Элисса из "Старых вязов"

Тишина сопровождала это зимнее утро. Серое небо угрожающе нависало над «Старыми вязами», предвещая очередные снегопады и невозможность добраться куда бы то ни было, не рискуя завязнуть посреди полей в снегах. Облачное небо, подобное стеклу, покрытому толстым слоем пыли, было настолько непроницаемо для солнца, что, едва проснувшись, Арчибальд Эшфилд приказал зажечь свечи по всему дому. Приказ он отдал первой попавшейся горничной, которую встретил, выходя из спальни своей супруги, так что уже до завтрака все жители флигелей для слуг знали о некотором потеплении в отношениях четы Эшфилдов, в которых за последнее время, казалось бы, не проглядывалось наличие какой бы то ни было супружеской привязанности. Еще больше слуги убедились в этом потеплении, когда миссис Эшфилд отослала двух горничных, приходивших наводить ее туалет к определённому часу, изъявив желание, чтобы ее не тревожили до полудня. Наконец, когда миссис Эшфилд не вышла к завтраку, среди прислуги было единогласно решено: мистер Эшфилд смог вновь завоевать расположение жестокосердной и в последнее время неблагосклонной Эстер. Разумеется, когда Амос спускался к завтраку по широкой лестнице с резными перилами из темного ореха, он даже не подозревал о подобных переменах, произошедших в «Старых вязах». Но подходя к столовой, он почуял нечто такое, что выбивалось из привычного распорядка дня и заведенных в поместье устоев. Амос насторожился. Казалось бы, это была какая-то бытовая мелочь, присутствие которой обычно не замечаешь, принимаешь за должное, но отсутствие которой тревожит, напрягает, волнует. Подойдя поближе к столовой и поразмыслив, что же не так происходит этим мрачным зимним утром, он понял, что не хватает тишины. Тишины, которую про себя он окрестил «мгновением благоговения перед Эстер», ибо эта тишина всегда возникала под ее величественным взглядом, по тяжелому и властному жесту ее руки, когда миссис Эшфилд произносила: «Довольно о делах», обращаясь к мужу, или «Хватит болтовни о пустяках», обращаясь к дочерям. Вместо этой блаженной тишины, в которой Амос неизменно искоса наблюдал за Эстер, боясь нарушить установленную ею тишину даже своим дыханием, слышалось хихиканье юных барышень, их доброжелательное подтрунивание друг над другом и над отцом, их перешептывания, все увереннее и увереннее в отсутствие строгой матери переходившие в громкие возгласы и восклицания. То, что мистер Эшфилд благодушно называл «щебетаньем своих пташек», раздражало Амоса. Кузины и впрямь могли быть надоедливыми! Когда он тайком встречался с Эстер в библиотеке или в садах, ему постоянно казалось, что одна из них сейчас вынырнет из-за угла и застукает их, и даже в легком шорохе снега, перебираемого ветром, ему слышался шорох их юбок. Особенно его напрягал постоянно следящим за ним взгляд Беатрис. Ее, как и любую юную девицу, занимало множество вещей, но стоило Амосу оказаться с ней в одной комнате, этот взгляд, темный и проницательный, такой же, как у Эстер, видел лишь одного Амоса, отчего того бросало в дрожь, хотя посторонний наблюдатель мог бы обвинить Амоса в излишней мнительности, замечая, как взгляд Беатрис лишь проскальзывает по нему, зацепляясь за иных собеседников или невинные безделушки, украшавшие интерьер. Невольно Амос боялся Беатрис и с того злопамятного бала понимал, что в «Старых вязах» не старый Арчибальд Эшфилд, а его старшая дочь является его злейшим врагом. Он знал, что она догадывается или уже догадалась о его связи с ее матерью, он знал, что она за ним наблюдает, но он не понимал, каковы ее мотивы, и это пугало его больше всего. После очередного взрыва хохота за дверью столовой он зашел. На мгновение смех барышень затих, они обернулись к двери, ожидая увидеть мать, но заметив Амоса, расхохотались пуще прежнего. Бледный, в туго затянутом галстуке, Амос, ощущая на себе этот вечно преследующий его взгляд Беатрис, прошел к своему стулу и сел. Прилежно положив на ноги салфетку и взявшись за приборы, он пожелал домочадцам доброго утра и приятного аппетита и приступил к завтраку, несмотря на то что есть ему совершенно не хотелось. Отсутствие Эстер вселяло в него определенные подозрения деликатного характера. Ему всей душой хотелось их опровергнуть, но их справедливость он не решался проверить в присутствии