Элисса из "Старых вязов"

Амос шел по еще не вспаханному черному полю, держась подальше от дороги, чтоб случайные путешественники не заметили его. Его туфли и брюки изрядно измазались в грязи, на его лбу проступала испарина. Он походил на одинокого зверя, от которого отвернулась даже луна, поспешившая скрыться за траурной вуалью облаков. «Через час все закончится, — думал он. — Арчибальд Эшфилд больше не будет тяготить меня». Последние дни, подготавливаясь к тому, на что он решился, Амос жил лишь этой идеей, сотни раз проигрывая в голове, как это произойдет — заметит ли его Арчибальд, будет ли дом пуст, не остановит ли его кто-то или что-то. Он не задумывался, какими будут последствия. Единственное, что его беспокоило, — его долг: он должен совершить задуманное. И больше всего он боялся не тюрьмы и не виселицы, а того случайного или рокового Нечто, которое могло бы предотвратить его преступление. Все дни, что он готовился, он сторонился людей, не вступал с ними в разговоры больше, чем того требовали нужды. Он боялся, что кто-то может разузнать о его планах, прочесть его мысли или рассказать в задушевной беседе историю, которая бы пробудила в нем что-то давно забытое и заставила бы отказаться от своих намерений. Нет, ничто не должно помешать воплощению его идеи. Если он оробеет и даст слабину, он предаст Эстер. Эстер, которая вверилась ему и передала злосчастную записную книжку. Сам того не признавая, Амос надеялся, что она ее не передаст, что она предпочтет разорвать с ним их тайные отношения, решит остаться быть верной мужу, и он, Амос, просто уедет в Бат предаваться страданиям покинутого возлюбленного и залечивать свои душевные раны ровно до того момента, пока он не найдет утешения в объятиях какой-нибудь благовоспитанной девицы вроде Элис, которой будет безразлично его прошлое и его материальное положение и которая будет беззаветно любить его, даже несмотря на то, что он сам никогда не сможет дать ей даже сотую долю той любви, кою он некогда отдавал Эстер. Но когда он завтракал в гостинице и посыльный Эшфилдов вручил ему записную книжку, мелкая дрожь пробежала по телу Амоса, а внутри что-то заклокотало. «Нет тебе жизни без Эстер, Амос, — подумалось ему тогда. — Нет тебе и покоя с ней». Книжка, переданная из ее нежных рук, внушала и ужас, и восторг, и уже через десять минут, оказавшись в своей комнате, Амос прижимал записную книжку к сердцу, как если б это была сама Эстер, и горячо шептал: «Всё сделаю, Эстер, всё исполню». Спустя два дня к нему пришла короткая записка из «Старых вязов», благоухавшая хорошо знакомым ароматом: в ней Эстер сообщала, что ее дочери решили не ехать с ней в Лидс к ее сестре Энн, поскольку Элис успела подхватить суровую простуду и слегла с ней, время от времени сваливаясь в горячечный бред, и Беатрис отказалась оставлять сестру одну в таком состоянии. Это путало планы Амоса. На присутствие юных мисс он не рассчитывал в своем плане, тем более что их спальни находились не так далеко от родительских в доме. Но и это злосчастие не могло заставить его отказаться от задуманного. Он знал: или сейчас, или никогда — если он откажется от преступления, на которое решился ради Эстер, он обманет ее доверие, он предаст ее, он потеряет ее любовь, он обречет ее на несвободу в этом старинном доме, скрывающемся в тени узловатых неказистых вязов за высоким забором. Он дрожал. От холода или от страха, он не отдавал себе отчет в этом. Его руки зябли. В висках стучала кровь. На горизонте, как темная скала, к которой он должен был пристать и о которую мог разбиться, возвышались «Старые вязы». Амос нарочно замедлял шаг, то и дело оглядываясь назад, лишь бы не видеть приближения этой маячащей угрозы. Ему хотелось закрыть глаза и, открыв их, осознать, что мистер Эшфилд мертв — он испытывал брезгливость и ужас перед тем, чтобы убить дядю своими руками. Он ненавидел мистера Эшфилда, он его презирал, мнил не смыслящим в ведении хозяйства стариком, чьи выходки грозят разорить поместье, он ревновал к нему Эстер, он много раз воображал его убийство, он грезил о нем, эта сцена снилась ему по ночам, преследовала его, но теперь Амос ощутил неожиданную робость. Вопреки всей ярости, клокотавшей в нем, зревшей с малых лет, с того момента, когда он осознал, что вынужден ютиться в маленьком холодном пасторском доме, тогда как его дядя живет в дорогих хоромах, на которые имеет право чуть большее, нежели его отец и он сам, Амос не находил в себе достаточной смелости, чтобы его хладнокровно уничтожить. Начал накрапывать дождь. Его капли мешались с испариной на лбу Амоса и еще больше размазывали грязь по одежде. «Отец назвал бы меня грязным грешником и разразился бы руганью, — подумал Амос, усмехаясь, — а мать лишь бы вздохнула и поставила чайник. Знали бы они, чем я стал, на что я иду — трижды бы отреклись от меня. Я сам от себя хотел бы отречься… Неужели я…?» Он на мгновение остановился и прикрыл глаза, чтобы ощутить, как холодные капли щекочут его шею и спину, пробираясь под одежду, окропляя ее. Он резко посмотрел на небо, как бы бросая ему вызов — вызов этому неподвижному, скучающему, устланному звездами, безразличному простору, который был, есть и будет свидетелем многих преступлений, до