралась. Спустя мгновение она была среди танцующих — ее увлекла суматошная кадриль. Беатрис нырнула в коридор, откуда доносился голос мамы. Она действительно обнаружила их там вдвоем, они стояли в одной из ниш в стене, сокрытые ее колонами и полумраком, так что посторонние не могли видеть их лиц. Они держались за руки, точно влюбленные, балансирующие на грани приличий, и иногда миссис Эшфилд ударяла его игриво веером, шепча какие-то глупости. Не доходя до них несколько футов, дабы не обнаружить перед ними своих подозрений, Беатрис задала вопрос в темноту: — Кузен Амос, вы тут? Шепот прекратился. Из-за колонны настороженно выглянул Амос. — Что же вам подсказало, что я здесь? — спросил он небрежно и игриво, дабы скрыть пробивающееся волнение. — Мне сказали, что вы с миссис Эшфилд отправились играть в преферанс, — солгала она невозмутимо, не желая выслушивать оправдания и неумелую ложь там, где были десятки лишних ушей. — Ах, да, преферанс! — воскликнул он. — Как вам игра, миссис Эшфилд? — обратился он в нишу, откуда вышла женская фигура. В ее черных смоляных волосах блистала изящная золотая тиара, украшенная кораллами, подаренная мистером Эшфилдом на двадцатилетие их совместной жизни. — Абсолютно прекрасна, — ровным тоном ответила она, бросив, однако, поощрительный, полный двусмыленности взгляд на Амоса, который так и говорил: «Только мы вдвоем знаем, какая именно игра была прекрасна». Кончики губ Амоса подернулись. «Я не ошиблась», — подметив их переглядывания, заверила себя Беатрис и едва сдержалась, чтобы не вздохнуть тяжело и не выказать своего глубокого разочарования в матери, которая являла излишнее легкомыслие и неосторожность по отношению к своей репутации, и в кузене, который оказался не таким уж благородным джентльменом, каким он представлялся ей при первой встрече. «Что ж, тогда ваша игра станет и моей игрой тоже. Посмотрим, кто кого переиграет!» — решила она про себя и не без надменности произнесла: — Надеюсь, вы не слишком проигрались, ведь порой преферанс заканчивается не только потерей денег, но и чести. — Мы вышли в нуль — ничего не проиграли, ничего не получили, — ответила ей миссис Эшфилд. Амос поспешно кивнул. — Не правда ли замечательно? «Потому что и не играли. Но преферанс, увы, не единственный способ проиграть честь», — мрачно подумала Беатрис. — Мне только жаль, — сказала она ласковым тоном, беря под руку своего кузена, — что Амос с вашими карточными играми пропускает все веселье, — она направилась в ярко освещенную залу, утягивая молодого человека за собой. Не отступая ни на шаг, за ней последовала миссис Эшфилд. — Кузина Беатрис изволит танцевать? — Амос приготовился пригласить ее на танец. «Зачем же ей еще нужно было прерывать наш приватный разговор с Эстер?» — раздумывал он, пытаясь угадать ее намерения, но Беатрис махнула рукой: — Это еще успеется. Прежде всего надо найти буфет с прохладительными напитками. Весь остаток вечера миссис Эшфилд и Амос не могли избавиться от компании Беатрис. Она неусыпно следила за ними, не оставляя их ни на секунду одних. Иногда им казалось, что она вовлечена в разговор с кем-то из своих знакомых, и они предпринимали попытки уйти, но тогда она, замечая их нетерпение, жестом останавливала собеседника и говорила неизменную фразу с дружелюбной улыбкой: «Простите, что перебиваю, но мне очень интересно знать, что думает на этот счет мой кузен Амос?» Амосу приходилось подыскивать слова, высказывать свое мнение о вещах, в которых он не разбирался: о Пиренейской кампании и о войне с США; о политике кабинета Ливерпуля; о малонаселенных городах, которые, однако, в силу традиций посылали большее количество депутатов в парламент, чем некоторые многонаселенные; о Наполеоне, о его возможном повторном побеге, о французском протекционизме; о картинах Тёрнера и стихах Уордсуорта. Он говорил нелепости, глупости и злился на свою кузину, которая так его подставляла, не подозревая даже о том, что интерес Беатрис, слывшей в обществе умной и образованной барышней, к его мнению уже возвышал его в глазах провинциального света. Когда она уставала от разговоров, она требовала, чтобы Амос принес напитки для нее или для Элис. То она рассказывала истории о тех или иных людях, которых Амос не знал, делилась своими впечатлениями о них, то заставляла кузена пригласить какую-то