Арчибальда Эшфилда, который, удовлетворенно листая газету, попивал свой утренний кофе. Внезапно Арчибальд Эшфилд отставил кофе в сторону, напряженно со всем вниманием вгляделся в один из газетных заголовков, не веря своим глазам. — Ба! — воскликнул он радостно, как если бы встретил давнего друга, которого не видел много лет. — Подумать только, лондонские газеты уже вовсю пишут о мистере Саттоне. Нет, вы только послушайте, — он близоруко прищурился и принялся зачитывать: — «Торжество справедливости. Третьего дня суд присяжных оправдал мисс Джоанн Смит, жительницу Уайтчепела, подозревавшуюся в убийстве собственного отца портового служащего Джона Смита, чье тело с многочисленными ножевыми ранениями было найдено в Темзе в июле этого года. Правосудие осуществилось благодаря усилиям некоего мистера Эрнеста Саттона, вызвавшегося быть адвокатом подсудимой…» И далее идут подробности дела. Подумать только, лондонские газеты пишут о мистере Саттоне — а он нам ни весточки! Совсем нас оставил… — мистер Эшфилд тяжело вздохнул и, качая печально головой, посмотрел на Беатрис. — Он, наверно, совсем скоро уже станет настоящим барристером, а пройдет лет десять и королевским адвокатом, а мы об этом и не узнаем. Его взгляд был затуманен воспоминаниями о прошлом. Он был погружен в те моменты, когда бок о бок сидел с мистером Саттоном и разгребал фолианты с бухгалтерской отчетностью по угольным шахтам, разыскивая, где же именно их надул Лоузер; когда ходил с ним на жесткие переговоры с адвокатами Лоузера, на которых мистер Саттон отстаивал права Эшфилдов, даже когда он сам, некогда бравый Арчибальд Эшфилд, ввязывавшийся в любую драку в юности, был готов сдаться и отступить; когда, наконец, мистер Саттон, то бледнеющий, то краснеющий, просил руки его дочери… А теперь Беатрис, некогда твердившая о своей готовности стать женой мистера Саттона и нежно глядевшая на него, сидела хмурая, недовольная тем, что отец вспомнил его имя при ней. — Мистеру Саттону нет до нас никакого дела, отец. Он больше не работает на нас и не является моим женихом, — произнесла она. — Тогда какое дело нам должно быть до него? — кончики губ ее приподнялись в легкой насмешке, будто она иронизировала над своим положением, и никто, никто на свете не мог сказать, какая жажда видеть милого Эрнеста, написать ему охватила ее в эти минуты. — Я не думаю, что мистер Саттон когда-либо вернется в «Старые вязы». — Вы правы, абсолютно правы, моя милая кузина, — Амос решил позволить себе немного позабавиться и вывести Беатрис на чистую воду, не веря, что она сможет долго скрывать те эмоции, которые, как он предполагал, она должна была испытывать при упоминании мистера Саттона. — Того, кто предпочел стать барристером, а не вашим мужем, не следует более пускать в «Старые вязы», — тонкая, как лезвие, улыбка рассекла его лицо. — Амос… — мистер Эшфилд кинул на него предупредительный взгляд. — За меня не надобно заступаться, отец, — мягко обратилась к нему Беатрис и тут же, повернувшись к Амосу, отчеканила: — Вероятно вы, мой кузен, слишком много работаете, а оттого стали забывчивы, но позволю вам напомнить: это я предпочла, чтобы мистер Саттон стал барристером, а не моим мужем, — она твердо решила придерживаться версии, которую изложил мистер Саттон в своем прощальном письме, дабы не выяснились истинные причины их расставания. — Как вам будет угодно, мисс Эшфилд, — небрежно бросил Амос, откинувшись вальяжно на спинку стула. — Как вам будет угодно… — повторил он рассеянным тоном. Элис, все это время сидевшая тихо и лишь успевавшая следить за тем, как колкости перебрасываются с одной стороны стола на другую, легонько ножкой пнула Амоса под столом и, убедившись, что привлекла его внимание, пролепетала: — Кузен Амос, я бы на вашем месте извинилась перед Беатрис… Вы обошлись с ней жестоко. — Неужели? — он с притворным удивлением вскинул бровь и громко проговорил: — Что ж, мисс Эшфилд, прошу вас простить мне мою забывчивость. — Не утруждайте себя извинениями, мистер Амос. От вас я их все равно не приму, — хмыкнула она, поднося чашку чая к губам. — Беатрис! — на этот раз предупредительный взгляд мистера Эшфилда достался не племяннику, а дочери. Беатрис вынужденно поставила чашку на блюдце и, недовольная тем, что ее отвлекают всякими глупостями от чаепития, пояснила: — Отец, как