Элисса из "Старых вязов"

Никогда еще Амос так сильно не трясся за свое будущее, как сейчас. Ему вспоминались гагатовые, мерцавшие, точно угли, из-под кустистых бровей глаза декана богословского факультета, когда тот отчитывал его за ересь и за богохульство в одном из сданных эссе. Тогда Амос с вызовом смотрел на эти угольки и радовался тому, что своей нахальной улыбкой и колкостями, опущенными мудрому старцу, может разжечь их еще больше, заставив прожженного диспутами и коллоквиумами богослова позабыть о христианской любви. Он радовался, что его выгнали с ненавистного факультета: это означало, что наконец-то он со спокойной душой и с относительно чистой совестью может заняться юридической наукой. Но стоило вести об его отчислении дойти до Ричарда Эшфилда, его отца, викария небогатого прихода, который, однако, подчас мнил себя настоящим епископом и проповедовал с фанатичной горячностью, как Амосу второй раз пришлось претерпеть ожоги раскаленных углей, но уже не в метафорическом смысле. Отец измывался над ним; храня в глазах усмешку, Ричард кинул в огонь письмо, оповещавшее об исключении Амоса из колледжа, и, схватив за руку своего отпрыска, железной хваткой держал ее на раскаленных углях, цепкими глазами следя за письмом. Амос зашипел от боли и, чтобы ненароком не закричать, рассмеялся отцу в лицо: «Видела бы матушка, что ты творишь с ее сыном!» — промолвил он сквозь уродовавшую его красивое лицо улыбку, которая выдавала в нем человека не то полубезумного, не то претерпевшего неожиданное предательство от близкого родственника. Про себя он окрестил это состояние «гримасничанием короля Лира». Как только письмо превратилось в пепел, отец отпустил свою хватку. Не проронив более ни слова, Амос вышел из кабинета отца, собрал чемодан и тотчас же покинул дом. Так начались его годы скитальчества вдали от дома, наполненные учебой, студенческим разгулом и юридической практикой. Амос предпочитал не вспоминать об отце, не писать ему, и навестил его лишь один-единственный раз — незадолго до его гибели. Ожоги на руке зажили, исчезли с течением времени, но ожоги в сердце все еще продолжали пылать разъедающей болью. И вот, стоя в кабинете мистера Эшфилда, так похожего на сурового викария, Амос вновь чувствовал, как его обжигают эти угольные глаза. Незажившие ожоги заговорили языком пламени, в которое будто подбросили больше растопки — еще больше писем, оповещавших о том, что Амоса выгнали. На этот раз, ему было очевидно: его выгоняли из «Старых вязов», и в зеркале, столь удобно повешенном над камином в кабинете Эшфилда, он мог вдоволь насладиться своим «гримасничанием короля Лира». Почтенный джентри Арчибальд Эшфилд сидел за огромной бухгалтерской книгой и, не сводя глаз с одной из страниц в разделе поступлений доходов от арендаторов, показывал пальцем на знакомое Амосу имя, давно ставшее и для Амоса, и для Эстер источником препираний с Арчибальдом, — имя мистера Кита. — Объясните мне, — повторил в очередной раз Арчибальд Эшфилд, вглядываясь в бледное лицо племянника, — на каком основании вы посмели взять пени с мистера Кита? Амос упавшим голосом в очередной раз проговорил: — Мистер Кит не выплатил ренту до Петрова дня, затем не выплатил ее до Михайлова дня — я смог добиться выплат лишь к Сретенью. Если б я не назначил мистеру Киту пени, я б не дождался выплат вовсе. Я сделал все, чтобы рента была уплачена. Хозяйство мистера Кита — сплошной убыток для «Старых вязов», и вы, мистер Эшфилд, знаете об этом не меньше меня, но отчего-то не желаете признавать. Арчибальд Эшфилд постучал пару раз пальцем по имени мистера Кита, дабы не обрушить зревший в нем гнев на Амоса. — Объясните мне, на каком основании вы посмели взять пени с мистера Кита? Я вам давал подобное указание? Давал?! — его голос угрожающе повысился. Амосу показалось, что мистер Эшфилд может вскочить на ноги и взять его за грудки, как в тот день, когда Амос высказал несколько колкостей в сторону Беатрис и бросил пару намеков о его отношениях с Эстер. Амосу ничего не оставалось, кроме как покачать головой. — Так зачем же вы начислили пени, мистер Амос? — продолжал свою тираду Арчибальд. — Хотите загнать старого мистера Кита в долговую тюрьму? Хотите изжить его с земель, которые вот уже больше семи поколений населяли его предки, некогда давшие вассальную клятву моим и вашим предкам? Хотите пустить его по миру? Чтоб в первом же городе его поймали бы как бродягу и отправили в работный дом или на виселицу? — Отнюдь! Я не имею намерения согнать мистера Кита с