которых ему нет никакого дела. Звезды светили холодно и далеко, то и дело скрываясь за тучами, как если бы не хотели смотреть на него, жалкого, озябшего, промокшего. Такие же звезды сияли в глазах его отца, отстраненных и жестоких, но иногда в моменты гнева полыхавших, как тысячи солнц. Амос подумал, что, если бы небо сейчас всколыхнуло слепящее кровавое зарево, это бы ничуть не удивило его. Он продвигался дальше. И вот перед ним тонкой паутиной предстали ворота «Старых вязов». Негостеприимные, они были закрыты, но Амосу, который в детстве вместо изучения Закона Божьего предпочитал воровать яблоки в соседском саду с городскими мальчишками и за которым никогда не присматривали гувернеры и няньки, как это обычно бывало с равными ему по рождению, ничего не стоило перебраться через них. Амос хотел было двинуться по главной подъездной дороге к дому, но, заметив слабый огонек свечи в одном из окон, свернул на узенькую тропку, терявшуюся среди темнеющих в ночи ветвей и стволов вязов. Настанет время, и он, непременно, подъедет к «Старым вязам» среди дня в экипаже по главной дороге, слуги распахнут ему ворота, дворецкий проведет по каменной лестнице и откроет дверь, он зайдет, присвистывая и улыбаясь домашним, как полноправный хозяин, а Эстер обнимет и расцелует его… Но пока он чужак, изгнанник, нежеланный гость, последний человек, которого бы хотел видеть строгий хозяин дома, его дядюшка Арчибальд Эшфилд. Укрываясь за стволами вязов, подсобными постройками, умоляя сгустившиеся тучи не открывать луну и звезды, раньше чем кончится его дело, Амос крался к черному ходу. Обычно ленивые слуги оставляли его открытым, чтоб по утрам молочник, пекарь и мальчишка, посылаемый бакалейщиком, сами заносили продукты в дом и брали оставляемый им расчет, не тревожа прислугу, слишком занятую утренним сном. Арчибальд Эшфилд знал об этой негласной системе, но не придавал ей совершенно никакого значения; собственные распорядки прислуги в его доме вовсе не смущали его, покуда завтрак, обед и ужин подавались вовремя, а в комнатах было чисто и натоплено. Амос усмехнулся, подумав о том, что эта маленькая беспечность будет стоить его дядюшке жизни. «Но ничего, и этот небольшой недостаток в управлении «Старыми вязами» я уберу», — решил он, переступая через порог дома и прикрывая за собой тонкую дощатую дверцу черного хода. Лишь бы смочь убить Арчибальда Эшфилда! Амос предчувствовал: его ждет непростой разговор с дядей. Арчибальд Эшфилд вопреки его расчетам не спал — это в окне его кабинета, совмещенного с спальней, горела свеча, которую Амос заметил, приближаясь к дому. Наверняка старик еще работал, перебирал письма или счета и приходил в ужас оттого, как скоро разорится его поместье. Нет, нельзя дать старому Эшфилду заговорить, иначе Амос точно растеряет решимость. Все должно произойти быстро, незаметно, ведь Амос никогда не убивал — а Арчибальд Эшфилд, будучи юнцом, сражался с восставшими колонистами в Америке под командованием генерала Хау. И почему он только вспомнил про эту часть биографии дядюшки только сейчас, когда зашел в его дом, пообещав Эстер убить его? Безумец! А то, что потом дядюшка вел светскую жизнь в Лондоне, бретёрил и участвовал в дуэлях, вел бурную и бездумную жизнь, о которой Амосу рассказывал отец, нередко сопровождавший брата в его приключениях, пока «Старые вязы» не перешли Арчибальду Эшфилду по майорату. Нет, Амос совершенно не оценил то, каким сильным противником мог оказаться его старый дядя. Может, свернуть пока не поздно, отказаться от этой затеи? Но Эстер! Разве человек, проживший часть своей жизни так, достоин жить с ней, достоин касаться ее, разве он достоин «Старых вязов»? Минуя кухню, куда и вел черный вход, Амос прихватил крупный нож для разделывания мяса — одного движения рукой ведь совершенно точно хватит, чтобы перерезать Арчибальду Эшфилду горло. Амос коснулся пальцем лезвия, и этого легкого прикосновения хватило, чтобы на пальце выступила алая крохотная капля. «Острое». Выходя из кухни в холл, Амос чуть не натолкнулся на слугу, который мирно заснул на скамье у двери. «И почему он только не в флигеле для слуг?» — Амос замер и задержал дыхание. Слуга мирно сопел и даже не ворочался. Лишь убедившись, что он действительно спит и не заметит даже тени вошедшего, Амос последовал дальше. И все же он был недоволен: слишком многое пошло уже не по плану — сперва болезнь Элис, потом горящая в окне свеча, теперь этот служка. Было ли в том дурное предзнаменование? «Уйди, уйди, пока не поздно» — эта слова почти звенели в его голове, но Амос упрямо игнорировал их. Ступени, бесконечные ступени на второй этаж, ближе, ближе к заветному кабинету Арчибальда Эшфилда. Амос шагал медленно, оборачиваясь, не то оттягивая приближение неумолимого момента, не то опасаясь оказаться замеченным. Кто знает, быть может, в столь поздний час, помимо Арчибальда Эшфилда, не спит еще кто-то. Например, пронырливая Беатрис. Эта несносная девчонка ведь как-то смогла разузнать об его отношениях с Эстер — что помешает ей узнать и о его ночном визите к ее отцу? О Беатрис тоже надо будет позаботиться, но позднее. Надо будет найти способ укротить ее любопытство и заставить ее замолчать. Амос иногда вздрагивал, ему чудилось, будто