Элисса из "Старых вязов"

С самого утра Беатрис была сама не своя. Еще за завтраком она объявила, что намерена сегодня музицировать и сочинять, как она выразилась, «концерт для фортепиано», а потому настоятельно попросила никого не входить в малую гостиную. После завтрака, чтобы перехватить утреннюю почту, прежде чем она дойдет до отца, Беатрис накинула на плечи теплую коричневую шаль, подаренную Эрнестом, и побежала к воротам «Старых вязов», невзирая на то, что густой холодный утренний туман еще не успел рассеяться и пробирал до костей, а черная земля покрылась тонкой паутинкой инея, обещавшей растаять еще до обеда. Заслышав колокольчик почтальона, заполучив возвращенные Генри Сесилем письма и спрятав их под шалью, она прошмыгнула с черного входа в дом и, точно воровка, проскользнула в гостиную, тут же закрыв широкие двустворчатые двери, понадеявшись, что никто из домашних, а уж тем более из слуг не нарушит ее покоя. В гостиной уже было натоплено, и огонь все еще разгорался в камине, к чьим горячим кирпичам прислонилась Беатрис, дабы согреться после своей утренней пробежки. Но дрожь, пронизывавшая все ее тело, не унималась. Да, письма были у нее, Эрнест не видел и никогда не увидит их, через несколько минут они вовсе исчезнут — но почему вчера он повел себя так странно, почему не дождался экипажей ее семьи, почему исчез в самый разгар бала? Когда она столкнулась на балу с отцом и не обнаружила рядом с ним Эрнеста, что-то тревожное заклокотало в ее душе. «Так не должно быть», — твердила себе она, озираясь кругом, надеясь увидеть его среди танцующих или беседующих у стен визитеров, она даже сходила в комнату для преферанса, хотя знала, что Эрнест презирал всякую азартную игру и считал ее занятием недостойным джентльмена. Наконец, спросив отца, она услышала: «Верно, у него дела» — этот ответ не мог удовлетворить ее. И вот сейчас, намеренная уничтожить письма, она пребывала в недоумении, что могло пойти не так. Вдруг письма не единственное, что может ее скомпрометировать? Вдруг есть еще какие-то препятствия между ней и Эрнестом, факты, из-за которых она станет ему отвратительна? Сглотнув засевший в горле ком, она отошла от камина и села подле него, разложив письма на полу, как иные раскладывают гадальные карты, словно намереваясь прочесть в них ответ — восполнить пробелы в своей биографии, вспомнить, что еще постыдного она могла совершить. Она вскрыла одно из писем и наскоро прочла его. Тогда ей было пятнадцать и она впервые была представлена на балу. Тогда Генри Сесиль, уже успевший поучаствовать в Пиренейской кампании, впервые увидел в ней прелестную девушку, а не ребенка, с которым играл прежде. Она помнила его пристальный взгляд, смущавший ее, и как она сама смотрела то в пол, то на свои руки, полностью теряясь от его умных речей — он рассказывал о красотах Пиреней и о том, как скучал по дому вдали от него, как скучал по ней и прежним вечерам в доме Эшфилдов, он говорил, как удивлен ее быстрому преображению, хотя и не уточнял, в чем именно оно состояло. На следующий день Беатрис под диктовку миссис Эшфилд каллиграфично писала Генри Сесилю благодарность за «честь танцевать с ним», а не под диктовку, от себя по-ребячьи и очень наивно добавила, что военная карьера Генри ее пугает и что мысль о том, что он может быть отозван на континент в любой момент ради очередного похода, заставляет ее скорбеть и оплакивать его, как мертвого. Беатрис отшвырнула письмо в огонь. «Мне было пятнадцать. Разумеется, мне было приятно его внимание», — сказала она себе тихо, разглядывая, как огонь накидывается на бумагу, точно голодный пес на мясистую ножку. Пламя пожирало письмо, и то, словно бы боясь, сжималось, скукоживалось и постепенно чернело, по краям мерцая тлеющими красными огоньками. Следом за ним в камин отправилось второе письмо, в котором уже шестнадцатилетняя Беатрис выказывала надежду увидеть «доброго друга Генри» в «Старых вязах» как можно скорее, и если не считать откровенности чистого сердца, писавшего, что ему «было бы достаточно лишь вас увидеть и убедиться, что вы здравствуете, как и в нашу прошлую встречу», что будь они несколько ближе, она бы «непременно попросила бы скромную рисованную миниатюрку — это же не так сложно организовать? — лишь бы видеть» его каждый день, если не считать единственно этих двух фраз, то письмо вполне можно было бы считать невинным. Письмо за письмом она перечитывала, пытаясь запомнить строчки, по-прежнему из-за нелепой ностальгии дорогие ее сердцу, и отправляла в жреческий огонь, призванный очистить ее от недостойного прошлого. Беатрис казалось, что она сжигает себя подобно Фениксу, чтобы возродиться в новом качестве — в качестве не девицы Эшфилд, но миссис Саттон. Наконец, письмо, содержания которого она боялась больше всего, а потому отложила напоследок, открылось перед ней. Ей было тогда семнадцать лет, яблони цвели в их саду пышным белым цветом, облетавшим и застилавшим дорожки, точно только что выпавшим снегом. Она не помнила, как они оказались в этом яблоневом саду наедине с Генри, впрочем, еще тогда она подозревала, что к этому была причастна миссис Эшфилд, но тогда случилось непоправимое, тогда случилось то, что не должно было произойти и что смертельно напугало Беатрис. Генри Сесиль, младший сын графа, благороднейший гусар, поцеловал ее. Она стояла, прислоненная к яблоне, Генри Сесиль нависал над ней, а раскидистые ветви, их белый пышный цвет и, быть может, невидимые уловки миссис Эшфилд, скрывали их. Ее письмо было сбивчивым и невнятным: «Генри, Генри, я не понимаю, что вы сделали со мной в тот день под яблонями. Я только понимаю, что хочу, чтобы это повторялось и повторялось, без конца и без конца. Где бы я сейчас ни находилась — я всегда нахожусь в том дне, под яблонями, где вы рядом со мной, где я обвиваю вам шею, точно хватаюсь за последнее спасение. Прошу вас придите ко мне, принесите вновь это спасение!..» Беатрис не смогла дочитать это письмо до конца и кинула в огонь. Дрожь, мучившая ее доселе, мгновенно прекратилась. Казалось, все это время она жила с веревкой на шее, точно преступница, осужденная на смертную казнь и стоящая на своем эшафоте в ожидании, когда он ускользнет из-под ее ног, но теперь она услышала приговор о помиловании. Казалось, все это время ее корабль метали бурные волны, грозившееся его затопить, но теперь буря стихла, небо прояснело, наступил полный штиль, и перед ней открывался залитый безмятежным солнцем океан. Казалось, все это время она мучилась в предсмертной агонии, точно больной, пораженный лихорадкой, но теперь наступило долгожданное выздоровление, какое бывает после самого сильного бреда. Казалось, все это время она провела на каторге, волоча своими уставшими ногами тяжелые оковы, но вдруг обрела свободу. Она отошла от камина и улыбнулась себе, смущенно потупившись в пол от одной лишь мысли, что скоро она принесет Эрнесту клятвы у алтаря и они соединятся навсегда в священном союзе. Дверь в гостиную тихо хлопнула, и Беатрис вздрогнула, еще сильнее закутавшись в шаль. — Я просила никого не заходить в гостиную, — произнесла она. Но собственно говоря, теперь, когда письма превратились в золу, ей было уже совершенно безразлично, нарушит ли кто-то ее покой или нет. — Мне сказали, что я могу найти вас здесь. Он учуял запах жжённой бумаги, какой иногда стоял в кабинетах отдельных личностей, в обысках которых ему доводилось участвовать. Его взгляд скользнул на камин. Открытый огонь. «Она избавляется от писем. Не моих ли?» Она подняла взгляд и увидела перед собой Эрнеста. Непроизвольно, подчинившись внезапному чувству, она сделала несколько шагов на встречу ему, словно что-то желая спросить или сказать, словно хотела поделиться своей радостью, что прошлое больше не стоит преградой у них на пути, словно хотела обнять его и поцеловать, чтобы перечеркнуть новым счастливым мгновением то, что когда-то произошло под яблонями. Но Эрнест не двинулся ей навстречу, и она остановилась, затаив в своих темных внимательных глазах, которые, казалось Эрнесту, иногда могли читать его мысли, немой вопрос. — Я буду краток, мисс Эшфилд, и надеюсь, что наш разговор не займет у вас более пяти минут и не повлечет за собой… — он запнулся, напряженно пытаясь подобрать слова, — продолжительные сантименты. Тревога, охватившая вчера ее в бальной зале, вновь обострилась. Она впивалась клинком в ее живот и прокручивалась, прокручивалась, словно наматывала