Скованная цепями

Тирана — столица Албании, я узнаю об этом из обрывков фраз, бросаемых нашими надзирателями, так же, как о портовом городе Дуррес, куда увозят остальных девушек. Люди, отвечающие за нашу транспортировку, не считают нужным скрывать цель нашей поездки и, лишившись контроля Давида, все чаще распускают языки, иногда даже руки, как бы между прочим пробуя нас прикосновениями. И меня могло бы вывернуть наизнанку от мелькающей в их глазах похоти, но, напичканная какими-то препаратами, я лишь безразлично наблюдаю за тем, как ко мне раз от раза приближается одна и та же тень. Образ. С размазанным контуром и запахом алкоголя. Он всегда рядом, и я знаю о его присутствии, слыша его хриплый голос и смех и ощущая его горячие руки на своей груди и бедрах. Иногда он целует меня, проталкивая язык внутрь, а потом громкий окрик останавливает его и он злится, вымещая эту злость на мне: больно сжимает меня в объятиях и, дыша тяжело, с натугой, оставляет в покое. В момент, когда меня отпускает, я вижу его глаза, насыщенно-голубые, наполненные раздражением и злостью. Он склоняется надо мной, убирая прилипшие к вискам волосы, и, подготовив руку, вновь вкалывает какую-то дрянь. Она дает им возможность без проблем доставить нас на место, безвольных, полусонных, затащить в комнату с множеством однотипных кроватей. Она лишает нас памяти и сейчас, когда я избавляюсь наконец от дурмана, не могу вспомнить деталей нашей поездки, будто кто-то нарочно стер любую о ней информацию. Я с трудом вспоминаю даже собственное имя и, ослабшая окончательно, молча наблюдаю за тем, как вокруг меня мелькают тени. Лишь проклятый голос Давида и еще один знакомый, из прошлого, помогает мне осознать, где я. — Всех проверить, привести в чувство. И помойте их наконец, — этот голос что-то говорит и тут же новая порция боли впивается в вену, чуть пониже локтя. Сердце начинает учащенно биться и я прихожу в себя, уже четче различая лица. Два из них я ненавижу больше всех. Они убили Энжел, они лишили меня свободы. Они сидели с нами в том проклятом клубе и что-то подмешали в коктейль. — Доброе утро, как тебя там... Норин, — Александр щелкает большим и средним пальцами и меня тут же поднимают на ноги. Я смотрю на него с ненавистью, смешанной со страхом, тогда как он разглядывает меня взглядом, полным равнодушия и цинизма. — Красивая. Она принесет нам хорошие деньги. Клиенты любят американок. Димитрий, позаботься о том, чтобы ее не трогали. Не дай бог я увижу на ней хоть один синяк или вы сорвете с нее целку. Дадим ей время оклематься и выставим на аукцион. Эй, ты меня понял? Отвечаешь за нее головой, — Александр обращается к тому самому типу, что перевозил меня, и тыкает в его лицо пальцем, не говоря ни слова на английском. Лишь по выражению лица Димитрия я понимаю, что его слова ему совсем не по нраву. Давид подмигивает мне напоследок, и они уходят, оставляя нас на человека с насыщенно-голубыми глазами и еще одного парня, который громко хлопает в ладоши, призывая девушек пройти за ним. Димитрий же стоит не двигаясь и притягивая мой взгляд своей строгостью. Он одет в напоминающую военную форму одежду: темно-зеленая хенли и штаны такого же цвета, тяжелые ботинки, широкий ремень. Он смотрит на меня с все той же злостью, его челюсти плотно сжаты и брови сошлись на переносице от недовольства. — Ну что? Тебя обломали? А ты хотел ее попробовать, — незнакомая речь с резкими звуками отвлекает нас от изучения друг друга, и Димитрий демонстративно тянет руку к вложенному в кобуру пистолету. — Ладно-ладно, не горячись, поимеешь ее в другие места. Я никому не скажу. — Пошел нахер, Густав, — он нервно качает головой и указывает подбородком