он слышал шаги или шуршание платья, он озирался и с облегчением выдыхал, когда осознавал, что это отнюдь не бдящая, вездесущая Беатрис, а барабанящий по крыше дождь или колыхающиеся портьеры, надуваемые проникающим через открытые окна холодным ветром. К счастью или к сожалению Амоса, никто его не поймал и не увидел. Он оказался перед дверью в ненавистный кабинет, куда он приносил черновики писем и отчетов, где неоднократно излагал свои рекомендации по управлению хозяйством «Старых вязов» и угольными шахтами и где эти рекомендации демонстративно бросали в камин. Сердце заколотилось как сумасшедшее. Сейчас! Сейчас! Ворваться, одним прыжком настигнуть за столом, взмах ножом, горло и бежать прочь, пока его никто не заметил. Главное, не вступать в разговор, главное, быть внезапным. Амос заложил нож в карман сюртука, крепко, до боли в пальцах сжал его рукоять. Это дело одной минуты: зайти и выйти. Можно скинуть нож на спящего на кухне слугу — его заподозрят в лунатизме и упекут в бедлам, никто в деле разбираться не станет, ведь так? Амос вдохнул прохладный воздух, толкнул дверь, сделал шаг. Пламя свечи на столе дядюшки дрогнуло. — Амос! — раздался звучный и глубокий голос Арчибальда Эшфилда. Амос вздрогнул: он все еще оставался в тени и на большом расстоянии от стола — как дядюшка мог его обнаружить и узнать? Арчибальд Эшфилд сидел на массивном деревянном резном стуле, повернувшись к нему, смотрел на него темными, блестящими глазами из-под кустистых поседевших бровей и произнес: — Знаешь, сколько раз меня так пытались убить американские партизаны в моей палатке? Если бы ты не вздыхал так долго у моей двери и имел чуточку больше решимости… Ну-ну, выйди, на свет, я погляжу на тебя, на твое взволнованное лицо. Убить человека, сынок, ведь не так просто, как кажется, правда? Даже если этот человек — твой нелюбимый дядюшка, выгнавший тебя из дома, который ты всегда считал своим. Ну-ну, подойди ближе, знаешь ведь, я навредить тебе ничем не смогу. Амос сделал несколько беззвучных шагов по мягкому ковру. Оранжевый отблеск свечи подчеркивал строгость и напряжение его лица, будто разрезанного на две половины — одна тонула в ночном мраке, другая щурилась от света и всматривалась в дядю, будто пытаясь предугадать его мысли и движения. Амос мертвенно побледнел, пребывая в предчувствии провала. Всё шло не так: дядя заметил его, дядя заговорил с ним. — Я так и знал, что ты придешь, не станешь искать сатисфакции, как джентльмен, — задумчиво произнес Арчибальд Эшфилд, облокачиваясь на спинку стула, — а явишься ночью, крадучись, как вор, в место, которое было твоим домом и должно было стать твоим домом. Ты мог прийти сюда в такой час только с одной целью. Я ведь прав? Теперь, когда твой отец умер, я — единственное препятствие между тобой и «Старыми вязами», единственный, кто мешает тебе удовлетворить твое тщеславие. — Я не тщеславен, — отчеканил Амос. Он прилагал нечеловеческие усилия, чтобы голос его не дрогнул. — Я делаю это не ради «Старых вязов»! — Ты хочешь сказать, что делаешь это ради любви? Все убийства, мой мальчик, происходят либо ради выгоды, либо ради мести, либо ради любви, причем последние два мотива, как правило, идут рука об руку. Я тоже в свое время стрелялся во имя любви, я был молод, горяч и жаждал отдать жизнь из романтических побуждений, чтобы, лежа на смертном одре, видеть как горюет остывшая ко мне возлюбленная. Но любовь проходила, и потом я много раз задумывался, как нелепа была бы моя жизнь, если бы я действительно умер ради сиюминутного увлечения, ради желания потешить свое самолюбие. Ты думаешь, я не заметил того взаимопонимания, что ты обрел с Эстер? Ты, верно, полагаешь, что ты влюблен в нее и что она влюблена в тебя в ответ. Я огорчу тебя, мой мальчик. Вот, что я тебе скажу, не как твой соперник, коим ты меня мнишь, но как твой добрый дядя: я прожил с Эстер больше двух десятков лет, и смею заверить тебя, я знаю ее. Эстер очень умна, и она не умеет любить. Не будь она такой, она никогда бы не сумела стать моей женой, не смогла бы соприкоснуться с высшим светом, будучи низкородного, буржуазного происхождения. Я рад, что хоть одна из моих дочерей унаследовала ее ум. Но не верь чарам Эстер, мой мальчик, не дай ее словам обольстить тебя, ибо они хуже всякого яда — ее интерес к тебе обусловлен желанием сохранить «Старые вязы» под своим контролем, когда они перейдут во владение к тебе. Не она ли желала, чтобы ты женился на Элис? Еще один способ сохранить контроль. Она как умная женщина пробовала все уловки. И право, было бы легче, гораздо легче, если б твое внимание привлекла моя младшая дочь. Если бы ты проявил хоть немного сочувствия к мисс Элиссе, Амос, видит Бог, я бы благословил вас и дал бы возможность этому плану Эстер свершиться. — Вы все лжете! — Амос не мог сдерживаться более. Внутреннее напряжение, провал его плана, многословность дядюшки горячили его, распаляя обжигающую ненависть. — Вы говорите, что Эстер не умеет любить лишь потому, что она никогда не любила вас. Но меня она любила, меня она любит. Впрочем, ваша ложь и ваш страх признать очевидное — не единственные причины моей ненависти к вам, — Амос на мгновение замолчал, по-детски зажмурился и закусил