Скованная цепями

Тетя Сибил практически не изменилась, хотя за время, что мы не виделись, я успела подрасти на двенадцать дюймов, отрастить волосы и измениться внешне — повзрослеть, лишиться мягкости линий и детской округлости лица. Мои скулы стали точеней и, наконец, проявилась тонкая аристократическая кость, которая, не будь у меня смуглой кожи, могла бы выдать во мне древние аристократический корни. Но я не имею таковых, учитывая то, кем является мой отец, и уж тем более не рассчитываю на предков матери— обыкновенных ирландских земледельцев. Не отличается аристократизмом и моя тетушка, хоть и старается следовать негласным законам высшего общества. Она тратит большие деньги на благотворительность, несколько раз в год выезжает на приемы, посвященные какому-нибудь событию, и благоразумно поддерживает роль скорбной и тихой вдовушки, которая, после смерти мужа, не смеет предать его память. Ее приводят в пример высокой и сильной любви, но я вижу в ее одиночестве вполне удобное положение — она не какая-то безродная Сибил Лэйн, уроженка Штатов, она — леди Сибил Офльман — вдова известного австрийского дипломата, скончавшегося от инсульта в день своего сорокапятилетия. Сложно представить, если бы она вышла замуж повторно и лишилась столь высокого статуса, открывающего перед ней двери именитых домов Австрии. В отличие от нее, умудренной опытом и толикой хитрости, Энжел Офльман, ее единственная дочь, не отличается ни тем, ни другим, и на фоне сдержанной матери выглядит грубовато. Она редко следует правилам и всеми силами пытается выскочить за границы навязанных законов. И если в юности это выливалось в какую-нибудь безвредную пакость, то сейчас, когда Энжел исполнилось семнадцать, она делает куда более рискованные вещи, например, сбегает из дома, едва дождавшись, когда строгая родительница уснет крепким сном. Она доверительно говорит мне об этом, едва я захожу в комнату и опускаюсь на кровать, мечтая о нескольких минутах тишины. Приехать в пригород Граца, да еще обнаружить тетушку в полном здравии, совершенно выбивает из колеи. Я думала, она действительно нуждается в помощи, а оказывается, в помощи нуждаюсь я. Хотя бы от надоедливой Энжел, вдруг возомнившей себя моей близкой подругой. — Я безумно рада, что ты приехала, не представляешь, насколько здесь скучно! — Почему же, — обреченно пожимаю плечами и оглядываю обстановку знакомой комнаты. Кажется, она закреплена за мной, потому что после последнего визита здесь до сих пор остались кое-какие мои вещи: книги, изрисованные красками альбомы, резинки для волос и даже старая пижама. — Как Нью-Йорк? Уговариваю маму слетать туда на пару деньков, но, кажется, она не очень жалует Новый свет, — Энжел безостановочно болтает, в наглую ползая в моем чемодане и прикидывая на себя некоторые вещи, а я откидываюсь на кровать и прикрываю глаза. Перелет через Атлантику утомил. Еще сильнее утомляет трескотня кузины. Я пытаюсь уловить ход ее мыслей, но в голове то и дело всплывает неожиданное решение отца и его просьба не говорить никому о Граце. Можно подумать, кому-то есть дело до моего местоположения, и я сильно сомневаюсь, что американские журналисты рванут в Австрию лишь для того, чтобы застать дочь Эдварда Лэйна врасплох. Какой от меня толк, если я не увлекаюсь политикой и не владею никакой интересной для них информацией? — Ты как раз вовремя, детка, завтра состоится ежегодная вечеринка, и ты обязана там быть. Серьезно. Могу поспорить, у тебя не особо получается развлекаться дома. — Откуда ты знаешь? — Мама все уши прожужжала о твоих успехах в учебе, а хорошо учиться и развлекаться одновременно практически не реально. На самом деле реально, но я слишком боюсь разочаровать родителей, поэтому веду себя соответствующе их надеждам. Я не хочу, чтобы моему отцу когда-нибудь было за меня стыдно. — Ладно, ты, наверное, устала, так что отдохни, до ужина еще есть время. И бога ради, не вздумай сказать что-нибудь про затхлость этого места, иначе Сибил будет ворчать остаток вечера. — Я и не собиралась, ваш дом нельзя назвать затхлым, скорее уединенным, а это уже совсем другое. Что за вечеринка? — Закрытая. Попасть туда — крупная удача и в этом году мне удалось получить пропуск. Думаю, никто не будет против, если я приду не одна, а с красавицей-сестрой, тем более, приехавшей из Штатов. Поверь, Норин, мы умеем веселиться ничуть не хуже американцев. Вот увидишь, — она даже не дожидается моего согласия, а я, оставшись одна, думаю о том, что эта идея определенно мне не нравится. От слова совсем. В памяти всплывает последний выход в свет и крупная фигура Анвара, оставшегося за океаном. Он далеко, кажется, уже под толщей прошлого, но при воспоминании о нем, я все равно ощущаю тревогу, будто он и есть причина моего затворничества в Граце. Впрочем, это может быть простым совпадением, что противоречит поведению отца... Он явно не был рад тому, что мистер Росс разговаривал со мной, он оперативно увез меня домой, а затем вообще сослал в Европу. Он был обеспокоен, встревожен, напуган. Он что-то от меня скрывал. — Как же я устала... — закрываю глаза ладонью и проваливаюсь в спасительный сон, который к утру вновь выливается в знакомый кошмар, где Анвар Росс ожидает меня у границы света и тьмы. На этот раз он становится еще ближе и ему не хватает парочки шагов, чтобы ухватить меня за руку и утянуть за собой. Я даже вижу, как расширяются его зрачки, когда я оказываюсь напротив, но все же за невидимой границей. Он шепчет мое имя, неторопливо, хрипло, не двигаясь и ожидая, когда я сама протяну руку. И я ее протягиваю... — Эй, Норин... Норин... уже утро, — теплая ладонь касается моего плеча и я испуганно вскакиваю на кровати. Сердце стучит от наполнившего его страха, и обезумевшим взглядом я впиваюсь в лицо изумленной Энжел. — Что с тобой? Ты так крепко спала, что мы не стали будить тебя к ужину. Но завтрак ты пропустить не можешь, прости, — она виновато пожимает плечами, а я наконец успокаиваюсь. Она спрашивает, что со мной? Самой интересно.