даму на танец, убеждая его, что знакомство с этой дамой может оказаться полезным, и ее родственники имеют вес в парламенте — не всегда это оказывалось правдой, тогда Беатрис, пожимая плечами, признавалась, что могла перепутать и, верно, так уж и быть, спутала эту даму с другой. Когда Амос догадался, что Беатрис сама едва ли разбирается в родственных связях присутствующих дам, и наотрез отказался танцевать с кем бы то ни было из них, Беатрис жалостливо сказала, что засиделась и желала бы размять свои ноги в какой-нибудь польке, и Амосу не оставалось ничего иного, как ждать первую же польку и приглашать на нее свою несносную, надоедливую кузину. Во время польки миссис Эшфилд озлобленно наблюдала за тем, как ее дочь скачет в танце с Амосом. «Чего она добивается? Зачем она проявляет такой странный интерес к Амосу?» — ревность всколыхнулась в ее сердце. Она не заметила, как, прислонившись к одной из колонн, в толпе напротив стояла изумленная Элис. «Беатрис танцует с Амосом? Какова шутка, она же его едва выносит!.. — недоумевала она. — Почему же он пригласил ее, а не меня? Я же так хотела… и она знала…», — ей казалось, что ее чем-то обделили. Конечно, Амос не обещал, что пригласит ее на танец, да и Беатрис не обещалась его найти, но видеть их вдвоем, танцующими, было невыносимо. Элис резко отвернулась, закрыв лицо ладонями, и тут же столкнулась с кем-то. — Простите, — машинально сказала она и, отняв от лица руки и посмотрев на того, кто был перед ней, добавила не то удивленно, не то испуганно: — майор Фицуильям. — Мисс Элисса, вы в порядке? — он смотрел на ее веснушчатое личико, раскрасневшееся и заплаканное. Она помотала головой, и несколько прядей выбились из прически и свесились на худые плечи. Он аккуратно убрал их ей за ухо, она вздрогнула от неожиданности жеста со стороны старого доброго друга. — Вы расстроены, что вас не пригласили на польку? — она кивнула. — Возможно, вы забыли, позволю вам напомнить, что я все еще должен вам танец, — не настаивая, не требуя, лишь предлагая услугу, по-доброму произнес он, подавая свою руку. — Конечно, я надеялся, что это будет не полька… — он неловко покосился на свою трость и тут же отставил ее в сторону, прислонив к какой-то из колонн, — но если это должна быть полька, то пусть так и будет. Элис признательно вложила свою руку в его. Она казалась такой детской, такой маленькой и хрупкой в его твердой, узловатой, намозоленной грубыми поводьями руке, еще меньше полугода назад рассекавшей живую плоть саблями, нажимавшей спусковой крючок карабина при Ватерлоо. Он боялся сжимать ладонь Элиссы, причинить хоть малейшую боль девушке и едва держал ее, сам терпя покалывание затянувшейся, но еще неизлеченной раны в стремительном, неуклюжем галопе, который, может быть, и смотрелся для всех остальных смешно, но и сам забавлял его и Элиссу, делал их счастливыми. Мистер Эшфилд и мистер Саттон вышли из кабинета графа Лонсдейла прямо в зал вполне довольными. Им удалось не только отбить еще пятнадцать тысяч фунтов, таким образом получив от него ту сумму, на которую рассчитывал мистер Эшфилд, но и повысить стоимость аренды шахт до сорока процентов от стоимости добытого угля, а также получить право не только проверять бухгалтерию, но и самим ее вести. Граф Лонсдейл был загнан в угол: с одной стороны, он боялся огласки, ведь мистер Эшфилд был не единственным, кого он обманывал, и потери голосов за него в гонке за место в парламенте; с другой, терять разработанную шахту, с выстроенным производством и логистикой тоже не хотелось; мистеру Саттону оставалось лишь надавить, поугрожать объединением с другими обманутыми в суде и показать владельцу Замка, что у обманутых достаточно доказательств, чтобы лишить его не только шахты, но и загнать его и ближайших его потомков в долги. На выходе из кабинета они встретились с Генри Сесилем, который, по всей видимости, желал пообщаться с отцом, но завидев мистера Эшфилда, он подошел к нему и поздоровался с ним. — Право, мне очень стыдно за то, как мой отец поступил с вами, — выразил свои сожаления он с такой учтивостью, что мистер Эшфилд не мог не сдержать улыбки. — Может, оно и к лучшему. Теперь мы с графом Лонсдейлом, можно сказать, партнеры, и это в наших взаимных интересах больше ничего не утаивать друг от друга, — и немного помолчав, добавил: — Вы не видели миссис Эшфилд, мистера Амоса и моих дочерей? Генри Сесиль неопределенно махнул рукой в залу. — Мисс Эшфилд и мисс Элис танцуют, — как раз мимо колонны, за которой они стояли в галопе промчалась Беатрис, ведомая Амосом. — Мисс Эшфилд, похоже, ладит с вашим племянником, — прокомментировал он, следя за ними, за тем, как из-под колыхавшейся в прыжках юбки Беатрис выглядывали ее белые чулки, причудливо расшитые, как выбившиеся пряди ее волос раздувались и шлейфом следовали за ней, — они не разлучались полвечера. Я думаю, он составит ей прекрасную партию! Мои поздравления, мистер Эшфилд! — откланялся он и зашел в отцовский кабинет. Мистер Эшфилд и мистер Саттон не успели ему возразить и сказать, что он заблуждается. Мистер Саттон нахмурился. Беатрис, его невесту Беатрис, его любимую, его восхитительную Беатрис считают невестой другого. И считает не кто иной, как Генри Сесиль — тот, кого прочили ей в женихи, тот, кто считался ее давним и хорошим другом, тот, кто, вероятно, знал ее лучше, чем кто бы то ни было из ее семьи. Да, Беатрис и никто из Эшфилдов никогда не говорили об этой дружбе, вероятно, для того, чтобы дать Эрнесту понять, что намерения Беатрис весьма однозначны… или же они намеренно скрывали это, и отношения между Беатрис и Генри Сесилем имели отнюдь не дружеский характер? Так или иначе, о ее тесном общении с младшим сыном графа Лонсдейла говорил весь свет, всё общество Кросскэннонби и даже Камбрии, и Эрнесту не раз доводилось выслушивать удивления по поводу его собственной помолвки с дочерью старого джентри. И если Генри Сесиль посчитал, что Беатрис — невеста Амоса, то, быть может, заблуждается вовсе не новоиспеченный майор, а он, сам Эрнест! Если так посчитал Генри Сесиль, то так могли посчитать и другие, кто не знал о помолвке старшей дочери мистера Эшфилда. Но что могла наделать Беатрис, умная и аккуратная Беатрис, какой он ее знал, чтобы вызвать такие толки, чем она скомпрометировала себя? Эрнест верил, это не была случайность, но от осознания того, что Беатрис намеренно проводила весь вечер со своим кузеном, становилось только хуже. «И действительно, мистер Амос — для нее куда более выгодная партия, чем я», — с горечью подумал Эрнест. Первым его желанием было вызвать Амоса на дуэль, но мысль о том, чтобы застрелить ее родственника, чтобы ее, только что снявшую траур по дяде, вновь обязать носить черное, чтобы вынудить ее коротать свои дни, будучи женой убийцы ее кузена, претила ему. «Нет, нельзя предпринимать что-то сгоряча, — твердил себе он. — Прежде всего надо дать ей высказаться, я навещу ее завтра утром. Тем более, что я обещал ей, обещал всей ее семье, что буду уважать ее выбор, каким бы он ни был. И если она выберет не меня, это ее право». Он оглядел великолепную сверкавшую залу, полную людей, которые веселились и даже не представляли, что рядом с ними находится человек, который вдруг обнаружил, что самое ценное, что он имел в своей жизни, уходит от него. Он посмотрел на расписной потолок с ангелочками, но его взгляд упал на удалявшуюся в танце Беатрис; он посмотрел на таявшую свечу в золотом подсвечнике, напоминавшем распустившийся цветок, но его взгляд вновь обращался к Беатрис; он смотрел на высокие белые колонны, привносившие дух Просвещения в Замок, имевший средневековое обличие, но его взгляд возвращался к Беатрис. На что бы он ни смотрел, это была всегда Беатрис. И он, не в силах более терпеть этой муки, оглядев залу и увидев не замечающую его, кружащуюся в танце Беатрис, пошел прочь из ненавистного Замка, не дожидаясь Эшфилдов и их экипажей. Он спускался по огромной парадной лестнице у подножия Замка, не слыша лакеев, предлагавших препроводить его до экипажа; он прошел мимо недоуменно глазеющих кучеров, прячущихся от расходившегося дождя под навесами тянувшихся вдоль Замка служебных построек или под распахнутыми зонтами — возниц удивляло то, что человек, приглашенный на светское мероприятие такого уровня, идет пешком, невзирая на дождь и размывавшуюся им дорогу. Эрнест ничего не замечал: ни удалявшегося Замка, ни дождя, ни луж, ни грязи, ни ворот поместья, ни дороги до близлежащего Клифтона. Лишь в Клифтоне он нанял экипаж и, забравшись в него, понял, что промок и замерз, что, впрочем, волновало его не так сильно, как мысли о предстоящем разговоре с Беатрис.