губу, будто избегая неприятных воспоминаний, а затем продолжил: — Мое детство… Один лишь вы виноваты в том, что оно прошло в холодном пасторском доме, пока вы нежились у камина, что моя семья порой голодала, тогда как вы не знали недостатка ни в чем, что я не получил того воспитания, какое подобает джентльмену моих кровей. Ваша жадность и ваша бессердечность к бедам семьи вашего брата, ваше равнодушие к тем слезным письмам, что я писал, когда моя мать умирала в болезни, — вот, за что вы отвечаете сейчас. Арчибальд Эшфилд нахмурился, сцепив руки в замок, положил их на колени и, сочувственно глядя на Амоса проникновенно, так, как будто стремился прочитать в его душе, смиренно и тихо произнес: — Больше всего я виню себя в смерти вашей матушки Джейн. Я мог бы прислать вам деньги на врачей и лекарства, и она бы не умерла. Но я не поверил вашим письмам, Амос. Для моего неверия был особый резон. Позвольте мне объясниться. Много лет я высылал брату Ричарду деньги, порой довольно крупными суммами, и высылал их до тех пор, пока Джейн не написала мне письмо. Она просила меня больше не высылать вам деньги, ведь она наивно полагала, что, если денег станет меньше, мой бедный брат Ричард прекратит их беспутно спускать в карты. Пристрастие Ричарда огорчило меня, и я, прислушавшись к просьбе Джейн и желая наказать своего брата, который уже доставил мне много хлопот, перестал высылать вам помощь. Вашему письму я не поверил: я подумал, что Ричард принудил вас солгать мне, чтобы выманить деньги — он так уже делал, то жалуясь на необходимость чинить провалившуюся крышу, то сетуя на свое здоровье. Джейн умерла — и в этом есть моя вина, но не меня вам винить в несчастливом детстве. Если бы ваш отец за несколько лет до вашего рождения не соблазнил сестру мистера Кита, простоватую, но очень красивую девицу — ее звали Сьюзен, Сьюзен Кит, она была милейшей девушкой во всем Кросскэнонби — и если бы она не умерла, рожая ему внебрачного ребенка, он мог бы остаться в «Старых вязах». Но он запятнал честь Эшфилдов, почти до безумия довел нашу престарелую мать, и чтобы избежать скандала в высшем свете и праведного гнева наших арендаторов, я приложил немало усилий, чтобы найти ему приход подальше от Кросскэнонби, чтобы он мог спокойно жить там, где никто не знал бы его имени и его позора. Лицо англиканской Церкви, священник, отпрыск рода Эшфилдов! Прояви Ричард больше сдержанности и благоразумия, будь он джентльменом не только по статусу и происхождению, но и по своей натуре, и я уверяю тебя, вы бы не были ничем обделены, — дыхание Арчибальда Эшфилда становилось тяжелее, голос громче. Казалось, его злость сейчас разойдется и недовольство непутевым братом обрушится на Амоса, но вместо этого старый джентри вдруг стих и с грустью, как бы оправдываясь, добавил: — Мои поблажки для мистера Кита — не прихоть, наша семья погубила его сестру и обременила его похоронами младенца, который не должен был рождаться, если бы не вероломство Ричарда. Амос чувствовал себя растерянно. Его рука по-прежнему сжимала нож в кармане, но он всё ещё не мог найти в себе силы для решающего удара. Слишком много тайн, скрывавшихся «Старыми вязами», обрушилось на него за раз. Неужели его собственный отец был не просто неудачником, но и негодяем? Неужели Арчибальд Эшфилд мог столь многое сделать для его семьи, а его мягкое отношение к мистеру Киту — не безрассудное благородство, а вполне себе разумные извинения, призванные держать рот мистера Кита на замке? Но что-то в Амосе все равно поддерживало неугасимую злобу. — Моя матушка знала о прошлом моего отца? — Ты обязан своим существованием тому, что она этого не знала, — Арчибальд Эшфилд усмехнулся, и свеча, горевшая на его заваленном бумагами столе, усмехалась вместе с ним. — Вы обманывали ее всю ее недолгую жизнь! — да, быть может, хозяин «Старых вязов» был в меньшей степени виноват перед Амосом или его отцом, но он определенно оставался причастен к смерти его матери, к невзгодам, которые ей пришлось претерпеть. «Как ты еще себе объяснишь это убийство, Амос?» — Арчибальд Эшфилд будто проник в его собственные мысли, завладел его внутренним голосом и насмехался над ним. Огонь стоявшей на столе свечи в очередной раз шелохнулся и приподнялся ввысь. Тень усталости пробежала по нахмуренному лицу Арчибальда Эшфилда. Он потер переносицу, закатал рукава накрахмаленной белой рубашки, вздохнул и посмотрел в глаза Амоса, пытаясь отыскать потерянный контакт и восстановить его, найти в нем того лохматого, веселого мальчугана, которого он знал в детстве и который приезжал к нему в «Старые вязы» на каникулы. — Да, получается, что так, — признал он, качая головой и грустно улыбаясь, — получается, я обманывал вашу бедную матушку всю ее недолгую и несчастливую жизнь, я же устроил ее брак с Ричардом, я же дал ей приданное, введя Ричарда в заблуждение о ее благосостоянии, и я же не выслал ей денег на лечение, когда они были ей так нужны. Меня утешает лишь то, что я не обманывал ее больше, чем сам Ричард — в этом его было трудно превзойти. — Вы… вы… — бескровные губы Амоса содрогались, он шипел, потому что голос отказывал ему, — я вас ненавижу. — Я рад, что мы прояснили этот и другие моменты, — спокойно произнес Арчибальд