я могу принять извинения, ежели никакого оскорбления нанесено не было. Все желчные выражения мистера Амоса столь низки и столь тупы, что не могут ни долететь до меня, ни тем более ранить меня. Амос нисколько не переменился в лице, хотя ему и был неприятен тот факт, что Беатрис так открыто стала говорить о своей неприязни к нему. Утренняя пикировка Беатрис и Амоса заметно огорчила мистера Эшфилда, и, вставая из-за стола, он сказал: — Меня удручает видеть то, как дети мои (а вас, мистер Амос, я принимаю как сына, с тех пор как умер мой добрый брат Ричард) ссорятся между собой и выказывают неприязнь друг к другу. Если не будете вы жить в согласии, «Старые вязы» обречены. — Ссоры между детьми — естественное положение дел, отец, — поспешила прервать его Беатрис, — разве не Каин убил Авеля? Разве не братья Иосифа продали его? Разве не Иаков выменял обманом у Исава право первородства? Нет, отец, позвольте и нам с Амосом вести нашу шуточную войну по образу и подобию библейских предков. «И этот ряд можно продолжить, — мрачно подумал Амос, мысленно соглашаясь со своей вредной кузиной. — Разве не ты, Арчибальд Эшфилд, вынудил своего брата и его семью прозябать в маленьком, холодном и сыром домике викария, сам владея обширным и уютным поместьем? Разве не ты, Арчибальд Эшфилд, устроил его в том бедном приходе, хотя с твоими связями он мог бы стать хоть архиепископом Йоркским? Разве не ты, Арчибальд Эшфилд, обрек меня, наследника «Старых вязов», на годы нищенства и неуважения?» — Беатрис, Беатрис, — мистер Эшфилд подошел к дочери и потрепал ее по голове, — твой острый язычок целит в мистера Амоса, а ранит меня. Я всегда старался выгородить своего брата и очень бы хотел, чтобы вы также выгораживали друг друга. За пределами «Старых вязов» достаточно опасностей, не стоит их множить внутри. Мистер Эшфилд кротко улыбнулся, поцеловал дочерей в лоб и, пожав руку Амосу на прощание, удалился из столовой. Через несколько мгновений было слышно, как он зашел в свой кабинет — быть может, для того, чтоб рассматривать прошения арендаторов, а быть может, для того, чтобы мирно в тишине покурить трубку и повспоминать свою юность и своего брата. Амос, пользуясь тем, что мистер Эшфилд ушел, а Беатрис прекратила сыпать колкостями, наконец решился задать вопрос, который мучал его с самого момента, как он зашел в столовую, который терзал его до такой степени, что не позволял насладиться завтраком в полной мере. И как бы невзначай, между прочим он осмелился произнести: — Завтрак почти подошел к концу, а миссис Эшфилд так и не вышла. Она нездорова? Сестры переглянулись, и Элис несколько смущенно произнесла: — В нашем доме бывают причудливые порядки. Так, например, замужним дамам позволено не спускаться к завтраку. Шестнадцатилетнее дитя, чья славная головка, читая французские романы могла лишь смутно догадываться, что кроется под витиеватыми и туманными описаниями некоторых сцен, Элис, неспособная логически объяснить это правило, смела лишь назвать его «причудливым», как бы извиняясь за то, что не все, происходящее в «Старых вязах», может быть понятно для окружающих. Но Амос понял куда больше, чем понимала Элис, и его подозрения, связанные с отсутствием миссис Эшфилд, к его огромному сожалению утвердились. Он едва смог выдавить из себя улыбку и успокоить Элис: — Это правило отнюдь не причудливо, мисс Элисса. Я убежден, что оно присутствует во многих уважаемых и благородных домах. Более того, я думаю его сохранить, когда стану полноправным хозяином «Старых вязов». — Меня радует то, что вы не сочли его причудливым. Может быть, в вас говорит кровь Эшфилдов? — скромно проговорила Элис, ее глаза широко раскрылись, и зелень в них казалась необычайно темной в слабо освещенном помещении. — Впрочем, тогда и я должна его понимать… но я не понимаю, не понимаю… иногда я бываю такой дурочкой и совсем не ведаю, что несу, — она стремительно затараторила, — я так волнуюсь, так волнуюсь оттого, что понимаю в этом мире далеко не все. Мне кажется, от меня многое скрывают. Даже в «Старых вязах» от меня многое скрывают. А уж сколько всего «Старые вязы» скрывают от меня! Я совсем не ведала жизни за их пределами! Что дальше «Старых вязов»? Кросскэнонби? А дальше Кросскэнонби? Замок Лоузеров? А дальше замка Лоузеров? Что дальше? Что дальше?!.. — ее