его земель. Согнав его с них и сдавая эту землю Адамсам или Эллиотам — двум самым богатым фермерским семьям в Кросскэнонби, мы могли бы получить ренту в разы больше. Взимая пени с мистера Кита, мы лишь сокращаем сумму недополученной прибыли. Это единственный способ эффективно использовать ваши земли, не сгоняя мистера Кита. — «Рента», «эффективность», «недополученная прибыль» — это все, что я слышу от вас, молодой человек, — Арчибальд Эшфилд нахмурился, и Амос нервно сглотнул, переводя взгляд со своего патрона на распахнутую книгу, которую он сам накануне кропотливым почерком заполнял, стараясь учесть каждый чек, каждую ассигнацию. — Наши предки говорили о чести и о доблести. Они говорили, что мы должны заботиться о людях, которые проживают на наших землях, гарантировать им безопасность — вы же мне предлагаете обирать их до нитки и зарабатывать на их несчастье? Нет, мистер Амос, вы недостойны вашей фамилии, вашего благородного рождения… Вы, верно, считаете меня дураком, жертвующим доходом во имя каких-то феодальных идеалов, но вы сами глухи к воззваниям совести и благородства. — Мистер Кит создает опасный прецедент. Еще два поколения, благородно прощающих долги, и «Старые вязы» разорятся. Быть может, ваши дочери, в случае если они не выйдут замуж, уже столкнутся с нищетой, ведь их пансион будет зависеть напрямую от доходов «Старых вязов». — Нищета не так страшна, как бесчестье, — отрезал Арчибальд Эшфилд. Он изучал стоявшего перед ним юношу столь же пристально, как некогда изучал мистера Саттона, когда тот просил руки Беатрис. Он не мог не провести параллели между этими двумя молодыми людьми: оба были юристами и управляющими «Старых вязов», ровесники, благородного происхождения — но в их мировосприятии лежала пропасть. Конечно, Эрнест Саттон тоже предлагал решения к вопросу о мистере Ките, его положении и долгах: сдать часть арендуемых им земель Адамсам или Эллиотам, включить разделенные в равных долях долги мистера Кита в повышенную арендную плату других фермеров, нанять мистера Кита в штат прислуги «Старых вязов», чтобы его зарплата покрывала его долги — мистер Эшфилд, руководствуясь своим почтением к мистеру Киту и представлениями о долге и чести, отметал все предложенные им варианты. Эрнест не настаивал и вскоре смирился с причудой хозяина «Старых вязов». Амос не был столь же смиренным, в нем была необузданная, дикая воля, подчинявшая себе ход жизни в «Старых вязах». С момента прибытия Амоса начало рушиться всё, что выстраивалось Арчибальдом многие годы: начиная от распорядка дня и способа хозяйствования поместьем и заканчивая его отношениями с Эстер и помолвкой Беатрис. Амос мнил себя владельцем «Старых вязов», и Арчибальд Эшфилд чувствовал: дом принимает преемника и подстраивается под него. Однако это не означало, что Арчибальд был готов уступать. Нет, по майорату, дом его до последнего вздоха. Но большую тревогу у него вызывало в Амосе не то, что дом решил подчиниться ему, но то, как мистер Кит оплатил свой долг, включая все пени? Несчастный старик, погрязший в долгах, с которыми он никак не мог расплатиться и которые ему так великодушно прощал Арчибальд Эшфилд, без всякого сомнения, как полагал хозяин «Старых вязов», не обделенный жизненной мудростью, когда дело касалось долгов, продал часть своего небольшого имущества старьевщикам и занял у ростовщиков, чтобы оплатить ренту и пени. Его долг разросся, он вышел за пределы «Старых вязов», он перестал быть подконтрольным Арчибальду Эшфилду. Последствия этого были весьма предсказуемы: чтобы оплатить долги перед ростовщиками, мистеру Киту пришлось бы залезть в еще большие долги, распродать еще больше имущества — и эта лавина грозила погрести его под собой. Будь мистер Кит более молод, он мог бы бежать от долгов в Америку, но в его почтенном возрасте с куда большей вероятностью он стал бы бродягой и был бы повешен за это на одной из городских площадей, либо умер бы как честный человек от сердечного приступа при прочтении очередного письма от ростовщиков. Так или иначе, долги мистера Кита могли быть погашены только вместе с его жизнью, закрыты только вместе с крышкой его гроба. За долги, честь и жизнь мистера Кита Арчибальд Эшфилд чувствовал свою ответственность, и его удручало то, что Амос не был готов разделить эту ответственность вместе с ним. — Вам ли говорить о бесчестье, мистер Эшфилд! Вам ли говорить о нищете, сэр! Нищета — это и есть путь к бесчестью! Большинство преступлений рождены нищетой! — вспылил Амос. Его кулаки непроизвольно