Скованная цепями

Самое ужасное, что могло со мной произойти, произошло сегодня. Или вчера? Или неделю назад? Сложно сказать точно, потому что во тьме время идет иначе, оно может проноситься сутками, а может притаиться едва ползущими секундами. И когда я прихожу в себя, с трудом избавляясь от дурмана, я думаю о том, что прошло пол-жизни, что мои связанные руки атрофировались, а глаза, не различающие оттенки, больше никогда не увидят свет. Я думаю о том, что я брошена в ночь где-то на окраине Граца, но постепенно возвращающаяся способность чувствовать ввергает меня в панический страх: плавное покачивание и шум проезжающих мимо машин; тихие всхлипы; тошнотворная духота с точно такими же тошнотворными запахами. Онемевшее тело и раскалывающаяся голова. Рот, плотно заклеенный липкой лентой, и ощущение чего-то страшного и неизбежного. Я — любимая жизнью девочка с перспективным будущим затерялась во мраке, из которого нет выхода. И я напрасно зажмуриваю глаза, мечтая провалиться в сон, потому что нахлынувшие ощущения не пропадают — они обостряются в тысячи раз, когда в бескромешной тьме вдруг появляется свет — двери фургона-контейнера открываются и я, повернув голову в сторону от режущего света, натыкаюсь на остекленевший взгляд Энжел. — Выводи по одной, — грубый мужской голос разносится эхом, всхлипы усиливаются, но я вижу только бледную как приведение сестру, зрачки которой остаются недвижимыми. Понимание произошедшего накрывает волной, я дергаюсь, желая освободить руки, но этим только привлекаю внимание мужчины, нависшего над нами и вглядывающегося в мое лицо. — Ты что, куколка? — его лицо расплывается перед глазами, и я вновь поворачиваюсь к Энжел, все продолжая бороться с крепкими путами. — Эй, Элиот, взгляни. Вроде как одна окочурилась, — тяжелые шаги останавливаются рядом и крупный мужчина склоняется над сестрой, обхватывая ее за подбородок и поворачивая лицом к себе. Я не могу сдержаться и истерично всхлипываю, отчего мое дыхание становится шумным, хриплым, тяжелым. Она умерла! Умерла! Господи... Элиот роняет ругательство и брезгливо отдергивает руку. — Твою мать, захлебнулась в своей блевотине. Александр с нас три шкуры спустит. Нужно было проверять их чаще, — он вытирает ладонь о штаны и переводит на меня бездушно уставший взгляд. — Выспалась? Вставай, красавица, — он, не церемонясь, хватает меня за предплечье и одним рывком поднимает на ноги. Спутанные волосы прилипают к влажным от слез щекам и я пытаюсь обернуться, увидеть свою мертвую сестру в последний раз. Элиот ловко разрезает скотч, обернутый вокруг моих лодыжек, и грубо толкает меня вперед, отчего я чуть не падаю, споткнувшись о лежащую на полу девушку. Нас много, около тридцати, и каждая из нас похожа на другую: напуганная, растерянная и выкинутая за борт привычной жизни. В привычной жизни нет грубости, грязных слов, запахов испражнений. В привычной жизни я не боюсь людей и не вижу в них угрозу. А сейчас, оказавшись в этом аду, я наполняюсь обыкновенным животным страхом, который вызывает во мне заторможенность — я прекращаю дергаться и послушно иду вперед, туда, куда уводят остальных. Не уходит только Энжел, она остается лежать на полу фургона, с все тем же остекленевшим неживым взглядом. Милая, когда-нибудь я смогу вымолить у тебя прощение? Ведь это целиком и полностью моя вина — я выбрала не ту компанию. — Шевелись, — замечая, что я все время оборачиваюсь, Элиот толкает меня в плечо, а потом, когда мы заходим в какой-то склад, показывает на место в ряду. — Так, красавицы, сейчас мы избавим вас от этого, — он касается своих губ и подает знак напарнику, чтобы тот приступил к работе, — но запомните, если кто-то из вас вздумает сказать хоть слово без разрешения, я вырежу вам языки. Они вам все равно не пригодятся, — ухмыляется, показывая пожелтевшие крупные зубы, и подмигивает мне, стоящей всех ближе к нему. "Тетя Сибил, прости, —резкая боль приносит свободу и я делаю глубокий вдох, — папа, я так хочу, чтобы ты забрал меня отсюда". Шевелю пересохшими губами, но не произношу ни звука, лишь пытаюсь унять истерику, загасить ее в зародыше, глубоко, чтобы она не вырвалась рыданиями и никому не нужными молитвами. Я хочу быть сильной и не думать о том, через что мне придется пройти. Что это за место и по какому праву нас здесь удерживают? И будто слыша мой вопрос, Элиот продолжает: — Теперь вы никто. У вас нет ни имени, ни прошлого, ни надежды. Забудьте о своих близких, о своих планах и о своих правах. Надеюсь, я ясно выразился. Потому