Элисса из "Старых вязов"

По своему обыкновению, за ужином Эстер делилась теми новостями, под чем она, несомненно, подразумевала сплетни, слухи и всевозможные пересуды, передававшиеся, точно величайшие секреты, от одного обитателя Кросскэнонби к другому, которые узнала за день во время своей прогулки по городу. Эстер совершала свои прогулки в городе не реже двух раз в неделю, независимо от погоды: непрекращающийся снегопад зимой или палящий летний зной не могли изменить ее привычного распорядка. Совершались прогулки неизменно в сопровождении свиты из дочерей, которые всегда, точно верные прислужницы, следовали за своей величавой матерью. Выходила Эстер в город отнюдь не за тем, за чем выходят обычные женщины — не за покупками, не за почтой, не за общением, но для того, чтобы напомнить жителям Кросскэнонби, кто на самом деле управляет этими землями и кому они обязаны своим процветанием. Путь ее лежал непременно мимо церкви, по центральной площади, а затем заворачивал за угол, где располагались гостеприимные лавчонки, которые торговали тканями, лентами, шляпами и галантереей и в которые она часто заглядывала без намерения что-либо купить и единственно затем, чтобы бойкие торговки и модистки начали тут же ей прислуживать, поднося лучшие экземпляры с витрин, а она, качая головой с печально-наигранной улыбкой, могла им сказать, что «всё это совершенно не годится». Когда она шла по улицам, встречавшиеся ей горожане всегда ей почтительно кланялись, и иногда она воображала себя настоящей королевой, решившей выйти без грандиозного сопровождения в город и удивившейся, что ее все равно узнали. Впрочем, Эстер ужасно льстило то, что ее узнавали, в каком бы наряде и среди какого окружения она ни была бы, в то время как саму королеву Шарлотту едва бы кто узнал в Кросскэнонби, если б она приехала без пышной свиты в карете без королевского герба. В тот день Беатрис упрямо отказывалась идти на прогулку и сопровождать мать. Ей не хотелось покидать «Старые вязы» и показываться кому-либо на глаза, одна мысль о том, что на прогулке она встретит майора Фицуильяма, единственного оставшегося соединительного звена между ее семьей и Эрнестом, пугала ее. «Майору Фицуильяму может не хватить такта, чтобы не задать какой-нибудь неуместный вопрос. Да и не только ему — в Кросскэнонби живет слишком много людей, которых мой разрыв с Эрнестом решительно заинтересовал. Что я смогу ответить им?» Но Эстер не желала слышать ее отказа. — Нет, Беатрис, ты не останешься дома. Что подумают люди, ежели ты станешь жить затворницей? Что ты, дочь Арчибальда Эшфилда, сломлена разрывом с каким-то мелким адвокатишкой! А если ты сломлена, значит, не ты и разорвала эту помолвку; а ежели разорвала ее не ты, то, верно, подумают, что разорвал он, — восклицала миссис Эшфилд, подавая ей теплую стеганную перелину. — Это ведь совершенно не так! Брошенные девицы не вызывают ничего, кроме унизительной жалости — запомни это, Беатрис, и хорошенько подумай, продолжать ли тебе разыгрывать демуазель в беде. Беатрис, к своему собственному удивлению, обнаружила рациональное зерно в словах матери и, продолжая верно следовать созданной Эрнестом в письме легенде, согласилась с ней: — Да, верно, это ведь я с ним разорвала, — и накинула перелину. Прогулка для нее обратилась настоящей пыткой. Всю дорогу ей казалось, что она ловит на себе косые взгляды горожан, разглядывавшие ее то с навязчивым любопытством, то с презрением, то с жалостью. Она была готова поклясться, что несколько раз слышала, как кто-то кому-то шептал: «Вот та девица Эшфилдов, которую бросил жених!» Она прислушивалась к разговорам проходивших мимо людей, и ей слышалось, что они обсуждают только ее; даже в самых невинных беседах о грядущем Рождестве и подготовке подарков для близких она улавливала намеки на свое несчастье и чувствовала себя презреннейшей из всех живущих в Кросскэнонби девушек: ведь она была единственной, кого бросили, несмотря на богатство и влияние ее достопочтенной семьи. Она смотрела на какую-нибудь дочь пекаря, недавно вышедшую замуж, и завидовала ей — нашелся же человек, который ее полюбил без состояния, без земель, в худом платье, перепачканном мукой, довольно грузную и курносую, с