сжались. Картины детства, проведенного в маленьком двухэтажном коттеджике возле церкви, заплесневелом внутри и покрытом мхом снаружи, отапливаемом только в сильные холода и в праздничные дни, пронеслись у него перед глазами; вкус скудных семейных ужинов из хлеба с репой, запиваемых дешевым элем, вновь возник на языке; все унижающие его подобострастные слова, в которых он был вынужден рассыпаться, чтобы получить стипендию в университете, обучение в котором его отец не мог ему оплатить, или выбить место помощника стряпчего, мальчика на побегушках у провинциального мещанина-нотариуса, насмешками закружились в его голове. Нет, Арчибальд Эшфилд не знал, через что ему, Амосу, пришлось пройти, прежде чем оказаться здесь, на каких соломенных тюфяках ему пришлось спать, прежде чем возлечь на тончайших простынях из индийского хлопка, какие засохшие корки он грыз, прежде чем вкушать свежеиспеченный пшеничный хлеб. И все это время, пока Амос проходил через мытарства — в нищем доме своего отца или в скитаниях, мистер Эшфилд предавался неге на мягких тканях, вкушая вкуснейшие хлеба, хотя они были рождены равными. — Вы выгнали моего отца из «Старых вязов»! Вы даже не полюбопытствовали, нуждается ли он или его семья в чем-то! Вы пожинали плоды трудов наших предков, когда мой отец и я, имеющие не меньше права на эти плоды, чем вы, нищенствовали и бедствовали, ютясь в холодном пасторском доме. Когда заболела моя мать, мне было шестнадцать, как мисс Элиссе, и я писал вам слезные письма, чтобы вы оплатили врача, чтобы вы помогли нам купить лекарства и теплые вещи для матушки. Но слезы отчаявшегося юноши не тронули вас, мистер Эшфилд! Почему же теперь меня должны трогать чьи-то слезы? Моя мать умерла из-за вас, мистер Эшфилд, она истаяла от чахотки на моих глазах. Вы ничего не знаете о нищете, а о чести и подавно! Арчибальд слушал его с невозмутимым лицом. Амос будто осаждал глухую стену, но ни одно из его орудий, его слов, его обвинений и выраженных обид, не пробивало ее, не оставляло даже трещинки на ней. Арчибальд Эшфилд лишь иногда качал головой, как-то грустно улыбаясь тем мыслям, что занимали его, и воспоминаниям, которые были известны только ему одному. Когда тирада Амоса закончилась, он поднялся с кресла, оперся на стол, захлопнул бухгалтерскую книгу и произнес: — Вы представляете меня монстром, Амос, тогда зачем вы работаете на меня? Джентльмены не работают с бесчестными людьми. Думаю, это в ваших интересах, чтобы я снял вас с должности моего управляющего и стряпчего. Кроме того, ваш визит, дорогой племянник, неприлично надолго затянулся. Спишем это на осеннее бездорожье и последовавшие за ним зимние снегопады, но наступает весна, дороги уже более пригодны для езды. Мы вам изрядно наскучили, мистер Амос, такому молодому человеку, как вы, пристало жить в Лондоне — там уж точно не заскучаешь. Завтра от Кросскэнонби туда отъезжает омнибус в восьмом часу утра — я бы хотел, чтобы вы не упускали эту возможность. Амос смотрел на него, тупо уставившись и разинув рот. С самого начала разговора у него было предчувствие, что его выгонят: чем милосерднее мистер Эшфилд был к мистеру Киту, тем более жесток он был к Амосу. «Что же связывает его с этим стариком, раз он готов избавиться от меня ради сохранения прежних условий аренды для мистера Кита?» — озлобленно подумал Амос. Но все же до конца он хранил глупую надежду, что он сломает мистера Эшфилда, заставит его признать свое решение. — Вы выгнали моего отца из «Старых вязов» — теперь выгоняете и меня, мистер Эшфилд, — ухмылка разрезала его лицо. — Но вы же знаете, что «Старые вязы» мои, мои по праву, по праву рождения. — Я предупреждал тебя, Амос, что ежели ты допустишь еще одну ошибку, нанесешь еще одно оскорбление моему дому, его двери закроются для тебя до самой моей смерти. И ты допустил эту ошибку, наложив пени на мистера Кита без моего ведома и обвинив меня в бесчестье. Прощай же, Амос! Вот твой расчет, будь ты несколько смиреннее, ты стал бы хорошим управляющим, — мистер Эшфилд стремительно выписал чек и подал его Амосу, тот, сперва не желавший его брать из гордости, все же взял его в руки и запрятал в карман сюртука. — Это вы совершаете ошибку, мистер Эшфилд. Каждое действие, совершенное вами против меня, обернется против ваших драгоценных дочерей. Вы знаете, я смогу лишить их пансиона, я смогу лишить их крова и даже убедиться в том, что они никогда не смогут выйти замуж. Подумайте, мистер Эшфилд, еще раз подумайте. Смогут ли ваши дочери жить в условиях, отличных от богатых убранств «Старых вязов»? Быть может, их нищета и станет их путем к бесчестью? Быть может, нищета и лишит их чести? За благоверную свою можете не беспокоиться — я ее уже пригрел, — Амос глумливо расхохотался. — Прочь! — неожиданно взревел Арчибальд Эшфилд, указывая несносному племяннику на дверь. — Прочь! Если ты не покинешь этого дома в течение суток, я выволоку тебя за шкирку! На эту вспышку гнева Амос лишь расхохотался, шутливо раскланялся и удалился. В его голове созрел гениальный план, как можно напоследок облапошить мистера Эшфилда, и он предвкушал победу.