Эшфилд, теряя всякий интерес к Амосу и отворачиваясь к бумагам. Растерянность племянника и его приступы гнева изрядно наскучили ему. — Наш диалог зашел в тупик, и теперь я настоятельно прошу покинуть мой дом и не являться в него, пока вам не поступит извещение от нотариуса о моей смерти и переходящем вам по праву майората наследстве. А также не пишите ни моей жене, ни моим дочерям, если не хотите скомпрометировать их и не разрушить честь «Старых вязов», — Арчибальд Эшфилд взялся за перо и сосредоточился на каком-то письме, сочинение которого было прервано появлением племянника. «Вот он момент!» — всполыхнуло в голове Амоса. Старик думал, что он может заболтать, обмануть красивыми речами, рассказать о своей добродетели, покаяться. Нет! Слишком поздно! Ненависть Амоса уходила глубокими крепкими корнями в его сердце, и взрыть ее никакие раскаяния, извинения и многословные объяснения не смогли бы. И к тому же, он обещал Эстер. Эстер, которую этот старик ни во что не ставит, которой отказывает ей в способности любить, с которой запрещает видеться и переписываться. Нет, его слова не вырвут из его сердца ни его ненависти, ни его любви. Любви столь же сильной, а может, даже еще более сильной, чем его ненависть. В пару шагов он наскочил на Арчибальда, схватил напрягшимися пальцами за плечо и прижал его к стулу, не давая возможности ни подскочить, ни подняться, ни увернуться. Взмахнул ножом и с силой вогнал нож в шею. В жалкую, бьющуюся синюю жилку, проступавшую на морщинистой, дряблой, раскрасневшейся коже. Арчибальд Эшфилд попытался дернуться и откинуть Амоса, но смог лишь издать невнятный хрип. Его глаза, вытаращившись в испуге, смотрели на Амоса, как бы не узнавая его. Амос вытащил нож и снова ударил, вгоняя всю свою злость в это жалкое, обмякшее тело. Арчибальд все еще оставался в сознании несмотря на то, что ворот и плечо его рубашки стремительно багровели. — В этом доме все, что могло быть скомпрометировано, уже скомпрометировано. В «Старых вязах» уже не осталось чести, и в этом заслуга не только моего отца, но и ваша, дядюшка. Но я не оставлю «Старые вязы», я позабочусь о них, — Амос в очередной раз выдернул нож. Обмытый кровью, он норовил выскользнуть из его руки, но хватка Амоса была крепка, и он начал, медленно нажимая, проводить ножом по горлу старого джентри, — и знаете, — он шипел, склонившись к уху умирающего Арчибальда Эшфилда, — я не оставлю Эстер, я позабочусь о ней. Рывок, и кровь залила бумаги, застилая написанные буквы и цифры, мешаясь с еще невысохшими чернилами. Всё было кончено. Так быстро и почти нестрашно. Тело Арчибальда Эшфилда обмякло и покосилось — и если б не неестественно задранная голова и залитые кровью рубашка, стол и ковер, если б не прорезающийся и густевший тошнотворный запах крови, можно было бы подумать, что он просто заснул за работой. Амосу хотелось смеяться. Завтра нотариус его известит о смерти Арчибальда Эшфилда и начнется процесс передачи майората. Если его не заподозрят и не арестуют, то через несколько дней он будет сидеть в этом кабинете и перебирать счета, как полноправный хозяин поместья, а в соседней спальне на кровати он будет перебирать шнуровку корсета Эстер — тоже как полноправный хозяин. Ему больше не придется делить ни «Старые вязы», ни возлюбленную. Надо будет только убедиться, чтобы слуги здесь основательно прибрались и заменили ковер. Очень бы не хотелось работать и принимать деловых партнеров в таком кабинете. А даже если его поймают, будут судить и приговорят к смертной казни, так ведь Эстер будет помнить ее как героя, освободившего ее от тяготившего брака. Она сможет жить как безбедная вдова, жалеемая и обогреваемая множественными родственниками и вызывающая сочувствие высшего света. А ведь вдовам позволено гораздо большее, чем замужним женщинам. Девочки, лишившиеся отца, да к тому же обеспеченные невесты с хорошим приданным, без труда найдут себе отличные партии. Амос уже мог предугадать: Беатрис выдадут за какого-нибудь второго-третьего графского сына — как, например, за Генри Сесиля Лоузера, того бледного, тонкого юношу, что, точно преданный пес, смотрел на нее на протяжении всего бала, проводимого в Замке его семейства; а Элис — либо Эстер ее предложит в качестве жены следующему наследнику «Старых вязов», далекому-далекому родственнику Эшфилдов, о существовании которого никто не ведает, либо майор Фицуильям, всегда относившийся к ней покровительственно и с особой добротой, примет на себя заботы о ней. В этот момент смерть Арчибальда Эшфилда для Амоса казалась даже благом. Свеча оплывала. Амос смотрел то на ее догорающий огонек, который становился все меньше и меньше, то на безжизненное тело дядюшки и не мог найти в себе силы уйти. Он это свершил. Неужели? Он доказал Эстер свою любовь и преданность, он сдержал обещание… — Амос! Что ты здесь делаешь? — раздался тонкий и слабый голосок. В дверном проеме в одной сорочке, сквозь которую просвечивала ее тонкая фигурка, стояла Элисса. Она выглядела не то как призрак, не то как сомнамбула. Движения ее были скованны, вялы и бесшумны. Взгляд ее мутных болотного цвета глаз плыл, а в уголках их стояли слезы. Щеки были покрытым болезненным пунцовым румянцем, который, казалось, не сходил