грубыми полными руками. И Беатрис уверялась, что даже у дочери пекаря больше достоинств, чем у нее самой, и казалась себе самой жалкой. «Разумеется, я обделена всевозможными достоинствами, а потому Эрнест отказался от меня. И любой на его месте бы отказался…», — размышляла она. Порой она, встревоженная, обращалась к сестре: — Элис, тебе не кажется, что те две женщины говорят обо мне? — Какие? — Элис крутила головой по сторонам, чтобы понять, на кого указывает ее сестра. — Вон те, — кивала Беатрис головой в их сторону. — Я не слышала их разговора, Беатрис, — виновато склоняла голову сестра и в следующее мгновение вновь принималась за занятие, поглощавшее все ее внимание, — за разглядывание наполненных, точно сундуки, всевозможными драгоценностями и хламом витрин и разноцветных, порой выцветших вывесок, кричащих о том, что здесь находится лавка того или иного мастера. Ей не было никакого дела до чужих пересудов. Она созерцала удивительный мир вокруг себя и была полностью поглощена им. Лишь когда Беатрис вошла в ворота «Старых вязов», она вздохнула с облегчением. Расставание с Эрнестом теперь, когда ее не окружали косые взгляды и перешептывания, казалось чуть менее реальным, чуть менее ощутимым, и на мгновение ей подумалось, что сейчас она зайдет в дом и как всегда увидит Эрнеста, выходящего из отцовского кабинета с кипой бумаг, и он своей улыбкой снимет с нее всю тревогу. И только пустой холл напомнил ей про то, что Эрнест покинул их дом, покинул ее. Беатрис взбредали в голову странные мысли. Едва она оказалась в своей спальне, ей захотелось собрать чемодан и бежать во Францию или в Ирландию, там перейти в католичество и заточить себя в каком-нибудь монастыре. Потом она подумала, что жизнь в монастыре наверняка быстро ей наскучит и что во Франции или в Ирландии ее найдут и возвратят в «Старые вязы», и она решилась бежать куда-нибудь подальше — например, в Индию, где, если верить отцу, служил какой-то их дальний родственник, и хотя он не знал ее, он, наверное, бы узнал фамильные черты и приютил бы на первое время. Но затем Беатрис вспомнила про все те эпидемии, волнами прокатывавшиеся по Индии, про причудливые местные нравы и отдала предпочтение идее доскакать до Ливерпуля, а оттуда отплыть в Новую Англию: наверняка в Новом Свете она сможет найти себе занятие по душе. Однако к ужину и эта затея оставила ее. Теперь же за ужином Эстер, отламывая кусочек пудинга, лежавшего на ее тарелке, делилась «вестями», которые узнала при обходе своего «королевства» с какой-то непостижимой для Арчибальда Эшфилда и дочерей гордостью: — В городе все только и говорят, что про наших арендаторов Адамсов и про то, как их уже замужняя дочь миссис Локвил сбежала с каким-то заезжим коммерсантом. Адамсы боятся, что они направились в Новый Свет, где ничто не помешает им осесть и даже пожениться. Двоемужница в семье — можно ли стерпеть больший позор? — качала она головой, как если бы действительно сочувствовала Адамсам, однако в голосе ее и медлительности движений чувствовалось ощущение собственного превосходства. Такое произошло в семье каких-то Адамсов, но никакой позор не посмеет коснуться ее собственной семьи, а если и посмеет, то никто об этом никогда не узнает. — Какое мне дело до Адамсов, Эстер, кроме того, что платят они исправно и хорошо обрабатывают землю? — произнес мистер Эшфилд, желая пресечь ее поток сплетен. Он очень уважал Адамсов, как и большинство своих арендаторов, и подумал, что было бы неплохо навестить их и оказать посильную помощь в поисках сбежавшей дочери. Эстер нахмурилась. — Арчибальд, ты, кажется, забываешь про земли мистера Кита и про то, что нам предстоит решить, сдать ли их в аренду Адамсам или Эллиотам после его смерти. Ранее я думала сдать их Эллиотам, но теперь, когда Адамсы опозорены и не желанны среди арендодателей, мы могли бы сдать земли им, как старым друзьям. Конечно, повысив плату за репутационные издержки… Впрочем, не мешало бы нам ее повысить и теперь. Сам факт присутствия Адамсов на нашей земле создает нам такой образ, будто бы мы поощряем подобную распущенность нравов, что совершенно недопустимо для нашей семьи с двумя незамужними девицами, — ее голос звучал вяло и, может быть, даже