***

После обеда он нашел Эстер в малой гостиной, где она занималась своим любимым делом — вышиванием. Он с минуту смотрел на нее издалека, любуясь тем, как она в холодном свете зимнего солнца, проникающем в комнату, сидела спиной к двери, склонившись над пяльцами, будто покорившаяся чьей-то воле, и методично, монотонно протягивала нитку. Так она проводила время после обеда больше двадцати лет, с тех пор как встретила свой первый день в качестве хозяйки «Старых вязов». Она не замечала вошедшего, и Амосу было неловко нарушить ее покой и молчание, и все же он подкрался к ней и прошептал: — Эстер! Она обернулась, и на губах ее промелькнула улыбка. — Не ожидала я тебя увидеть в такой час. Чем я обязана радости видеть тебя?  — произнесла она, подавая ему руку, к которой он немедля припал с поцелуем. — Радость ли это, Эстер? Быть может, я вижу тебя в последний раз! — едва смог вымолвить Амос. Он боялся смотреть ей в глаза и лишь припадал к руке, целуя ее, поглаживая ее, прикладывая к своему лицу, к своей раскрасневшейся щеке. Горячая слеза очутилась в ладони Эстер, и она, содрогнувшись, обхватила Амоса за плечи, как бы страшась одной мысли о том, что он может ее покинуть. Его голова в отчаянии упала ей на колени. — Милый мой! Почему ж? Почему ты оставляешь меня? — ее пальцы любовно перебирали его кудри, а он тихо плакал на ее коленях, как ребенок, незаметно утирая слезы ее платьем. Да, перед Арчибальдом Эшфилдом он мог держаться храбрецом, он мог дерзить, задевать сколько угодно мужское самолюбие, честь и гордость своего дяди, но Эстер позволяла ему быть слабым, позволяла ему быть таким, каким он был на самом деле — уязвленным, полным страхов, не знающим, как поступить. И он робел перед ней: все, что бы ему хотелось сокрыть от нее, дабы казаться героем, предательски отображалось на его лице, в его словах, во всех его движениях — ибо все его существо стремилось к Эстер, и каждая часть его души хотела быть ею замеченной. Сентиментального и чувственного, не в пример ее холодному рассудительному мужу, она любила его. — Я? Оставляю? — бормотал он. — Ты знаешь, Эстер, никогда! По своей воле я б тебя никогда не оставил, Эстер! Твой муж… — Амос рискнул посмотреть на нее, боясь столкнуться с презрением, но все, что он видел в ее величественно-мягком лице — это безусловная нежность, — он изгоняет меня. Если я не покину дом к завтрашнему утру, он вышвырнет меня сам, — Эстер тяжело вздохнула, но ничего не произнесла, и Амос продолжил уже чуть увереннее и спокойнее: — Эстер, я не хочу лишиться тебя… Знаешь, мистер Эшфилд выдал мне расчет, — Амос потянулся в карман сюртука, вытащил оттуда выписанный чек и протянул Эстер, — это не очень много, совсем не то, к чему ты привыкла, но этого могло бы нам хватить на первое время, чтобы доехать до Лондона, снять уютную квартирку в приличном районе. Я бы устроился в адвокатскую практику или в какую-нибудь торговую компанию, я бы смог содержать нас двоих и даже одну прислугу — кухарку или горничную… Я бы смог содержать и ребенка, если мы решим завести и его. Эстер, ты знаешь, я способный, я быстро бы продвинулся, быть управляющим здесь — не самое подходящее для меня место. А если ты не хочешь лондонского общества, мы могли бы уехать куда-нибудь на юг, в Корнуэлл, например… Мы бы жили у моря, и никто бы о нас там не знал. Эстер, мы бы могли быть вместе, любить друг друга. Эстер, ты была бы моей… Эстер, почему ты не отвечаешь? Почему с такой грустью смотришь на меня? Эстер, неужели ты не хочешь быть со мной? — его губы дрожали, и все лицо как-то нервно подергивалось, как если бы в нем боролись сильная страсть к Эстер, страх потерять ее и злость оттого, что она не готова сорваться с ним тут же в Лондон или в Корнуэлл. Эстер печально склонилась. Рука ее проскользнула по щеке Амоса, и вскоре он ощутил на своих губах ее короткий, но полный сладкой горечи поцелуй. Ее лицо застыло в паре сантиметров от его