из ниоткуда возникшая паника вдруг стихла. — Я совершенно не знаю, что дальше, и это меня пугает… Амос, наблюдая тревогу Элис и желая ее утихомирить, взял ее за тонкую слабую ручку, которая то заметно напрягалась, то расслаблялась, точно передавая пульсацию ее сердца. — Никто не знает, что дальше, мисс Элисса. В этом и заключается прелесть жизни — дальше может быть что угодно. В этом смысле мы все Христофоры Колумбы и бредем изучать свою собственную terra incognita, — мягкий голос Амоса убаюкивал Элис. Беатрис же, отстраненная, наблюдала за этой сценой. Раньше бы она прежде всех кинулась защищать свою сестру и успокаивать ее, но теперь что-то переменилась: нежность и любовь, на которые она была способна, куда-то испарились, и в чаше, бездонной, как ее собственная душа, остался только яд, только желчь, только негодование — и эта огненная смесь должна была обрушиться на Амоса, который посмел успокаивать ее сестру, который посмел коснуться ее руки, от чьего голоса та затихла. Ее мысли слишком были сконцентрированы на Амосе, она почти даже не разобрала все то, о чем говорила Элис, что так волновало ее. Беатрис все прокручивала и прокручивала в голове фразу брошенную Амосом: «я думаю его сохранить, когда стану полноправным хозяином «Старых вязов». — Лишь вы один, кузен Амос, знаете, что будет дальше, — протянула она. — Если… — Что вы имеете в виду, мисс Эшфилд? Я решительно вас не понимаю! — он вгляделся в ее лицо. Каменное, выдержанное, заостренное, оно напоминало лицо покойницы. — Если вы станете полноправным хозяином «Старых вязов». Не «когда». Амос рассмеялся. Хохот его оборвала упавшая с грохотом с крыши льдинка. Он оглянулся на окно и, убедившись, что оно в целости, посмотрел на свою ненавистную кузину. — Вы хотите сказать, что я могу умереть раньше мистера Эшфилда? Ведь это единственный способ, чтобы я не стал владельцем «Старых вязов», не так ли? Милая кузина Беатрис, после вашего подобного заявления мне отчаянно хочется направиться к констеблю, и ежели бы не этот снег, который завалил все дороги, я бы непременно тотчас бы к нему направился, — Амос сопроводил свою тираду глухим смешком и повернулся к Элис, ожидая, что и она засмеется вслед за ним, но на ее лице отпечатался ужас. — Что вы говорите, кузен Амос? — громко и взволнованно шептала Элис. — Отец проживет еще долгую жизнь, и вы, кузен, тоже проживете еще долгую жизнь. Беатрис просто хочет в очередной раз подшутить над вами. Не правда ли, Беатрис? — она умильно посмотрела на сестру, будто надеясь, что та сейчас громко рассмеется и скажет, что это была шутка, а потом Амос тоже рассмеется и объявит, что вся их взаимная вражда с Беатрис — не более чем розыгрыш, а на деле они большие друзья. Но вместо этого Беатрис, не в силах выдержать взгляда Элис, прикрыла глаза и направилась к двери, гробовым голосом обронив на прощание без тени насмешки, но все же не скрывая укоризны: — Никто не знает, что дальше, мисс Элисса. Дверь хлопнула за ней, точно крышка гроба. Очутившись наедине с собой, в своей комнате Беатрис впала в глубокую и рассеянную задумчивость. Казалось бы, она могла бы обдумывать пикировку с Амосом, как делала это обычно, придумывая все новые и новые обидные словечки и фразочки для своего кузена, оттачивая свое остроумие, которое с недавних пор стало ее единственным оружием, единственным мечом, способным защитить ее от нападок юного Эшфилда, однако отнюдь не оскорбления Амоса и не его нахальная улыбка занимали ее мысли. Эрнест — вот чей далекий, но оттого не менее милый образ не оставлял ее ни на секунду с тех пор, как она промолвила в малой гостиной у тлеющего камина нелепое, фальшивое «да», дабы защитить свою мать, не позволить тени бесчестья, тени сомнения в благонравия обитателей «Старых вязов» нависнуть над поместьем. Она одна знала тайну, почему Эрнест так поспешно покинул Кросскэнонби и «Старые вязы», одна ведала, какая сложнейшая дилемма крылась за этим проклятым «да». Ей хотелось разделить этот груз, но вместе с тем она понимала, что ни поделиться им с отцом или с сестрой, ни уж тем более вынести его за пределы поместья нельзя. Она пребывала наедине со своим мучением, которое, оставаясь невысказанным, невыраженным, скапливалось в ее груди и разрывало ее рыданиями. «Эрнест, Эрнест», — шептала она. Нет, надо все вернуть