на дверь, подталкивая меня к ней. И я не сопротивляюсь, лишь устало перебираю ногами, заходя в общую душевую вслед за другими девушками. Здесь влажно и холодно, и босые ноги неприятно прилипают к не совсем чистому полу. — Шевелитесь! — прикрикивает на нас Димитрий, и девушки, всхлипывая, начинают раздеваться. Это так унизительно и жалко, что я обнимаю себя за плечи, прячу продрогшее от ужаса тело в тепле собственных рук. — Давай, американка, иначе я сделаю это сам, — он больно толкает меня в плечо и отходит к стене, доставая пистолет и приваливаясь к ней спиной. От его пронзительного взгляда дрожат руки, и я едва справляюсь с пуговицей джинс. Отвернись-отвернись-отвернись. Но он только напряженно сглатывает, опуская взгляд на мои сведенные бедра. Отворачиваюсь от него, включая воду и регулируя ее температуру, и стараюсь не думать о том, что на меня смотрят. Я здесь одна. Никого нет. Избавляюсь от топика и нижнего белья и вступаю под душ, с жадностью глотая воду. Горячая вода скользит по коже, смывая грязь и запах немытого тела, и всего на мгновение, закрыв глаза, я представляю, что я дома, в своей отделанной белоснежным с бирюзовым ванной. В ней зеркала, начищенные до блеска, и множество флаконов со средствами для ухода. В ней тепло, уютно, надежно. В ней подогретые специально полотенца, мягкие, как пух. Я хочу домой. В Нью-Йорк, где нет этих жутких людей. Где меня не съедают заживо взглядом и не видят во мне мишень. Легкое касание вдоль по позвоночнику скидывает фантазии, и я испуганно оборачиваюсь, натыкаясь на стоящего рядом Димитрия. Он протягивает руку, выключая воду, и я пытаюсь прикрыть грудь руками, заглядывая за его спину и с немой мольбой обращаясь к девушкам, которые испуганно жмутся к противоположной стене. Нас разделяют облака пара и льющаяся из кранов вода. Нас связывает страх и беззащитность, поэтому я не осуждаю их — я сделала бы то же самое — просто отошла бы в сторону и закрыла глаза. — Пошли отсюда. Все! — у него ломаный английский, но ему не приходится повторять дважды: девушки торопливо выходят, оставляя нас наедине, и я так отчаянно боюсь его близости, что перестаю дышать. Застываю с незаконченным, вызывающим дискомфорт в груди, вдохом. — На колени, — он показывает взглядом на пол, но я рефлекторно делаю шаг назад, упираясь в холодную и влажную стену. Тогда он протягивает руку к моему лицу, и я дергаюсь в сторону, желая избежать прикосновений. Не получается, второй он обхватывает мой затылок и, сжимая пальцы, вынуждает меня беспомощно затихнуть. — На колени, я сказал, — тянет вниз, и я напрасно царапаю его руку: он, одержимый похотью, будто не чувствует боли. — Пожалуйста, не трогайте меня, прошу вас. — Замолчи, — все же добивается своего и вынуждает меня опуститься перед ним на колени, только когда его свободная рука начинает расстегивать ширинку, я понимаю, что он от меня хочет. Я никогда не делала этого и никогда не видела член так близко. Я вообще его не видела, потому что ни разу не была с мужчиной. Внутри стягивается тошнотворная воронка, и я прижимаю ладонь к губам, пытаясь сдержать рвотные позывы. Бесполезно. Меня рвет прямо на пол под нами, содержимое моего желудка попадает даже на его ботинки, и он брезгливо убирает ноги подальше, для чего ему приходится отпустить меня. — Твою мать! Димитрий! Какого хера ты здесь делаешь? Алек же ясно выразился! — возмущенный возглас его дружка вызывает в нем громкий рык, и он яростно поворачивается к зашедшему парню. Поправляет одежду, застегивая ширинку, а потом, чуть успокоившись, смотрит на меня, застывшую у его ног. — Не рискуй. Эта баба того не стоит. Он же пристрелит тебя. — Какое тебе дело? Проваливай отсюда. Я