на себя кишки, перерезая их. Она накидывалась веревкой на шею, и вновь Беатрис становилась той, кому грозила смертная казнь. — Мисс Эшфилд… я решительно не понимаю, почему ты зовешь меня так, Эрнест. Для тебя я всегда Беатрис, назови меня «Беатрис», — пробормотала она растерянно, не понимая, обращается ли она к нему или просто высказывает свои чаяния. Сперва ей показалось, что Эрнест не услышал ее, ибо он продолжал безмолвно стоять перед ней, снявши шляпу и держа ее у своего живота, будто огораживаясь ею от Беатрис. Эрнест смотрел не на свою невесту, а как бы сквозь нее или за ее плечо, в окно, находившееся позади нее, за которым покачивались узловатые, искореженные временем вязы, все как один напоминавшие ведьм из «Макбета». Беатрис сделала несколько шагов к нему, но его взгляд оставался омертвелым. — Боюсь, я утратил право называть вас так, мисс Эшфилд, с вчерашнего вечера, — отчеканил он. Каждое слово из его уст вылетало, точно звякающая о мраморный пол монета. Вчерашний вечер! Вот в чем дело! Стало быть, он видел ее с Амосом, а потому решил… — Отчего ж? — вырвалось у нее, и эти слова, которым надлежало быть словами невинной девушки, пытавшейся уразуметь свою вину, прозвучали, как заигрывание провинциальной кокетки, потому что она знала, в чем ее вина, а притворство было необходимо лишь затем, чтобы скрыть чужую вину. И по холодному взгляду Эрнеста Беатрис поняла: он видит в ней ту самую кокетку, ветреницу, предательницу, изменщицу и наверняка презирает ее. Его вид был ей нестерпим, и она перевела взгляд в угол, лишь бы не видеть этого не выражавшего ни единой эмоции лица, подобного посмертной маске. Ее взгляд блуждал по цветочкам, переплетавшимся на небесно-голубых обоях гостиной. Ее руки отчаянно сжали концы шали, словно какая-то могущественная сила, какой-то неожиданный порыв ветра мог отнять у нее подарок Эрнеста. — Я знаю, вам может быть сложно признаться мне, но я вам всегда твердил, что приму любое ваше решение и, ежели вы приняли решение порвать со мной, я подчинюсь и ему. Но я прошу вас, будьте искренни со мной, не заставляйте меня более мучиться справедливыми подозрениями. Беатрис на мгновение подумалось, что она стоит где-то на опустелом утесе, а вокруг поют свои средневековые баллады мудрые и мощные ветры, неся ее, как пушинку к скалистому обрыву, о который стукаются, точно клацая зубами, холодные рычащие волны, образующие водовороты среди острых горных выступов и уволакивающие в смертоносную пучину. Эти волны, эти ветры заглушали голос Эрнеста, они били в ушах, оглушая своим пронзающим звоном. — Эрнест, я не понимаю, решительно не понимаю, — твердила она, качая головой, но не рискуя посмотреть на него или приблизиться к нему. — Верно, мистер Амос еще не попросил вашей руки, раз вы не решаетесь порвать со мной — вы боитесь отказать одному, прежде чем другой попросит вашего согласия, боитесь рискнуть. Что ж, я вполне вас понимаю, мисс Эшфилд, и уважаю ваше стремление сохранить «Старые вязы», — он кивнул и поспешно надел шляпу. — Прощайте! — он развернулся и направился к двери. — Постойте! — Беатрис чуть вскинула голову, ожидая, что он обернется и посмотрит на нее, прочтет все ее невыраженные чувства в ее глазах и поймет, что он ошибается, но он не обернулся. Она говорила в его крепкую, осанистую спину, облаченную в синий суконный сюртук, казавшийся непреодолимой стеной. — Мистер Саттон, вы все превратно поняли. — Вы выходите за мистера Амоса не ради «Старых вязов»? — он спросил это настолько спокойным и холодным голосом, словно осведомлялся о погоде у дворецкого. — Нет… — Беатрис хотела сказать ему, что вовсе и не собиралась выходить за кого-либо замуж, кроме как за Эрнеста, но тот оборвал ее, не дав договорить. — Значит, вы его любите? — она видела, как плечи Эрнеста дрогнули — или же ей показалось? Вопрос повис в воздухе. Беатрис слышала, как в отцовском кабинете стучат часы, секунды звенели и отзывались боем в ее груди. Сердце сжималось, и ей казалось, что сжимается вся она, что в каждом ее чресле, в каждом пальце, будь то на руке или ноге, она чувствует собственное сердцебиение. «Конечно, нет, но как ему тогда объяснить то, что вчера весь вечер я провела с Амосом, на чем он и