вспять! Оставаться в «Старых вязах» и надеяться на милость Амоса, который так или иначе должен был стать наследником поместья, совершенно нельзя. Остаться в родном доме все равно что остаться в его власти. Но куда может уйти из родного дома незамужняя девица, как не в дом мужа? И от этого потеря Эрнеста казалась еще горше для Беатрис. Он был для нее не только навеки утраченной любовью, но и упущенной возможностью, потерянной надеждой дожить до старости лет в мире и комфорте, без упреков со стороны кузена, без его посягательств на ее положение в «Старых вязах». Внезапно Беатрис обнаружила себя пишущей письмо. Она изумленно перечитала то, что осмелилась написать ее дрожащая рука чернилами, к которым то и дело примешивались слезы. Это были поздравления Эрнесту с его выигранным процессом в Лондоне по делу Джоанн Смит. В письме она восхищалась тем, что он взял безнадежное дело нищенки из Уайтчепела, дело, которое не сулило ему ни денег, ни широкой известности — и он выиграл его, он защитил ту, которую защитить было некому. Беатрис высказывала свою безмерную гордость им. «Лишь ты, ты один, Эрнест, мог подобное совершить», — читала она собственные строчки, выведенные в полузабвенном состоянии. Почему он мог спасти какую-то беднягу из трущоб Уайтчепела от виселицы, но не может спасти ее и ее сестру, проживающих в роскошных «Старых вязах», от удушающей хватки Амоса? Или она и Элис не нуждаются в спасении? Что если только она, Беатрис, видит в Амосе демона через призму своего тайного знания, своего предубеждения? Что если все органы чувств, в особенности слух, зрение, обманывают ее, и на самом деле ее выводы поспешны, а подозрения не соответствуют действительности? Не могла же ее мать, благочестивая супруга Арчибальда Эшфилда, известная своим снобизмом и практичностью, столь опрометчиво поддаться очарованию слепой страсти! Если б только было возможно пригласить Эрнеста в «Старые вязы», открыться ему, разделить с ним свои наблюдения… Он, ловкий адвокат, наверняка бы смог выяснить всю правду. «Эрнест, в печали своей я теряю всякое благоразумие!» — вздохнула Беатрис, и пальцы ее принялись сжимать неоконченное письмо, превращая его в безобразный комок смятой бумаги с растекшимися чернилами, которые так и не успели застыть в виде букв, говоривших о нежности и любви, которые оставались нерастраченными, с тех пор как уехал Эрнест. «Увы, я для него не более чем досаднейшее прошлое!» — пальцы Беатрис нерешительно разомкнулись, и ставшее проявлением минутной слабости письмо упало прямиком в корзину для бумаг.

***

Покончив с завтраком, Амос не находил себе места. Как болезненный и раздражительный зуд, его мучило одно неустанное, не прекращающееся ни на секунду желание — поговорить с Эстер. Одна мысль о том, что этой ночью она принадлежала своему законному супругу, что мистер Эшфилд имеет на нее почти столь же неограниченные права, как на «Старые вязы», обжигала его всем пылом той страсти, что он имел к миссис Эшфилд. Вся сила его вожделения и его любви оборачивалась против него самого в виде ревности — этой смеси зависти, злобы и боязни утратить ту, чьим расположением он так дорожил. Он чувствовал себя обманутым, он чувствовал, что с ним обошлись несправедливо. Неужели та Эстер, которая вчера вечером у самых дальних полок библиотеки нежно проводила рукой по его кудрям и шептала о том, как весь день ждала лишь этой встречи, та самая Эстер, которая бросала на него пламенные взоры, когда они ненароком встречались в коридоре, та самая Эстер, которая спонтанно, ни с того ни с его принесла ему в подарок запонки невиданной красоты, лишь потому что, увидев их в магазине, она вспомнила о нем, неужели та самая Эстер дозволяла прошлой ночью своему мужу касаться ее так, как желал бы касаться ее Амос? Неужели она не ведала, какую тревогу и боль он ощутит, когда обнаружит причины, почему она не спустилась к завтраку? Почему она не отказалась от исполнения супружеского долга, не сослалась на нездоровье или на нежелание (а Амос был уверен, что она не желала состоять с мистером Эшфилдом в тех отношениях, которые зачастую влечет за собой законный брак, ибо сама Эстер его в этом неоднократно заверяла)? И лишь одно могло служить объяснением ее поведению: ее принудили. Так, страх потерять Эстер, искажаясь, переплавлялся в ненависть