лениво, как будто все это ее совершенно не беспокоило. Эстер знала, муж не прислушается к ней, и все же намеренно высказала свое предложение, чтобы показать ему, сколь они различны меж собой, насколько она прагматичнее и приземлённее его, чтобы противостоять ему и в лишний раз убедиться в том, что он ее не воспринимает ни как подругу, ни как советчицу, ни, может быть, даже как жену. — Я помогу Адамсам восстановить их репутацию, но повышать аренду не стану, — отрезал он, пребывая в не свойственном для себя раздражении. «Только для мещан наживаться на чужом горе может быть допустимым способом разбогатеть», — подумала Беатрис, переводя взгляд с матери на отца и замечая, как недоволен последний тем, что Эстер при всей семье, в том числе при Амосе, авторитет перед которым мистер Эшфилд из всех сил старался поддерживать, дабы племянник не возомнил себя владельцем «Старых вязов» раньше положенного времени и прислушивался к нему, как к учителю, в вопросах хозяйствования, начала раздавать советы по управлению имением. — Видимо, замужние дамы прельщают мужчин больше, чем незамужние, — усмехнулся Амос, вальяжно отклонившись на спинку стула. Его расслабленное, насмешливое лицо с чуть комично приподнятыми черными бровями выдавало то, что он искренне забавлялся произошедшим у Адамсов несчастьем. — Впрочем, это неудивительно, ведь замужних дам уже выбрали, значит, было за что. Не все обладают достаточными достоинствами, чтобы стать замужними, — огоньки его угольных глаз сверкнули в сторону Беатрис, но она встретила эту насмешку своим строгим и невозмутимым взглядом, так что Амос, видя, что его оскорбление не может пробить броню приличествующего для девушки из богатой семьи воспитания, скоро повернулся к мистеру Эшфилду. — А во-вторых, замужние дамы ничего не требуют — их содержат мужья, и они возмутимо малозатратны для своих любовников и при этом очень боятся, что подарки их возлюбленного однажды обнаружит их благоверный. Этот коммерсант допустил огромную ошибку, вознамерившись сделать ее своей супругой. Раньше за ее похождения и вертихвоство расплачивался бы мистер Локвил — теперь станет он сам. Впрочем, я могу его понять, ведь нет для мужчины ничего приятнее, чем оставить другого мужчину в дураках. В этом смысле адюльтер ничем не отличается от карточной игры. Я не ошибаюсь, миссис Эшфилд, не так ли? От этой оскорбительной насмешки, прямолинейного намека Беатрис вздрогнула, вилка выпала из ее рук и звякнула о тарелку, точно раскат грома. Лицо Арчибальда Эшфилда стало мрачнее тучи, его брови грозно сошлись на переносице, образуя на ней глубокую, узкую рытвину, точно резаную рану. Миссис Эшфилд вовсе не замечала внезапных изменений в настроении своего мужа и смущенно засмеялась, пытаясь спрятать свою улыбку за поднесенным к губам батистовым платком, но все же даже сквозь ткань платка можно было увидеть, как дрожит от смеха ее нижняя капризно выпяченная губа. Думалось, она была счастлива позлить мужа, задеть его за живое, возбудить в нем, столь флегматичном и почти безэмоциональном, нечто необузданное и первобытное, выходящее за пределы структурированной цивилизации, что показало бы насколько он ценит ее, как далеко он был готов ради нее зайти. И конечно, ей льстило то, как далеко ради нее уже зашел Амос своей вызывающей выходкой. Амос мстил за нее: за все те годы, когда ее слова оставались неуслышанными, а предложения — отвергнутыми, за все те утраченные дни юности, когда она должна была беременная сидеть взаперти в «Старых вязах», в то время как ее сверстницы представлялись в лондонском свете и проживали почти романические истории любви с тайными посланиями и свиданиями, предательствами и разбитыми сердцами. Беатрис лихорадочно думала, как предотвратить собиравшуюся разразиться грозу, дабы Элис, боязливо переводившая взгляд с одного члена ее семьи на другого и положившая на тарелку приборы в знак перерыва в трапезе, вместе с отцом ни о чем не догадалась. Ее хрупкое тельце напряглось, особенно шея, как будто на нее внезапно надели холодные, впивающиеся в тело оковы. — Если бы ваши суждения были справедливы, мистер Амос, незамужним девицам оставались бы одни крохи, — произнесла Беатрис, лишь бы оспорить