строит свои подозрения. Рассказать про мать? Подвергнуть ее, себя, всю семью такому позору? О, он сам поспешит сбежать от меня, если узнает, что натворила моя мать. Быть членом семьи, где тетку соблазняет племянник! Нет, нет… О господи! Элис, бедная Элис, она никогда не выйдет замуж, если этот скандал станет хоть кому-то известен. Я должна защитить ее. Ни одна живая душа, кроме меня и этих двух причастных, не должна об этом знать. Даже Эрнест, тем более Эрнест… Пятно на мне — моя мать и мой кузен, и увы, от этого пятна не избавиться, как от писем Генри Сесилю». — Беатрис, прошу ответьте мне… — по-человечески, с плохо скрываемой нежностью прозвучал его голос, как в тот день, когда он, еще не смея звать ее Беатрис, попросил ее руки. — Да, — сорвалось с ее губ, будто бы против ее собственной воли. Дверь хлопнула, проглотив Эрнеста. Наверно, с таким же стуком падает лезвие гильотины. Его шаги поспешно растаяли в коридоре. Беатрис кинулась к окну: вскоре фигура Эрнеста исчезла среди вязов-колдуний, напустивших, должно быть, какие-то чары, чтобы скрыть его от Беатрис. Девушка обессиленно рухнула на диван, как если бы не спала несколько ночей кряду, и слезы тяжелым градом потекли по ее щекам. Она металась на диване, рискуя скатиться на пол, она то куталась в шаль, то сбрасывала ее с плеч, слишком уж теплая шерсть напоминала те редкие, случайные для всех, кроме них двоих, прикосновения Эрнеста, она закусывала то губу, то ткань дивана, рискуя ее порвать, она била подушки и иногда даже саму себя, не в силах сдерживать эту злость. Наконец, она откинула крышку фортепиано и ударила кулаком по клавишам, которые болезненно загрохотали, точно раскаты грома. В этот миг ей несносна стала вся музыка, ей хотелось перевернуть фортепиано, выбросить его, и, если б она могла его поднять, она непременно так бы и поступила. Эрнест всегда отмечал ее игру и любил сравнивать ее собственные сочинения с шедеврами великих композиторов. Нет, отныне она никогда не сядет за этот глупый инструмент! Она подошла к камину: огонь в нем почти затух, и лишь черные угли, посыпанные серым порошком — прахом старых писем, тлели, как красноватые звездочки, как маленькие подзатянувшиеся царапины. Беатрис взяла в руку один из углей и, ощутив его жар, обжегший ладонь, кинула обратно в камин. На ее руке остались, точно клеймо, черные разводы и саднивший ожог. Она прислонилась к камину и, сползя по его стенке, тихо заплакала. «Он же просил меня быть искренней, а я решила скрыть постыдную правду и солгала. Наверно, я действительно недостойна его… Но по крайней мере, мне будет достаточно его видеть, когда он будет работать с моим отцом».

***

За ужином мистер Эшфилд был едва ли не мрачнее, чем в день, когда узнал о гибели своего брата Ричарда. Он сминал в руке какое-то письмо, свеженаписанное, но уже порядком им истрепанное. Домашние непонимающе смотрели на него, изредка переглядываясь друг с другом, но сохраняя почтительное молчание в ожидании, когда Арчибальд Эшфилд изволит объявить, какое несчастье его постигло. Долго ждать не пришлось. Стоило слугам подать гарнир, как джентри почти с траурной торжественностью обратился к Амосу: — Что ж, мой дорогой племянник, придется тебе на время, помимо функций управляющего, исполнять и юридические, пока я не подберу себе нового приличного адвоката. Беатрис тяжело вздохнула: нет, не увидит она больше Эрнеста, видимо, он решил бежать от «Старых вязов», старых поскрипывавших вязов, среди которых он мог ненароком встретиться с ней, уничтожившей их совместное счастливое будущее. Беатрис заметила, как горделиво засиял Амос, будто не услышав, что вскоре ему найдут замену, или самонадеянно думая, что его скромный опыт помощника стряпчего окажется достаточным, чтобы занять место Эрнеста Саттона навсегда. Он даже сотой доли не смыслил в юриспруденции того, что знал Эрнест. И подумать только, всего лишь этим утром она сказала Эрнесту, что будто бы любит Амоса! Удивительное адвокатское умение Эрнеста выуживать из свидетелей на допросе в суде ровно ту информацию, которую он хотел от них услышать, сыграло злую шутку с ним. «Ведь это он принудил меня сказать, будто я люблю Амоса. Он искренне верил, что это так». Вилка с куском