лица, а губы шептали, едва шевелясь: — Амос, ты предлагаешь мне сбежать, стать такой же, как миссис Локвил, дочь наших арендаторов Адамсов. Но она лишь дочь фермеров, я же леди. Неужели ты не видишь между мной и ею разницы, чтобы предлагать мне подобное? Неужели ты не понимаешь, что я не могу сбежать с тобой? Я не знаю, я не помню иной жизни, кроме жизни в «Старых вязах». Я вошла сюда в шестнадцать лет, и отсюда меня могут вынести только в гробу. «Старые вязы» — моя жизнь, сердце мое. Неужели ты думаешь, что я могу их покинуть? Нет, нет! Даже если б Арчибальд умер, знаешь, я б не вышла замуж повторно ни за какого мужчину, будь он даже герцогом или принцем, лишь бы не покидать «Старые вязы». Мне нестерпима разлука с тобой, Амос, — она невольно прижала его голову к своей груди, и он ощутил приятный запах, источаемый ее разгоряченным телом, услышал, как тревожно колотится ее сердце. — Но разве я могу уйти? А мои дочери — ты не подумал о них! — как они смогут выйти замуж после моего побега? Я безумно люблю тебя, Амос, но я не сошла с ума еще настолько, чтобы бросать их, чтобы позорить их. Я уже достаточно позорю их тем, что люблю тебя! Хотя может ли любовь позорить?.. Я не знаю, Амос, я ничего не знаю, я так запуталась. Беатрис презирает меня, я вижу это в ее глазах, в ее язвительно-снисходительном тоне, она что-то знает; Элис ходит последние дни молчаливая, избегает со мной даже взглядом пересечься, не то чтобы словечком перемолвиться, может, она тоже меня в чем-то подозревает… И если мои дочери так относятся ко мне, как же к моему побегу отнесутся в Кросскэнонби? Своим побегом я уничтожу себя, уничтожу моих девочек, моего благородного мужа, «Старые вязы». Нет, Амос, наша страсть не должна причинять никому боли, кроме нас двоих. Мы сами избрали эту чашу, и это мы должны испить ее до конца, не кто-то другой за нас, а мы. Я буду писать тебе, Амос, я буду назначать тебе свидания… Не здесь, не в Кросскэнонби, а у моей сестры в Лидсе — моя сестра нас не выдаст, ей можно довериться. Конечно, это будет не очень часто, но я смогу найти повод, чтобы ее навестить, навру Арчибальду, что она больна, что навещать ее придется чаще — он поверит этому… — вдруг объятья Эстер ослабли, и ее руки упали на колени. Амос заглянул ей в глаза, как бы пытаясь прочесть, что вдруг заставило ее отпустить его. Они, темные, мрачно уставились в пространство, ничего не видя. Вдруг Эстер помотала головой и неожиданно вскочила. Амос поспешил подняться следом. — Нет, нет, Амос! — напряжение застыло во всем ее теле, она была, как натянутая нитка, готовая порваться. — Я не позволю ему выгнать тебя из «Старых вязов»! Я иду к нему! — она дернулась к двери, но Амос, схватив ее за плечи, удержал. — Когда же мистер Эшфилд тебя слушал, Эстер? Он даже не позволял взимать долг с мистера Кита. С чего бы ему оставлять меня? — усмешкой подернулось его лицо. Эстер была, как никогда, серьезна и решительна. Выдохнув, она произнесла без тени печали, которая лишь несколько мгновений назад звучала в ее голосе: — Ты прав, здесь надо действовать хитрее… — она притихла. Черные тонкие брови ее нахмурились. Эстер лихорадочно что-то обдумывала, застывши, не шевелясь, точно не живая. Вдруг заметная дрожь пробежалась по ее телу, она подернулась и осела на диванчик, на котором вышивала прежде. Огромные ее глаза поднялись на Амоса, тая в себе испуг, и сомневающимся, едва слышным голосом она быстро выпалила, как бы желая избавить себя от этой мысли: — Амос, ты должен жениться на Элис! — Эстер, я говорил тебе, что ни за что не женюсь на мисс Элиссе, несмотря на все ее достоинства, и просил тебя больше не докучать мне этой просьбой. — Нет, ты не понимаешь, Амос… Там были иные обстоятельства, сейчас они изменились. Тогда ты мог выбирать, это было предложением, теперь у нас нет выхода — это долг. Амос, если ты хочешь быть со мной, ты должен жениться на Элис! Это твой единственный шанс остаться в «Старых вязах»! Неужели ты не желаешь видеть меня, как прежде, каждый день? Если ты станешь мужем Элис, Арчибальду придется или терпеть твое присутствие здесь, или выгнать Элис с тобой из «Старых вязов» — а Элис он никогда не выгонит, не посмеет. Амос, мы будем видеться, как и раньше — здесь ли или в нашей библиотеке. Все останется, как прежде. — Мистер Эшфилд ни за что не позволит мне жениться на мисс Элиссе! — О нет, мы будем действовать хитрее, — Эстер оживала с каждым словом. На нее снизошло вдохновение, надежда воскресла в ее сердце. — Он обяжет тебя жениться на Элис, если