выкуплю ее, найду деньги и заберу себе. — Где ты возьмешь столько бабла? По ее лицу видно, что она не будет стоить дешево. Поимеешь ее и цена снизится вдвое, но разницу все равно придется заплатить. Найди себе шлюху по карману, — их разговор остается для меня тайной, но я не могу отделаться от впечатления, что Густав его уговаривает. Его слова вызывают еще большее раздражение у Димитрия, нервно подставившего ботинок под включенную им воду. И пока я встаю на дрожащие от слабости ноги, они обмениваются еще парочкой фраз, прежде чем Димитрий, злой как черт, покидает душевую. — Что уставилась? Убирай, — Густав указывает на лужу на полу, и я, едва дыша от пережитого, выполняю приказ. Лучше убирать за собой, чем вновь оказаться на коленях перед Димитрием. В его взгляде есть что-то до неприличия опасное, грязное, жестокое. Как и все здесь. Самое страшное в этом месте — осознание того, что тебя не найдут. Никогда. Где Нью-Йорк и где Тирана? Где та счастливая улыбающаяся девочка, которая лишь несколько дней назад готовилась к выпускному? Которая строила планы, выбирала наряды, которая обсуждала Бритни Шэлдорс в роскошном доме мистера Ладжерса? Где уверенность в себе и в своей семье? Осталась там, за пределами вселенной, и теперь я запуганная донельзя девушка, молящаяся только об одном — чтобы я выжила вопреки всему и всем. Мне нужно вернуться к тетушке Сибил и сообщить, что Энжел больше нет и ей не стоит ждать ее появления. Мне нужно вымолить у нее прощение и сделать все возможное, чтобы эти люди ответили за ее смерть. Я представляю, как возвращаюсь домой и раскрываю секреты темного мира, как рушу его ценными показаниями. Я хочу верить, что добро победит зло. Я ненавижу себя за то, что глупо верую — я не вернусь домой и, уж тем более, не разрушу то, что мне не по силам. Я просто смотрю в темноту и хочу дожить до утра. Доживаю, как это ни странно, и, прижав колени к груди, слушаю перешептывания живущих в одной комнате со мной девушек. Они едва ли старше меня и, оказывается, были в том самом клубе, куда мне посчастливилось попасть. Наши истории схожи, тот же сценарий: молодые обаятельные мужчины и предательские коктейли. Могу поклясться, что эта схема работает давно и надежно, иначе Давид не был бы таким уверенным в своей безнаказанности. Знал бы папа, когда-то защитивший меня от Анвара Росса, что он не самое страшное в этом мире. При воспоминании о мистере Россе я ухмыляюсь — теперь он не снится мне и страх перед ним уже давно заменился на свежий страх перед неизвестностью — я не знаю, что от нас хочет Александр, и не понимаю ни слова из того, что говорят между собой Густав и Димитрий, продолжающий пожирать меня жадным взглядом, но уже не переступающий черту. Я знаю, что исподтишка он наблюдает за мной, хочет меня, но по каким-то причинам не имеет права меня трогать. И в моем положении это радует больше всего. — Это правда, что ты богачка? — меня беззастенчиво вырывают из грустных мыслей, и девушка, обратившаяся ко мне, склоняется ближе, чтобы не слышали остальные. — Если это так, то тебе повезло: ты можешь договориться с ними о выкупе. Попроси их позвонить близким, скажи, что они будут готовы заплатить за тебя любые деньги. Ведь могут? Киваю, не раздумывая, а она грустно улыбается. — Это шанс. Попробуй. — Почему нас здесь держат? — Не знаю. Я не понимаю албанский. Я попала сюда случайно, — она поводит худеньким плечиком, а я думаю о том, что мы все попали сюда случайно. Вздрагиваю, когда дверь внезапно открывается, и обнимаю колени крепче, потому что в ее проеме появляется Димитрий. Каждый раз как он приходит, приносит ли еду, одежду, проверяет ли нас, он в первую очередь находит взглядом