картофеля застыла в воздухе. Есть совершенно не хотелось. «Быть может, если бы я чаще выражала свою привязанность к нему, он бы даже не заподозрил меня. Но прилично ль для девушки, пусть даже невесты, под бдящим оком родителей и общества так поступать?» — Вы уволили мистера Саттона? Что случилось с ним? Почему вам нужен новый адвокат, мистер Эшфилд? — спросил Амос с жадно горящими глазами. «Как он только смеет думать, что мой отец может уволить Эрнеста!» — возмутилась про себя Беатрис, метнув преисполненный ненависти взгляд на кузена Амоса, но тот не обращал на нее никакого внимания, очевидно, пытаясь прочесть, что написано в письме, которое держал в руках Арчибальд Эшфилд. — О, мистер Саттон пишет, — мистер Эшфилд развернул скомканную бумажку и, прищурившись, прочел, — что «вынужден просить об увольнении в связи со своим отбытием в Лондон для обучения и сдачи экзамена на степень барристера. Поскольку мое отсутствие в Кросскэнонби может затянуться на неопределенное время и поскольку я принимаю изъявленное мисс Эшфилд желание во время нашей встречи, позволение на которую я испрашивал у вас, мистер Эшфилд, сегодня в десятом часу утра, то прошу считать все обязательства мисс Эшфилд по отношению ко мне не имеющими силы». Повисло молчание. Беатрис чувствовала, как вся ее семья смотрит на нее — Элис изучала ее с нескрываемым удивлением, будто видела перед собой диковинную зверушку; Амос лишь самодовольно ухмылялся, как если бы знал, что все так обернется; Арчибальд Эшфилд качал головой и даже не пытался скрыть своего огорчения, которым все же нисколько не осуждал Беатрис за ее выбор, но больше сожалел о нем; Эстер торжествовала. — О, мистер Амос, несомненно, прекрасно справится с ролью нашего домашнего юриста, — с улыбкой сказала она мужу, поглаживая его по руке. — Тебе не стоит так сильно из-за этого переживать! А что касается тебя, Беатрис, — она перевела взгляд на дочь, который, наверно, впервые за последние несколько лет лучился неподдельной гордостью за нее, — я всегда знала, что ты поступишь правильно и отдашь свое предпочтение мистеру Генри Сесилю. Теперь, когда он майор и герой Пелопонесской кампании, ты просто не можешь игнорировать его достоинства. Беатрис, слишком обессиленная, чтобы возражать, ничего не ответила и лишь послушно кивнула, с восхищением мысленно обращаясь к зачитанным строчкам, в которых Эрнест представил их разрыв как нечто независящее от них двоих, как то, что она избрала сама. Она поежилась, только подумав, какие бы толки пошли в свете, узнай там, что на самом деле это Эрнест бросил ее, заподозрив в неверности — ведь тогда уж и вправду ей бы пришлось выйти замуж за ненавистного кузена, ее отец сам бы принудил его жениться на ней, дабы обелить испачканную репутацию. Репутацию, испачканную далеко не ей. Беатрис смотрела на то, как непринужденно мать воздает оды то Генри Сесилю, то Амосу, улыбаясь и похихикивая, и не могла понять, как эта женщина, всегда слывшая серьезной и невозмутимой, превратилась в столь легкомысленное создание, забывающееся в своей игре и ведущее дом Эшфилдов к уничтожению. Тяжко становилось Беатрис оттого, что она одна знала тайну и ни с кем не могла ее разделить, и вся ответственность за поступки матери и предотвращение их последствий лежала на ее плечах, окутанных шалью, подаренной бросившим ее женихом, и всего лишь несколько часов назад содрогавшихся в истеричных рыданиях. Не промолвив ни слова за ужином, Беатрис поспешила направиться в спальню. Она была твердо намерена промолчать до конца этого вечера, а может быть, и до конца своей жизни. Но уже на лестнице ее нагнала Элис и спросила: — Если ты знала, что мистер Саттон уезжает учиться на барристера в Лондон, почему ты не сказала отцу заранее, чтоб он нашел замену? Беатрис пристально посмотрела на сестру, на ее коричневые веснушки, усыпавшие нос и щеки, и произнесла: — Я не знала об его отъезде до того, как отец зачитал письмо, — а затем, сама не зная почему, добавила: — Никому не верь, Элисса, никому в этом доме. Тут все чего-то недоговаривают, — после чего захлопнула дверь прямо перед носом сестры и повернула ключ в замке. Земля ушла из-под ног, и незримая веревка начала туго затягиваться на шее.