в сердце Амоса (а оно у него действительно было, несмотря на то, что Беатрис с готовностью бы заверила любого в обратном, поскольку Амос, к ее облегчению или, быть может, сожалению, несмотря на все свои дурные поступки и недостатки, которые она могла бы за ним назвать, все же оставался человеком, а не демоном, как порой она с чувствительностью барышни, знакомой с готическими романами, смела себе воображать), и эта ненависть обрушалась на голову одного единственного человека — добродушного мистера Эшфилда — и лишь по одной причине: он обладал тем, чем вожделел обладать Амос. Ему казалось, будто мистер Эшфилд, точно грабитель, вырвал из его рук самое ценное, самое дорогое, звезду, ограненный алмаз — Эстер, и даже на мгновение Амос не задумался о том, что это именно он, кто каждодневно тайком обкрадывает мистера Эшфилда, пока тот спит или работает безвылазно в своем кабинете, что это он, которому сокровище само идет в руки, покидая беспечно своего господина. Под воздействием этих странных, необъяснимых, но оттого не менее бурных чувств он решительно, не обращая внимания на прислугу, которая даже не скрывала того, что обращает внимание на него, направился к комнате Эстер. Однако с каждым шагом решительность его таяла, и, когда он оказался перед красивой светлой дверью, резьба на которой делила ее на шесть квадратов, внутри которых были высечены красивые цветки, смело и самодовольно разложившие свои окрашенные в бледно-розоватый цвет лепестки и слегка позелененные листы, решительность его совершенно испарилась. Он находился перед дверью, за которую он еще ни разу не заходил, и это волновало его, вызывая предательскую дрожь в коленях. Он был похож на неопытного юнца, который не решается подойти к своей возлюбленной и лишь издалека смотрит на нее, за тем лишь исключением, что злосчастная дверь не позволяла ему видеть Эстер. Он стоял перед дверью, понимая, что долгое его стояние возле нее привлечет ненужное внимание, но и не чувствуя в себе смелости распахнуть ее и переступить порог. «Я должен зайти… я должен поведать ей все о своих чувствах… я должен знать — являюсь ли я для нее всего лишь развлечением от скуки, навеянной старым мужем, или все же она серьезна», — оглядевшись по сторонам и убедившись, что его никто не видит, он толкнул дверь и скрылся за ней. Очутился он, однако, отнюдь не в спальне миссис Эшфилд, как он сконфуженно ожидал, а в ее будуаре, прелестно убранном и указывавшем на умилительно мещанский вкус его владелицы. Были здесь и ручные зеркала в посеребренной оправе, хотя средства мистера Эшфилда вполне могли позволить приобрести Эстер зеркала в оправе из чистого серебра, и цветасто-полосатые шляпные коробки, и многочисленные столики и тумбочки, скрывавшиеся, точно грибы под шляпками, под расшитыми, верно, самой миссис Эшфилд, белыми салфетками, украшенными узорами из журналов мод (к слову говоря, стопка этих журналов лежала на одном из таких столиков). Посреди всего этого миленького и хорошенького музейчика, где все было таким миниатюрным и витиеватеньким, что на мгновение можно было вообразить себя находящимся в королевстве фей, особенно выбивалась еще одна дверь — слишком массивная в сравнении с другими предметами, но точно такая же, как та, что привела Амоса в будуар. Он толкнул ее и тотчас же очутился в спальне Эстер. Миссис Эшфилд сидела в кровати, откинувшись на подушки и читая книгу. Однако завидев Амоса, она тут же отбросила ее, и лицо ее приобрело столь удивленное и, может быть, даже разгневанное выражение, что казалось, будто она сейчас же вскочит и выставит бесцеремонно вторгшегося в ее покои Амоса за дверь. Но этого не произошло. Она не только не вскочила и не выставила его, но и не вскрикнула, как если бы вся эта ситуация, способная спровоцировать скандал, который бы, несомненно, опозорил и миссис Эшфилд, и ее дочерей, и все «Старые вязы», была сущим пустяком. Более того, ее лицо в следующий миг вновь переменилось, выказывая всем своим видом равнодушие. Тем не менее, в глазах ее сверкало кровожадное любопытство, какое бывает в глазах публики, следящей за казнями или некогда смаковавшей гладиаторские бои в римском Колизее. Амос, склонив виновато голову, подбежал к ее кровати и упал на пол подле Эстер, обхватив ее руку и принявшись ее целовать со всей горячностью, на какую