меня. И я боюсь этого взгляда, так смотрят на недосягаемую мечту, которая раздражает этой своей недосягаемостью. — Давай, Норин. Попроси его о встрече с Александром. Скажи, что у тебя есть кое-что важное для него. От страха проглатываю язык, но, когда Димитрий подходит ближе, опуская на пол бутыль с водой, я все же выдавливаю из себя тихий лепет: — Мне нужно поговорить с Александром. У меня есть важная информация для него. Димитрий выпрямляется, глядя на меня с высоты своего роста, а я хочу провалиться сквозь землю от нелепости ситуации. О каком шансе может идти речь? Ведь я видела их лица, была в их клубе, знаю их имена. Сколько бы не заплатил за меня папа, они не отпустят меня живой. Это глупо и рискованно для них. — И? Говори, я передам. — Я расскажу только Александру, — вскрикиваю, когда Димитрий в один широкий шаг оказывается возле моей кровати и стаскивает меня на пол. Я ударяюсь о ее край локтем и шиплю от боли, пока он наматывает мои волосы на кулак и начинает тащить за собой. Боль в затылке становится невыносимой и я отталкиваюсь от пола ногами, одновременно царапая его руку и пытаясь освободиться. Крик о помощи застывает в горле, и сквозь слезы я вижу, с какой жалостью смотрит на меня та самая девушка, которая хотела помочь. — Александру так Александру, — говорит он, вытаскивая меня из комнаты и с силой бросая в коридор. Я всхлипываю от страха, но не позволяю себе плакать, не произношу ни слова мольбы. Бесполезно, когда перед тобой животное. Жмусь к стене, как можно дальше от него, и прикрываю голову руками, боясь, что он вновь схватит меня за волосы. — И что же ты хочешь ему сказать? — он опускается передо мной на корточки, близко, и каждое его движение вызывает судорожный рефлекс избежать боли. Я отворачиваюсь, не желая смотреть на него, но он наоборот, обхватывает мой подбородок пальцами и фиксирует голову так, чтобы наши лица были в нескольких дюймах друг от друга. — Если ты хочешь предложить ему деньги за свою свободу, спешу тебя огорчить, он не занимается переговорами. Ты слишком много видела, ты можешь сдать его полиции. Ему выгоднее продать тебя на аукционе, чем рисковать всем тем, что он сейчас имеет, — Димитрий шепчет, забываясь и иногда вставляя в разговор неизвестные мне слова. Тут же поправляется и, оглядываясь по сторонам, продолжает: — Но переговорами могу заняться я. Кто из твоих родственников может найти нужную сумму? — Папа. — Алек не отдаст тебя ему, но отдаст мне, если у меня будут деньги. Понимаешь? Мотаю головой, не улавливая логики, боясь его больше, чем Александра, и Димитрий склоняется еще ближе, он проводит шероховатыми грубыми пальцами по моей скуле и продолжает: — Как мне связаться с твоим отцом? Я не верю ему. Он жесток. Даже если он свяжется с отцом, то заберет его деньги и оставит меня здесь. Ничего не изменится, только у папы появится ложная надежда, которая разобьет его сердце. Недоверчиво сжимаю губы, и он понимает, что я не скажу ни слова, не стану частью его корыстной игры. — Твою мать! — взрывается яростью, ударяя рукой о стену надо мной, и вскакивает на ноги, нервно проводя ладонью по волосам и приглаживая упавшие на лоб пряди. Он тяжело дышит и я вижу, как сложно ему побороть желание ударить меня вместо стены. — Мне нужно достать эти гребаные деньги! Он продаст тебя! И я не смогу найти... — последние фразы он произносит на своем языке, будто забываясь, ну или желая, чтобы я их не поняла. Мне так страшно, что я предпочитаю закрыть голову руками и переждать эту вспышку ярости в темноте. — Как тебя зовут? — Но-рин. Лэ-йн, — по слогам, глухо, на тот момент не представляя, что мое имя поможет. Нет, не выбраться из ада, а окунуться в новый.