его, лишь бы перевести тему в другое русло и отвести грозу, — однако ход самой жизни указывает на обратное. Взять, к примеру сестру Генри Сесиля леди Грейс, не так давно ставшую леди Уильям Поулетт… Амос улыбнулся пугающе широкой улыбкой, будто бы высеченной резцом по камню и не собиравшейся впредь сходить с его лица, и медленно повернулся к Беатрис. Их взгляды соприкоснулись, точно шпаги дуэлянтов, готовых насмерть заколоть друг друга и жаждущих крови, и искра взаимной ненависти блеснула так ярко, что, казалось, все присутствующие должны были от нее ослепнуть. — Что ж, моя милая кузина, вам не досталось даже крох! Не успела Беатрис парировать, как раздался громкий удар по столу, так что он вздрогнул. Арчибальд Эшфилд опирался двумя руками на стол, возвышаясь над ним, точно какой-то грозный великан из кельтского эпоса, обратившийся в скалу. Ему стоило большого самообладания, чтобы не перевернуть этот стол. Беатрис, потрясенная этим ударом и яростью отца, которой за ним прежде никогда не замечала, глотнула воздух ртом, и он, тонкой холодной струйкой овившись вокруг ее горла, принялся сдавливать его, а затем и грудь, пока наконец Беатрис не закашлялась и не освободилась от этого бремени испуга. Элис поспешно утирала выступившие в уголках глаз робкие, как и она сама, слезы. Миссис Эшфилд была спокойна, точно все шло по спланированному ею сценарию, и наблюдала за разворачивающейся сценой, как драматург в день премьеры спектакля. — Мистер Амос, будьте добры со мной переговорить, — произнес Арчибальд Эшфилд и, выйдя из-за стола, направился к двери, ведшей в общий холл. Амос, несмотря на внутреннее напряжение, продолжал улыбаться своей искусственной улыбкой и, бросив легкомысленное: «Дамы, прошу нас простить, мы вернемся прежде, чем вы успеете соскучиться», — последовал за ним. Амос ожидал, что мистер Эшфилд выскажет ему все прямо за дверью столовой, но тот предусмотрительно завел его в свой кабинет и закрыл дверь на ключ — ему очень не хотелось, чтобы миссис Эшфилд, дочери или слуги услышали этот неприятный разговор. «Что ж, по крайней мере, пока мы шли до кабинета, он наверняка остыл и будет менее резок со мной», — судорожно сглотнул Амос. Но Арчибальд Эшфилд схватил его, как если б он ничего не весил, обеими руками за ворот фрака и прижал к стене. Пожилой благородный джентри, достопочтенный человек скалился, точно дикий зверь. Амос почувствовал, как все его тело вмиг похолодело, и в прижатом к стене затылке пульсировал страх, но он продолжал держать высеченную улыбку, еще больше гневая хозяина дома. — Подлец! Мерзавец! — процедил сквозь зубы Арчибальд Эшфилд. Его выражение свидетельствовало о его желании плюнуть в Амоса, но, видимо, на это благородный Арчибальд Эшфилд не решился бы даже в приступе самого страшного гнева. — Таких, как ты, я в юности убивал. Не будь ты мне племянник, твоя голова была бы уже прострелена, как пиковый туз на стрельбищах, — его хватка ослабла, и Амос не пременул вырвать свой ворот из его хватки и спокойно, щегольствуя, оправить его. — Ты только что дерзнул оскорбить и мою жену, и мою дочь в моем доме — в доме, приютившем тебя, в доме, где тебе предоставили честь быть управляющим и юристом, в доме, в котором ты можешь вести жизнь, о которой ты и не мечтал! И ты смеешь оскорблять женщин этого дома, женщин своей семьи, за которых ты должен нести ответственность! Такое поведение было бы куда более допустимым от кого угодно, но не от тебя. Я не могу заставить замолчать тебя навсегда пулей: дуэль между родственниками, дуэль между молодым и стариком, каковым меня уже считают в Кросскэнонби, каковым меня уже считает собственная супруга, не сделает чести ни одному из нас. Но я прошу тебя оставить в покое мою жену и мою дочь и более не подвергать таким оскорблениям честь моей и твоей семьи, — Арчибальд Эшфилд сделал несколько шагов назад, прошелся по кабинету и, тяжело дыша, добавил: — Амос, я ценю тебя как управляющего, ты талантливый юноша — лишь поэтому я даю тебе второй шанс. Еще одна такая выходка, и двери «Старых вязов» будут закрыты для тебя, — в его глазах, несколько впавших от старости, читалась невыразимая боль и печаль. Он думал о своем погибшем брате Ричарде и, словно желая