было способно его юное, растревоженное фантазиями сердце. — Миссис Эшфилд… — говорил он, задыхаясь, — я виноват… я премного виноват… Я надеюсь, вы найдете в себе силы простить мне мое бесцеремонное вторжение, но ваше отсутствие… оно встревожило, взволновало меня. Я не мог бы найти себе покоя, не зная, что с вами, где вы. — Вы безумец, Амос, — прошептала она, дрожа от каждого прикосновения его горячих губ к ее холодной руке. — Вас могли заметить! — Я безумец, я безумец, я знаю, милая Эстер! — бормотал он едва разборчиво, но каждое его слово четко доносилось до слуха Эстер, она внимала ему, как если бы он делился с ней сокровенными знаниями, и в каждом звуке, выходящем со сбивчивым дыханием из его губ, она действительно подчерпывала такое священное знание, знание тайное, известное лишь им двоим: знание о том, что он любит ее. — Но это вы сводите меня с ума, Эстер! Это вы, Эстер, причина моего несчастливого безумия! О! Еще один завтрак без вас, и я убежден, я окончу свои дни в приюте для душевнобольных… — он внезапно поднял голову и бурящим взглядом, в котором бушевал ураган, не скрывающий те тысячи мыслей, что проносились в его голове, посмотрел на Эстер. — Скажите, скажите, это было не по вашей воле… он вас принуждал? Это не был вопрос, это была просьба — просьба об утешении, которое он обрел бы, подтверди она его догадки, но вместо того, чтобы успокоить его, Эстер, чуть выпятив свою нижнюю капризную губу, которая в глазах Амоса придавала ей большее очарование, лишь бросила на него строгий взгляд и легонько пожала плечами: — Как вы можете так дурно думать о мистере Эшфилде? Амос застыл на месте, точно громом пораженный. Он не мог даже вздохнуть — галстук принялся его душить, точно веревка висельника. Он встал с колен и неловко облокотился на прикроватную тумбочку, чтобы не упасть. Он совсем не смотрел на Эстер, уставившись в одну точку — и казалось, вся жизнь его, все чувства его сводились до этой самой точки. — В вас нет любви ко мне, Эстер. В вас нет любви ко мне… — шептал он, покачивая поникшей головой. Настал черед Эстер встревожиться. Она вскочила с постели и кинулась на шею Амосу, крепко обнимая его. — Амос, я люблю вас, только вас. Даже не смейте усомниться в любви моей, даже не смейте! Вы понимаете, я не могу всегда отказываться от мужа ради вас — так мистер Эшфилд неизбежно что-то заподозрит. Я должна хранить тайну, нашу тайну. Амос, скажите, что я могу сделать, чтобы доказать свою любовь к вам, чтобы вы не терзались напрасными подозрениями? Я ведь ради вас на все готова! — Эстер покрывала поцелуями его шею, но Амос будто бы оставался безучастным к ее ласкам. Его мучила одна мысль, одна боль, причина для которых тоже была одна — Арчибальд Эшфилд. Сам того не осознавая, он будто во сне прошептал, выдавая свою самую сокровенную мечту, таимую от всех, даже от самого себя, доселе ведомую лишь его глубокому подсознанию: — Убить мистера Эшфилда. Эта фантазия и раньше будоражила Амоса, но как бы не всерьез. Это была своего рода детская игра, которой он утешал себя в часы одиночества или бессонницы. По-ребячески он воображал, как можно было бы устранить своего вечного соперника, начальника и единственное препятствие, отделявшее его от «Старых вязов». Он придумывал всевозможные казни — порой больше шутливые и нелепые, порой по-средневековому жестокие и устрашающие своей бесчеловечностью. Он растравливал свое воображение, подначивал его, представляя все в красочных деталях, вновь и вновь переживая ту ярость, которую, должно быть, испытывает убийца, и наконец растравил его настолько, что контролируемая «игра в пытки», в какую он порой играл с мальчишками в детстве, представляя себя то преступником, которому грозило высшее и неотвратимое наказание, то рабом, обреченным биться на потеху публике в яме со львами, стала идеей, приобретшей над ним власть. Он сделался одержимым, сам того не подозревая. Эстер тут же от него отстранилась и боязливо сделала несколько шагов назад. Чувствуя, как слезы подступают к ее лицу, она прикрыла его рукой и повернулась спиной к все еще находившемуся в полусне Амосу. — Что вы такое говорите? — выдавила из себя она. Амос, этот милый юноша с черными кудрями, с обычно веселым лицом, насмехающийся над «Старыми вязами» и их порядками каждым своим щегольским движением, проявил