мы разыграем наш маленький спектакль правильно. Тебе нужно лишь сегодня подговорить Элис покинуть «Старые вязы» с тобой этой ночью и отправиться с ней в Лидс к моей сестре! Я вручу тебе письмо для нее и опишу, что вам, сбежавшим влюбленным, желающим сочетаться узами брака, нужно дать приют на время, пока в церкви трижды на воскресной службе, согласно закону, зачитают объявление о вашем грядущем браке. Конечно, Арчибальд отыщет вас раньше, чем пройдет три воскресенья — но это уже не будет иметь никакого значения. Ты будешь обязан жениться на Элис, и Арчибальду придется лишь согласиться на этот брак. — Легка задача убедить за один вечер мисс Элиссу, такую честную и воспитанную, бежать со мной под венец! — Амос качал головой, как бы журя Эстер за ее глупые фантазии. — О, Элис не сможет тебе отказать. Амос, ты не знаешь, что у нее на сердце, — я знаю. Я вселила в сердце моей девочки веру в то, будто ты замечаешь ее, я внушила ей, что она непременно должна стать хозяйкой «Старых вязов», если не хочет потерять поместье — и симпатия к тебе, может быть, детская, но оттого более чистая расцвела в ней. Вот увидишь, Амос, она очень тебе предана. Ты ее только помани — и она пойдет с тобой хоть на край света. К тому ж, тебе ничего не стоит вскружить голову юной легковерной девице, как она… Амос слушал ее внимательно, но продолжал качать головой. — Нет, Эстер. Ты сама говорила, что мы должны испить эту чашу вместе, не делясь ее содержимым с другими. Я не хочу впутывать в это мисс Элиссу. Запудрить голову юной девушке, покляться ей в любви, подвергнуть позору побега, жениться на ней лишь затем, чтобы через пару месяцев она обнаружила, что я люблю ее мать? Горе убьет ее! Да и не сойдешь ли ты с ума от ревности, зная, что твоя дочь — моя супруга. В статусе мужа я не смогу игнорировать ее. Я помню, как ты выпроводила престарелую мисс Хейл лишь за одно упоминание о ее незамужней племяннице и как косилась на нас с Беатрис, когда эта вредная девчонка заставила меня танцевать с ней, лишь бы позлить нас обоих. — Беатрис что-то знает. Твоя женитьба на Элис может опровергнуть все ее подозрения! А Элис… она будет только счастлива стать твоей супругой — знал бы ты, как она мечтает об этом! В том, что вы сбежите, не будет никакого позора: вы кузены, равные по происхождению, всем будет ясно, что стать твоей женой — это ее единственный шанс закрепиться в «Старых вязах», и никто как раз-таки не поймет моего мужа, якобы воспротивившегося этому браку и вынудившего вас бежать. Амос, — Эстер приблизилась к нему, слегка коснувшись его груди, — я не вижу иного выхода. Амос снова покачал головой. — Нет, Эстер, я не женюсь на женщине, которую я не люблю, пусть даже ради той, которую я люблю. Мне ненавистно то, что ты жена мистера Эшфилда. Каждую секунду, когда я не с тобой, я думаю, не с ним ли ты, не говорит ли он тебе то, что я желал бы тебе сказать, не касается ли он тебя так, как я желал бы тебя касаться. Я ненавижу его за то, что он на полных правах хозяина делает все то, на что я не имею никакого права, что выкрадываю тайком. Я ненавижу его за то, что мне приходится делить с ним все твои ласки, постоянно гадать, не отвоевал ли он себе то сердце, что однажды покорил я. Ты не замечаешь этого, Эстер, а я мучаюсь этим, совладаю с этими сомнениями, с этим демоном внутри меня. Я не хочу, чтобы ты мучилась так же, поэтому я не женюсь на мисс Элис. Я не хочу, чтобы ты возненавидела собственную дочь так же, как я возненавидел твоего мужа, моего дядю. А ведь юная девица будет куда более требовательна к вниманию, чем твой престарелый супруг. — Что нам делать, Амос? Что нам делать? Я не хочу разлучаться с тобой, но я не могу сбежать отсюда, а ты не можешь остаться здесь — что нам делать? — Эстер, уткнувшись в его грудь, цеплялась за ворот его сюртука, как если б этими действиями могла предотвратить его отъезд. Он мягко гладил ее спину, точно при прощании. У него не было ни малейшей идеи, что он может сделать, однако он понимал: если он не хочет потерять Эстер, он должен был сделать что-то. «Что я могу сделать?» — спрашивал он сам себя снова и снова, и каждый раз в его голове вертелась лишь одна мысль, одна страшная, кровавая мысль, однажды им озвученная во время вспышки ревности в присутствии Эстер и с тех пор ставшая будто бы более приемлемой, более осуществимой, более правильной. Амос больше не страшился этой мысли, он примирился с нею и даже хотел осуществить ее. Эта мысль сама хотела быть реализованной, она толкалась и ворочалась, подавая