получить от усопшего ответ, обращался к нему с вопросом, был ли Амос всегда так дерзок или это возможность получения огромного наследства вскружила ему голову, любил и уважал ли Амос своего отца и как сам Ричард относился к своему отпрыску, думал ли он, что однажды его сын нанесет такое тяжелое оскорбление своим родственницам и проявит вопиющую непочтительность к принявшему его дому. — Вы можете вышвырнуть меня из «Старых вязов», но вы не вышвырнете меня из линии наследования, — проговорил Амос с вызовом, сложив руки на груди. — Чьими будут «Старые вязы» после моей смерти, меня не беспокоит, — задумчиво отозвался Арчибальд Эшфилд, проходя мимо кабинетного зеркала в резной раме из темного дерева. Его волосы седели в последнее время все быстрее и быстрее, а кожа дряхлела, все охотнее подчиняясь власти стремительно утекающего времени. Где тот вечный пыл, тот вечный задор, то вечное состояние влюбленности и обозления, которое сопровождало его в юности? То, что ощутил он сегодня по отношению к Амосу — лишь блеклое отражение того, что он чувствовал прежде, но и оно на мгновение заставило его вспомнить про все приключения, про все скачки и дуэли, шумные балы и тайные вылазки на ночные свидания, которые были верными спутниками его молодости. Теперь его прежние друзья либо такие же дряхляющие старики, как он сам, корчащие из себя благочестивых ханжей, спорящие в парламенте о распределении средств Короны на разные нужды, в том числе и свои собственные, тратящие свои вечера за игрой вист или за подсчетами баланса своих торговых компаний и предприятий, страдающие от ревматизмов и подагры, либо уже и вовсе мертвы. — Меня беспокоит лишь твое отношение к миссис Эшфилд и моим девочкам. Когда миссис Эшфилд овдовеет, тебе придется позаботиться о ней и моих дочерях, если к тому времени они не выйдут замуж. Я бы хотел, чтобы ты начал заботиться о них уже сейчас… Амос стоял, притихший. Он чувствовал тишину внутри себя, какую чувствовал в детстве, когда учитель ругал его за невыполненный урок или когда отец стыдил его за поведение и отправлял в качестве наказания стоять в углу на коленях и читать Евангелие, надеясь воспитать в нем духовника. И тогда он возненавидел и духовенство, и Евангелие, и, может быть (он боялся признаться в этом самому себе), даже отца. В пустоте унижения раздалось рычание глухой, несмелой ярости. — Знаете, мистер Эшфилд, откуда вам знать, что я уже не забочусь о вашей жене. Быть может, я забочусь о ней даже более вашего. Вы же в вашем почтенном возрасте уже не можете любить ее… — Амос сиял торжеством. Конечно, Эстер пока принадлежала ему лишь сердцем, но и этого ему было достаточно, он, хотя и мечтал о большем, все же гордился тем, что украл у Арчибальда Эшфилда главное сокровище — его жену, и радовался тому, что через какое-то время заполучит и «Старые вязы». Арчибальд Эшфилд ничего не ответил. Он смотрел куда-то вдаль затуманенным взглядом, будто бы видел будущее, которое был готов смиренно принять. Оконная рама поскрипывала так, будто завывающий зимний ветер, без остановки мчащийся по заснеженным полям, наконец наталкивался на препятствие и пытался его выкорчевать, выломать. Амос напряженно и пристально следил за каждым движением мистера Эшфилда, ожидая, когда же он вновь возьмет его за воротник, когда же он выйдет из себя. В глубине души он надеялся, что мистер Эшфилд действительно убьет его, как всех подлецов, с которыми он сталкивался в юности, или по крайней мере сильно ему навредит, ведь тогда Эстер, наконец, прозреет, увидит, какой тиран ее муж, и будет плакать над Амосом, как над героем — жалея его, она полюбит его еще больше, она захочет принадлежать ему всецелостно. Но Арчибальд Эшфилд вышел из кабинета, и лишь когда хлопнула дверь, Амосу послышалось, что он процедил сквозь зубы, снова сдерживая себя презрительное: «Щенок» — и Амос чувствовал, будто его обманули, оставили в дураках, и последние искры уважения к Арчибальду Эшфилду как к родственнику и наставнику, которые теплелись еще в его сердце, погасли. Он его ненавидел. За то, что мистер Эшфилд сдержал себя, за то, что он не осмелился выразить своей ненависти, за то, что он не прибил его, Амоса, последнего подлеца, на месте.