ту беспощадную, немилосердную, изуверскую сторону палача, которую она не ожидала увидеть в нем. Он, выведенный ее вопросом из полусна, внезапно опомнился. — О Господи, Эстер! Я не ведаю, что говорю. Я, должно быть, совсем обезумел… Простите меня, простите, — он подошел к ней и обнял ее со спины. В объятии любимого Эстер, однако, казалось, напряглась еще больше. — Простите, я расстроил вас… Вы плачете, Эстер? Знайте, я вовсе не намерен… Я просто теряю рассудок, когда представляю вас с ним… — его торопливое и сбивчивое бормотание, свойственное оправдывающемуся человеку, окончательно стихло. Эстер обмякла в его руках и, повернувшись к нему, посмотрела на него грустно. — Знаете, Амос, я не знаю, каковы пределы моей любви и есть ли они вообще. Я ведь на мгновение представила, что и правда могу его убить… — виновато прошептала она, будто каясь перед кем-то незримым. — И все же, я бы очень этого не хотела, это как-то неправильно… — в ее интонации чудился вопрос. — Я не желаю мистеру Эшфилду зла. Он святой человек, — начала она твердить, словно пребывая в молитве кающейся, — а я… я — дурная обманщица, — она отстранилась от объятий Амоса и присела на кровать, склонившись так, что он не мог разглядеть ее лица, сокрытого свисавшими, еще не расчесанными темными прядями, точно траурным покрывалом. Он сделал несколько шагов к ней, намереваясь сесть подле нее и начать говорить о том, что не может быть обманщицей та, кто искренне следует своим чувствам, но она остановила его: — Идите, Амос. В полдень придут мои горничные. Не хотелось бы, чтобы вас застали здесь. Он, не сводя с нее глаз, медленно, нехотя, растягивая время, все же вышел из ее спальни. Впервые он застал сильную и непоколебимую Эстер такой сломленной, такой нерешительной, такой слабой. Ранее ему не приходилось видеть ее слез, и ее слезы лишь укрепили Амоса в тешащей его самолюбии мысли о том, что она несчастлива в браке с мистером Эшфилдом. Ему неведомо было, что на самом деле Эстер мучилась лишь смутными, едва проявившимися на поверхности ее восприятия догадками, что ее увлечение Амосом не принесет добра. Ее собственный вопрос — «что я могу сделать, чтобы доказать свою любовь к вам?» — переиначивался в ее воображении вопросом, который задавал сам Амос: «И что ты готова сделать для меня ради нашей любви?», и она понимала, что ее побеспокоенное воображение не может найти такого, что бы она не смогла сделать ради Амоса, и это страшило ее. Но больше ее страшило то, что, мысленно перечисляя все те жертвы, которые она была готова принести для него, она слышала его разочарованный ответ: «В вас нет любви ко мне, Эстер. В вас нет любви ко мне…» Амос вышел из будуара Эстер, совсем позабыв о предосторожностях. Он совершенно погрузился в свои раздумья о прошедшем разговоре, но легкое шуршание платья, пронесшееся и вдруг остановившееся у балюстрады, расположенной напротив тянувшихся вдоль коридора дверей спален и огораживающей коридор, балконом нависавший над периметром первого этажа, вывело его из пучины размышлений. Он огляделся и у балюстрады увидел Элис, затаившуюся за колонной. Не было сомнений, она видела, как он вышел из будуара Эстер. Он прочел это во взгляде ее болотных глаз. Этот взгляд показался Амосу необычайным по той причине, что раньше он не подмечал подобного в Элис. По-взрослому печальным, с оттенком затаенной обиды, как будто она внезапно открыла неприятную для себя тайну. Она стояла в стороне, смотрела на него, без осуждения и без упрека, словно прощаясь, а он, уличенный в своем преступлении, не мог выдержать этого взгляда. Амос поспешно отвернулся и зашагал прочь, желая как можно скорее скрыться от него. Он не хотел объясняться с Элис — да и она своим взглядом не требовала от него никаких объяснений. И все же, скрываясь, как вор в доме, чьим владельцем он должен был вскоре стать, Амос пребывал в необъяснимой, но твердой уверенности: Элис никому не расскажет, что видела его выходящим из будуара миссис Эшфилд. Будь у этих событий какой-нибудь невидимый, но всевидящий зритель, способный заглянуть в самое горнило человеческих переживаний, он бы понял, что с этого момента и началось сожжение Элиссы. Но на этот раз костра было три, и каждая из благородных обитательниц «Старых вязов» готовилась взойти на тот, что был уготован именно ей.