признаки жизни, как нерожденный младенец, она торопилась воплотиться в саму жизнь, и Амос уже не находил сил противостоять этому естественному, первобытному порыву. Ненависть к мистеру Эшфилду и любовь к миссис Эшфилд питали эту мысль, которую он вынашивал, долгое время не признавая ее, отрекаясь от нее, опасаясь ее, убегая от нее. Но сам ход жизни будто подсказывал: мысли пора стать действием, и Амос осознавал: он готов помочь своей мысли пресуществиться. — Ты знаешь, Эстер, я могу предложить лишь одно… — он осекся. Он помнил, как остро тогда отреагировала она, и не мог решиться высказать свою мысль вновь. — Что? — радостным тоном спросила она. — Я так и знала, что ты додумаешься! — легкий игривый, точно летний ветерок, смех пронесся по комнате. — Что же? — Эстер лучилась счастьем, но стоило ей встретиться с угрюмым, страшно-решительным взглядом Амоса, в выражении которого не было даже намека на радость, надежду или веселье, как она все поняла. — Что? — воскликнула она испуганно. — Нет, Амос, ты не посмеешь. Он мой муж! Отец моих дочерей! Амос, даже не думай об этом! — каждая из этих суетливых, тревожных фраз давалась ей все сложнее и сложнее, последнюю Эстер практически прохрипела. Она резко схватила его за ворот сюртука и уткнулась ему в грудь. Амос чувствовал, как твердо упирается ее лоб и как от слез ее сыреет рубашка. Он стоял неподвижно и больше не прикасался к ней. Эстер была неестественно скованна, как если бы эта мысль — мысль об единовременном падении и спасении — заточила ее в свои железные объятья. Эта мысль пленила Эстер, и она не могла вырваться из ее лап. Как и Амос, она пугалась этой мысли, отрицала ее и отрекалась от нее, убегала от нее. Безуспешно, быстрая, ловкая мысль нагоняла ее, хватала впивалась в нее как овод, безумящий неповоротливые стада. Эта мысль была водой, которая точила камень — камень скрижалей с высеченными заповедями. Этой мысли было нужно лишь время: она уже стерла две заповеди и вот-вот грозилась стереть еще одну. И Амос помогал этой мысли разрастись в Эстер. — Или я могу подчиниться велению мистера Эшфилда и покинуть «Старые вязы». Я приму твой выбор, Эстер. Только в таком случае не пиши мне и не назначай свидания в Лидсе. Пусть все тогда будет, как прежде, как в те времена, когда ты была мне лишь тетей, а я тебе — лишь племянником. Если «Старые вязы» не могут вытерпеть двух мужчин под одной крышей, то как твое сердце может вытерпеть обоих? Я больше не могу делиться тобой, Эстер. Ты должна определиться: либо я, либо он. — Ты заставляешь сделать меня невозможное, заплатить слишком высокую цену… — ее почти не было слышно. Рубашка становилась все более сырой. — Все должно быть конечно, Эстер, так или иначе. Ты знала, на что шла и что у этого должен был случиться какой-то конец. Не предполагала же ты, что мы сможем вечно нежиться в объятьях друг друга? — Я надеялась, что я выдам замуж девочек, что однажды он умрет, ты станешь хозяином «Старых вязов», а я лишь вдовой-приживалкой… Мы бы остались вдвоем в этом огромном доме. Всё ведь и вправду могло так случиться? Да, Амос? — она посмотрела на него по-детски, доверительно, как если б он мог изменить ход событий. — Нет. Сколько бы лет ты ждала его смерти? Десять? Двадцать? Прожила бы наша любовь столько? Не разоблачили бы наши чувства друг к другу раньше? Не изгнали бы меня с еще большим позором, чем изгоняют сейчас? Весь мир играет против нас, а мы — наперекор всему миру, вдвоем против всех, таящиеся, скрывающиеся, боящиеся, что весь этот мир обрушится на нас. Нет, Эстер, так случиться не могло, здесь не так уж много исходов, и ни один из них не полон не омрачённого ничем счастья. Если ты приходила на встречи в библиотеке, которые я тебе назначал, если ты уединялась со мной, если ты шептала мне те слова признания, значит, ты была готова принять один из исходов — либо утратить меня, либо потерять его. И ты ждала его смерти! — возгласил он торжествующе. — Милая, милая Эстер, — он обхватил ее лицо руками, — моя нежная, милая Эстер, я готов просто расцеловать тебя за это. Твои случайные слова решили все, прежде чем ты примирилась со своим решением. Ты выбрала меня — слышишь ли ты себя, Эстер? Нам не придется больше ждать, Эстер! Дай мне неделю, и ничто не будет стоять между нами. — Амос, это не… — Неправильно? Незаконно? Не по заповедям Божьим? Конечно! Но разве то, что мы уже совершили, правильно, законно и невинно? Я помню ту ночь в библиотеке, когда мы говорили о последствиях «преступной связи», мы оба