с ее лица уже несколько дней. Она, ничего не замечая, приблизилась к нему, не веря, что появление Амоса в «Старых вязах» не сон, и дернула его за рукав. Ощутив на пальцах что-то слизкое, девушка вздрогнула и прошептала: — Это что… кровь? Откуда? — она доверительно посмотрела на Амоса, но он ничего не ответил ей. Он стоял в оцепенении. Последнее, что он ожидал, увидеть мисс Элис сразу после убийства. Она обернулась. Ее заколотила мелкая дрожь. — Отец! — хотела было вскрикнуть она, потянувшись к телу, к алеющим на шее, растекающимся липкой кровью ранам, но Амос закрыл ей рот ладонью и прижал к себе. — Т-с-с-с! — прошептал он ей на ухо. — Ты ведь не хочешь, чтобы нас обнаружили? Вдвоем, когда ты в неглиже. На месте убийства твоего отца. Какая компрометирующая ситуация для юной леди! Элис задыхалась. Она была так близко с Амосом, он так прижимал ее, что она слышала, как судорожно бьется его сердце, и ее собственное сердце подстраивалось под его. Но ее глаза не могли оторваться от бездыханного тела отца, от леденящих луж крови, застывавших бурыми пятнами на столе, бумагах, ковре. Она дрожала и лишь смогла, заикаясь, прошептать: — Х-х-х-хорошо, я н-н-не з-з-закричу. — Какая послушная девочка! Амос убрал руку и отпустил девушку, которая тут же бросилась к телу отца, не обращая внимания на то, как багровеет ее белая сорочка, как ее еще детские ступни омываются кровью, как ее руки тонут в крови. Она пыталась обнять отца, нащупать его пульс, заглянуть в зрачки, разглядеть его раны, смотрела ему в лицо и безмолвно рыдала. — Амос, это ведь не ты, Амос, скажи, это ведь не ты… — она подняла на него голову. Амос заметил, какую зловещую тень отбрасывает ее сгорбленное над трупом отца тельце при жестоко-оранжевом свете свечи, как измазан в крови ее маленький тонкий рот оттого, что Амос пытался ее заставить замолчать. Элис, казалось, не замечала ни страшных теней, ни догорающей свечи, ни того, что вся была перепачкана кровью. Она смотрела на Амоса трепетно и доверительно, ни пятна крови на его сюртуке, ни нож в его руках были недостаточны для того, чтобы она поверила, что это сделал Амос. — Это был я, — Элис рухнула на пол подле тела отца и закрыла лицо руками. Свисавшая рука покоившегося на стуле мертвеца почти касалась ее головы, по-отечески гладя, — я убил твоего отца, Элисса, — Амос подсел к ней и, бросив нож на пол, попытался обнять рыдающую девушку, но она резко повела плечами и отодвинулась от него. Ее лицо исказила гримаса боли и ужаса, она дергала головой, а ее худые плечики, с которых соскальзывала запятнанная сорочка, содрогались. Никогда Амос не видел свою кузину настолько несчастной. Она стала свидетельницей его преступления: неужели теперь его ждет только плаха? Он не находил слов, он чувствовал, что Элисса потребует от него объяснений, но то, как он объяснял свое преступление себе и Эстер, и даже Арчибальду Эшфилду — все это меркло перед горем Элиссы. Нет, он не сможет ей доказать, что это преступление было нужным, что смерть ее отца станет благом для «Старых вязов» и оставшихся обитателей поместья. Мысль о том, что Элис можно устранить, убить так же, как ее отца, даже не приходила Амосу в голову. Все, что ему сейчас хотелось, — это утешить ее, снова завоевать ее расположение и, быть может, любовь, чтобы она в нем увидела того смешливого и доброго кузена Амоса, которого она еще несколько дней назад провожала из «Старых вязов». — Зачем? Зачем ты это сделал? — пролепетала она, находясь в каком-то полутрансе. — Зачем ты убил душу? Неужели «Старые вязы» стоили того? — Убил душу… «Старые вязы»… — бездумно повторил Амос. — Нет, нет, Элисса, — его сдержанность, которую он пытался проявлять в разговоре с Арчибальдом Эшфилдом, рухнула, волнение охватило его голос, и Амос взял рыдавшую девушку за руку так крепко, чтобы она точно не могла вырваться. Но она даже не пыталась: ссутуленная, она застывши смотрела на тело отца, — ты не так все поняла. Я не ради «Старых вязов» все это сделал. Я… ради тебя… — смятение и путанность в его тоне сменились вкрадчивостью, но Элис этого даже не заметила. — Меня? Причем тут я? Я никогда не хотела смерти отца. Тем более такой. — Твоя мать тебе не говорила? — О чем? — впервые Амос услышал в ее голосе недоверие. — Чтобы ты выказала мне внимание и проявила ко мне участие. Элис кивнула. — Но при чем тут это? Ты убил моего отца, — процедила она сквозь зубы. Впервые Амос увидел, чтобы Элис испытывала злость. Он дерзнул погладить ее ладонь, которую держал, легко провел большим пальцем от запястья по выпирающей косточке вниз — Элис вновь дрогнула и затихла. Могла ли она злиться на человека, к которому испытывала такое? Это он все думал, что у нее детская любовь, а она сейчас, видя его безусловно виновным, преступным, пыталась его услышать и понять. Ведь Амос, тот благородный и рыцарский Амос, которого она знала, так бы не поступил без весомых причин. Почему, почему Амос мог убить ее отца? — Я не понимаю, я ничего не понимаю, — бормотала она, теряясь в том сводящем с ума, захватывающем и нежно обволакивающем ужасе, который она испытывала под натиском его прикосновений, его жгучего взгляда, его слов. Она чувствовала: сейчас прозвучит то самое признание, которое она