что если вы вздумаете показывать характер, у вас не будет и будущего, — он говорит будто выученные наизусть фразы, которые уже не раз произносил и произнесет еще тысячи раз потом, и откуда-то сбоку раздается надрывный всхлип. Девушка-тростинка, нежная, красивая заламывает руки от истерики и мотает головой, смотря на всех обезумевшим взглядом. — Нет! Нет!!! Вы не можете, я хочу домой! Нет! Отпустите! Я сжимаю губы до боли и, впиваясь ногтями в запястье, сдерживаю собственный крик. Элиот подает молчаливый знак своему дружку и тот без заминки подходит к плачущей девчонке, она пытается скинуть его руки, бьет его по лицу, но в ответ получает сильный удар, который отправляет ее на пол. И там, на бетонном сером полу, происходит нечто ужасное — он без труда открывает ей рот, вытягивает язык и, отрезая его мелькнувшим в руке ножом, бросает нам под ноги. Я с ужасом смотрю на сочащийся кровью сгусток и закрываю уши руками, чтобы не слышать, зажмуриваю глаза, чтобы не видеть, кусаю губы, чтобы проснуться. Я должна проснуться, иначе этот кошмар меня затянет. Я не верю, что в этом прекрасном богатом мире может происходить такое! Это за гранью моего понимания. — Что вы опять устроили? — знакомый голос пробивает вакуум, и я открываю глаза. Я не понимаю, на каком языке он говорит, но от его холеного и довольного вида меня накрывает волна ненависти. Давид. Тот самый мужчина, который сидел с Энжел в клубе. Я наблюдаю за тем, как он неспешно подходит к Элиоту и начинает что-то объяснять. Их язык не знаком мне, потому что в школе я изучала французский, немецкий и испанский. Здесь же какая-то невообразимая ни на что не похожая смесь. Он почти не жестикулирует, тогда как его собеседник то и дело взмахивает руками, показывая то на нас, то на лежащую на полу девушку, сотрясающуюся в рыданиях и закрывающую кровоточащий рот руками. — Ладно, приступим, — Элиот небрежно сплевывает себе под ноги, а Давид подходит ближе, начиная рассматривать девушек по порядку. Он берет каждую за лицо, поворачивая его из сторону в сторону; проводит ладонью по волосам и ощупывает тело, вызывая слабые протесты всхлипывающих девушек. Он делает это быстро, так, будто занимается этим давно. Что-то говорит следующему за ним шаг в шаг Элиоту, и я понимаю, что это отбор, потому что в его речи чаще звучит лишь два слова. Наконец, он доходит до меня, и я встречаюсь с ним лицом к лицу. Он молод и ухожен, темные глаза, смуглая кожа, нос с небольшой горбинкой и правильные черты. Он смотрит на меня с веселой доброжелательностью, а я едва сдерживаюсь, чтобы не плюнуть в его лоснящееся от самодовольства лицо. — Американка, помню... — улыбается, оглядывая меня с ног до головы и протягивая руки, чтобы ощупать тело, но в ответ получая громкую пощечину. — Я гражданка Соединенных Штатов и вы не имеет права держать меня здесь! Мой отец — известный политик, Эдвард Лэйн, и если он узнает, что вы меня здесь удерживаете, то вам не поздоровится! Отпустите, мне надо позвонить в американское посольство! — господи, что я несу! От страха у меня заканчивается дыхание и я просто застываю, глядя на то, как уголок его губ дергается. Давид наигранно улыбается, потирая пострадавшую щеку, и его настроение подхватывают другие мужчины: они смеются в унисон с ним, пока его резкий яростный выпад не натягивает тишину до предела. Он впивается в мои волосы пальцами и, больно оттягивая их вниз, заставляет мое сердце остановиться от ужаса. — Да мне плевать, кто ты и твой папаша. Никто и никогда не найдет тебя и ты сдохнешь там где я захочу. Поняла? — его лицо так близко, что я ощущаю запах ментола и сигарет, он сжимает пальцы сильнее, отчего на глазах наворачиваются слезы, а потом с силой толкает меня в сторону. Я падаю на пол, вовремя успевая вытянуть руки, и не поднимаю голову, боясь смерти. Я не хочу умирать здесь, в этом непонятном и чужом для меня месте. — Тирана, — бросает он сухо, и меня поднимает Элиот, до боли сжимая предплечье. Его проклятое "тирана-дуррес" эхом раскатывается под перекрытиями крыши, и единственное, что я понимаю из всего происходящего — то, что "тирана" и "дуррес" разделяет девушек на две группы, в одной из которых оказываюсь и я. Давид выбирает себе семь девушек, семь жизней, которые с этого момента перестают существовать. Мы затеряемся где-то на границе между реальным миром и его отражением: грязным, жестоким и продажным, где красота — товар, приносящий прибыль, и я — дочь Эдварда Лэйна лишь красивое тело в бесконечной веренице красивых тел.