выбрали не светлый путь и с каждой встречей лишь утверждались на нем. Мистер Эшфилд изначально был основным нашим препятствием, и вскоре его нельзя уже было не брать в расчет. И вот мы дошли до той точки, где на препятствие надо либо наткнуться и остановиться, либо устранить его и продолжить путь. — Амос, ты просишь от меня слишком быстро принять это сложное решение! — сказала она с надрывом. Бледная, отчаявшаяся, затравленная, она выглядела совершенно напуганной, как если б ей завязали глаза и заставили идти по тончайшему лезвию над пропастью. — Что ж, твой муж не очень расщедрился на сроки! Да и ты сама усложняешь это решение. Если б ты хотела, чтобы я остался, ты бы сказала это без раздумья. Что ж, Эстер, прощай! — Амос развернулся и направился к выходу. Она бросилась за ним и порывисто обхватила его со спины, прижавшись к нему щекой. — Нет, прошу, не уходи, Амос. Не бросай меня, не оставляй меня! Дай мне всего лишь немного времени… Я должна набраться мужества или же умерить свою страсть, смириться с его смертью или понять, каково мне жить без тебя. Дай мне время, прошу! Амос тяжело вздохнул. «Невыносимая!» — подумал он и неторопливо развернулся к ней, взял ее за руки — обычно расслабленные и ластящиеся, но сегодня цепкие и сводимые судорогой от напряжения. — Хорошо, Эстер, я дам тебе время, но не очень много. Слушай меня внимательно: сегодня вечером я отъеду в Кросскэнонби, остановлюсь там в гостинице «Медвежий угол». В «Старых вязах» я намеренно забуду свою записную книжку — ты найдешь ее на столе в моей комнате. Завтра, если ты согласна на мой план, ты поручишь слуге принести ее мне. В тот же день ты напишешь своей сестре в Лидс и сообщишь ей, что приедешь в ближайшие дни погостить на неделю. Как получишь ответное письмо от сестры, уезжай, желательно, с дочерями и не возвращайся раньше, чем через неделю. В неделю твоего отсутствия все решится. Я все сделаю. — Амос… — она сжала его руки в своих. — Береги себя! — она склонила голову покорно, понимая, что уже приняла решение, и каким бы неправильным оно ни было, она не могла отказаться от него, и отпустила руки. Отпустила Амоса. Ненадолго. Всего лишь недели на полторы от себя. А может, и на всю жизнь, если кто-то еще проведает об их планах. Ему могла грозить смертная казнь — но оба понимали, что это стоило риска, и Амос, на прощание улыбнувшись, весело крикнул: — Я буду аккуратен, обещаю! И удалился из гостиной собирать вещи, оставив Эстер наедине с ее переживаниями. Она села за вышивание, но нитка путалась, ряды сбивались, иголка выпадала из пальцев, каждый стежок еще больше нервировал ее, вместо того чтобы принести желанное успокоение. «Но по крайней мере, если такова цена моей свободы, я готова ее заплатить; только будучи свободной, я могу быть с Амосом, а я ведь никогда-никогда не была свободной, не знала, что такое свобода. В годы моего детства, кажется, само слово «свобода» стало запретным: сперва борьба с американскими колониями, затем погромы французской революции — английское общество, однако ж, всегда считало «свободу» чем-то предосудительным. И наверно, оттого, что сам путь к свободе всегда сопровождался кровавыми жертвами. Или же это предосудительность в отношении свободы делала ее столь кровавой?.. Нет, я не должна о таком думать! Лишь бы Амос оставался в безопасности. Господи, если уж ты отказал ему и мне в спасении, то хотя бы сохрани нас!» В окне среди застывших, искореженных вязов было видно, как Амос загружает свои немногочисленные пожитки в экипаж. Из домашних только Элис вышла его провожать, и казалось, как и Эстер, наблюдавшая за их сценой прощания из окна гостиной, не могла оторвать своего взгляда от Амоса. Амос по-родственному обнял Элис, потрепал ее по голове и, видимо, дал несколько шутливых наказов, так что смех Элис донесся до Эстер, которая строго нахмурилась. «И в самом деле, как я только могла просить его жениться на Элис, это было бы совершенно нестерпимо!». Стоило смеху Элис стихнуть, как Амос запрыгнул в экипаж, бросив прощальный взгляд на окно малой гостиной, в котором виднелся силуэт Эстер, и в следующее мгновение раздался скрип колес и шлепанье слякоти под копытами лошади. Элис стояла у подъезда, пока экипаж не скрылся из виду, и лишь после этого, как бы против желания отрывая себя от места, на котором прощалась с кузеном, нарочно медля направилась в сторону дома, совершенно не ведая о том, что кузен ее уехал затем, чтобы вернуться, чтобы из управляющего «Старых вязов» превратиться в их полноправного хозяина.