долго ждала, но как же она хотела, чтобы оно не прозвучало! Не здесь, не сейчас, не после того, что произошло! — Дело в том, что… — Амос осекся, ему надо было попасть под очарование Элис, посмотреть на нее иными глазами, поверить в собственную ложь и солгать, солгать так, как он еще никогда и никому не лгал. Только это дало бы шанс утешить Элис и, быть может, выпутаться из этой передряги. — Я приехал изначально в «Старые вязы», чтобы жениться на тебе, — Элис охнула и внимательно посмотрела на него. Он это произнес. Мир однозначно издевался над ней. — Я сообщил твоей матери миссис Эшфилд о своем намерении, она его одобрила, а потому давала тебе свои напутствия. Но дело в том, что мистер Эшфилд не одобрял мою партию. Даже несмотря на то, что я — наследник «Старых вязов». Он невзлюбил меня с первого дня, не знаю, какие у него были на то причины, но он сказал, что даже майор Фицуильям для тебя лучшая партия, чем я. — Майор Фицуильям? Этот смешной хромой солдатик со своими байками и античными мифами? Да он сам как античная развалина! — Элис неопределенно пожала плечами и затем нахмурилась. — Нет, он не лучше. Лучше тебя, Амос… — Элис посмотрела на тело отца и прервалась. Больше эту фразу она не смогла бы закончить. Но Амосу хватило, чтобы понять. Эстер не обманывала его, говоря о чувствах Элиссы. «Ты ее только помани — и она пойдет с тобой хоть на край света», — грудной, насмешливый голос Эстер всплыл в воспоминаниях. Мать слишком хорошо знала свою дочь. «К тому же, тебе ничего не стоит вскружить голову юной легковерной девице, как она», — у Амоса не было плана, как он будет вводить Элиссу в заблуждение, но всё складывалось и шло ровно так, как он бы меньше всего хотел. Впутывать невиновную, говорить о любви той, кого он не любил. Но он продолжал, отступать было слишком поздно. — Я пытался быть настойчивым со своим предложением. Из-за сложной ситуации с мистером Эшфилдом я не выказывал того, что чувствую к тебе, — он накрыл ее ладонь своей второй рукой и, закрыв глаза, нервно облизнул губы. Обманывать мисс Элис было выше его сил, и тем не менее, он ее обманывал — во имя другой, во имя Эстер, — я не хотел скомпрометировать тебя, я избегал тебя, и все равно мистер Эшфилд, радея за честь и доброе имя «Старых вязов», поспешил избавиться от меня, он выгнал меня, чтобы я не мог нанести тебе того вреда, какой только может нанести мужчина молодой девушке. Он не доверял мне. — И ты его убил. Ты убил моего отца, Амос. Вот он лежит, — она слабо кивнула в сторону тела. Она была вся холодная, замерзшая, на ее лбу, однако, проступали капли пота, а румянец на щеках разгорался еще больше. — Потому что, Элис, я не упускаю своего, — он чуть дернул тонкие девичьи руки, которые так доверительно лежали в его ладонях, и Элис подалась вперед, погрузившись в его объятия. Его жаркое дыхание касалось ее щек, шеи, плеч и опаляло ее — это было прикосновением языков адского пламени. — Почему, почему ты не сказал мне, Амос? — прошептала она. — Я бы умоляла его, я бы ползала у него в ногах, я бы лила слезы — столько слез, сколько понадобилось бы, чтобы он согласился на этот брак. Я бы ругалась, злилась, не разговаривала бы с отцом неделями, запиралась бы в своей комнате и отказывалась бы от еды… Амос, почему ты не предложил мне сбежать? Я бы сбежала в тот же день, не раздумывая, не заботясь ни о чем — ты говоришь, мама одобрила брак, а Беатрис не остановила бы меня. Я только кажусь такой слабой, Амос, ты не знаешь, я ведь не менее смелая, чем Беатрис. Но ты этого не сделал, ты просто всё разрушил. Тебя арестуют, тебя казнят — я не стану женой убийцы моего отца! — она уткнулась ему в плечо, и он почувствовал, как крупные слезы пронизывают его сюртук. Он гладил ее плечи, его рука медленно спускалась по ее позвоночнику — от тонкой хрупкой шейки, прикрытой копной распущенных русых волос, до поясницы. Каждое его прикосновение было желанным для Элис, она много раз представляла себе это в своих мечтаниях за дерзкими любовными романами, которые украдкой брала в семейной библиотеке, но каждое его прикосновение было пыткой, мучением, которое сжигало ее изнутри. Если б она только знала, что Амос станет убийцей ее отца — полюбила бы она его вновь? Ее сердце сжималось. — Почему так? Почему все получилось так?! — она всхлипывала, а Амос терялся, не знал, что ответить ей. Слезы Элис обессмысливали всю его жертву, принесенную на алтарь Эстер. Зачем он только задержался и не выбежал сразу, как только совершил убийство Арчибальда Эшфилда? — Я не верил, что ты согласишься на побег, я не верил, что ты будешь унижаться перед отцом ради меня, и я не верил, что мой разговор с мистером Эшфилдом дойдет до этого… — Мы могли бы убить себя, как это делают разлученные влюбленные в романах — но мы не сделали даже этого. Ты просто убил его. Предложение Элис привело Амоса в ужас — неужели эта девушка могла подумать и о таком исходе? Он продолжал гладить ее по содрогающейся спине и проговорил: — Я знаю, я знаю, Элисса, но что, если все можно исправить? — Что? Оживишь отца? — яд, характерный для ее сестрицы, сочился в ее словах, бровь недоверчиво и насмешливо изогнулась. Почему раньше он не замечал этого сходства между Элис и Беатрис? — Ты знаешь, меня казнят… — Элис поджала губы, а руки ее стиснули его сюртук, словно она не хотела отдавать Амоса никаким констеблям, никаким палачам, которые могли нагрянуть в любую минуту, но которые, не являясь, будто давали Амосу время, чтобы оттянуть наказание, а то и вовсе избежать его. — Но мы могли бы этого избежать. Ты бы могла мне помочь этого избежать. Быть может, ты не можешь позволить себе стать женой убийцы твоего отца, но если ты все еще любишь меня, ты бы могла спасти мне жизнь, Элисса, — он ласково коснулся пальцем ее подбородка, и ее детское, заплаканное лицо с горьким, словно скосившимся полураскрытым ртом взволнованно уставилось на него. Он погладил ее пунцовую щеку, заглядывая в растерянные глаза девушки. — Элисса, милая, когда явятся констебли, возьми вину на себя — они поймут, что это не ты, это физически невозможно, чтобы такая хрупкая девушка убила крепкого, хоть и старого мужчину, они поймут, что ты потеряла рассудок, не можешь пережить потерю, но они не смогут и найти виновного. Я затаюсь, спрячусь, уеду, а ты просто молчи, не называй моего имени, не выдавай меня, обвини себя… Милая Элисса, ты вся в крови… Они не казнят тебя, даже если подумают, что это ты, а они так не подумают — разве может дочь убить отца? А убийца, таинственный путник, сбежал и никто не знает, кто он и каковы его мотивы. Но они не должны его искать, сделай так, чтоб дальше тебя они не искали. Ты умная девушка, Элисса, ты справишься. Беатрис и матери ты тоже ничего не скажешь. Беатрис на меня точит зуб и ищет повода меня подставить, твоя мать и без того будет сражена горем. Помни, я сделал это ради тебя: сперва он не одобрил мою кандидатуру — но сколько бы других юношей он не подпустил бы к тебе, даже если бы ты в них влюблена. Заботился ли он о твоих чувствах? Теперь ты свободна и вольна благодаря мне. Окажи мне услугу, прикрой меня, не выдавай меня, спаси мою жизнь, милая Элисса. Юную девушку вроде тебя, даже если сочтут убийцей, то не казнят — да даже если дело дойдет до процесса, я знаю многих людей, влиятельных, благородных, адвокатов, графов и герцогов, которых слушает сам король, из самого Лондона — они защитят тебя, они заступятся за тебя, я вызволю тебя из любой тюрьмы, спасу от любого наказания, если только ты заступишься за меня, если прикроешь меня, если спасешь меня. Против тебя не найдут доказательств, любовь моя, ведь невиннее тебя и честнее быть никого не может, тебе не надо бояться, Элисса, ты ничего не потеряешь, но спасешь ничтожную жизнь жалкого твоего раба, для которого красота твоя губительной оказалась. Элис внимательно, точно завороженная, слушала его, стараясь ни упустить ни единого слова, и жалобно скулила. Она жалела Амоса, она жалела себя, она оплакивала убитого отца и свою разрушенную, погибшую любовь. Ничто не должно было пойти так. Они должны были жить с Амосом долго и счастливо. — Ничего не говори, Амос… зачем нам такая участь? Зачем только слышу я это признание на крови? Почему не сказал ты раньше? — она прижалась к его губам, одаривая его своим первым и прощальным поцелуем. Амос не ожидал такого от Элис и вяло, неохотно ответил, в следующее мгновение отстранившись от девушки, придерживая ее за плечи. — Ты веришь мне, Элисса? Веришь, что я помогу тебе, если ты поможешь мне? — внутри него всё содрогалось. Он даже представить не мог, что эта темная, промерзлая, дождливая ночь может обернуться так; что Элисса, неуверенная и ранимая девушка, его поцелует; что она поверит его выдуманным клятвам и историям с такой открытостью, с такой доверчивостью; что он сам, черт побери, будет обманывать юную мисс Эшфилд — ту, против которой он ничего не имел, которая зла никому никогда не сделала. И что делать он это все будет ради одной лишь возможности, которая, однако, имела все шансы не осуществиться, — коснуться Эстер, почувствовать ее любовь. — Да! Да! Амос! — она обхватила его лицо ладонями и принялась неловкими поцелуями обсыпать его щеки. — Я верю, Амос! Верю! Спасайся, беги, делай то, что нужно! Помни, что Элис Эшфилд любила тебя и любит! Что она тебя ждет и что постарается тебя спасти! Что она постарается тебя простить. — она отстранилась от него. — Иди, Амос! — она напоследок коснулась его руки. — Уже светает, скоро начнет просыпаться прислуга, придет молочник и посыльный от бакалейщика… Если хочешь уйти незамеченным, уходи! Элисса защитит тебя, пусть ничто тебя не беспокоит. Амос поднялся, оставляя невесомый поцелуй на шее Элис, и двинулся к двери. Она сидела на ковре с застывшими пятнами крови, держа свисавшую руку отца и смотрела на уходящего кузена — мужчину, который принес когда-то ей так много радости своим появлением в поместье, а теперь принес столько горя и муки. Она бы хотела его проклясть или возненавидеть, но не могла. Она его любила — и это было преступлением не меньшим, чем убийство. — Прощайте, мисс Эшфилд! — произнес Амос. Свеча на столе совсем затухла, расплывшись на подсвечнике. Легкий, едва заметный дымок ласково взвивался над ней, растворяясь в прохладном воздухе. — Прощайте, мистер Амос! — отозвалась Элис, и, прикрывая дверь кабинета, он напоследок увидел, как губы ее с зловещими кровавыми отпечатками шепчут: «amor, amoris, amori, amorem, amore, amor».