Скованная цепями

Белое кружево платья как признак чистоты — я узнаю это от девушки, которая готовит меня к аукциону. Оно прозрачное, совсем, дорогое и выставляющее мое тело напоказ. Я вижу это в отражении стекла: в треугольной секции подиума, вращающегося вокруг своей оси. Как порезанный на куски торт, каждый из которых содержит сюрприз — девушку-вещь со своей ценой. Мне почти все равно, потому что перед тем, как передо мной открылась злополучная дверь-стекло, меня опять чем-то накачали. Кажется, все здесь только и держится на этих препаратах, превращающих истерики девушек в полное безразличие. Хочется спать, но, как завороженная, я смотрю на незнакомую девушку перед собой: красивую до невозможного, с длинными черными волосами, смуглой кожей и хищным разрезом глаз. Подиум-торт движется медленно, через равные промежутки времени останавливается, а затем, едва качнувшись, вновь продолжает путь. В такие моменты ноги подводят меня, и я оступаюсь, чтобы после поймать равновесие и гордо вскинуть подбородок. Дочь Эдварда Лэйна, элита общества выставлена на аукцион с начальной ставкой сто тридцать тысяч. Милая и обворожительная Норин продается за ворох бумажных купюр. И я не знаю, что будет со мной дальше, что ждет меня там, за отражающим стеклом, где на меня смотрит кто-то чужой и страшный. Настолько страшный, что я напрягаюсь от внезапного ощущения — горячая волна обдает тело, и в растерянности я делаю несколько шагов назад, забиваясь в угол и желая скинуть с себя этот жар. Всего на секунду голова проясняется, но потом, когда подиум приходит в движение, все возвращается обратно: дурман и холод, пробивающий тонкое кружево. Прикрываю глаза и покачиваюсь, пока яркий свет, освещавший меня до этого, вдруг не меркнет, оставляя меня в абсолютной темноте. Дверь-стекло передо мной поднимается вверх, и зашедшая девушка, силуэт которой выделяется в дверном проеме, завязывает мне глаза. Я хочу сказать хоть слово, но язык не слушается — он бесполезно ворочается во рту, и я не могу сопротивляться, послушно следуя за ней. Лишь когда она останавливает меня и просит встать на колени, меня начинает потряхивать. Ее удаляющиеся шаги замирают где-то в стороне, и я тянусь к лицу, чтобы снять повязку, пока кто-то не отводит мои руки легким прикосновением. Оно оставляет на коже ожог, и я прислушиваюсь, пытаясь выловить хоть какие-нибудь звуки. Здесь кто-то есть, но кроме своего частого и нервного дыхания я ничего не слышу. — Кто здесь? Вместо этого моих губ касаются, нежно проводят по ним подушечкой теплого пальца, чуть углубляют, теперь лаская слизистую, зубы, выбивая из меня шумный выдох и порцию страха. Я покорно приоткрываю рот, когда в него проталкиваются глубже, соскальзывают по языку внутрь и вновь обратно. Догадываюсь, что могут означать эти ласки, поэтому прерываю их, зажимая палец зубами и не давая ему проникнуть глубже, и отпускаю только тогда, когда его пытаются освободить. Я боюсь того, кто это делает, потому что острота ощущений зашкаливает, я вновь горю в непонятном огне, в пламени, котором горела когда-то. Один-единственный раз, от взгляда того пугающего незнакомца. Его звали Анвар Росс. Он пах тяжелым насыщенным ароматом и был частью моего мира. Делаю глубокий вдох, слегка поводя носом вслед за ладонью, теперь ласкающей линию челюсти, и прислушиваюсь к внутреннему голосу, который шепчет, что мои догадки верны. Но как такое возможно? — Мистер Росс, это вы? — шепчу несмело, сквозь сковавший грудь страх, и рука возле моего лица застывает, я чувствую ее тепло, и если двинуться чуть в сторону, то она вновь меня коснется. Но мне страшно пошевелиться, так же, как страшно узнать, что это действительно он. — Мистер Росс? — если это так, то он должен меня узнать, должен помочь мне выбраться отсюда. Он знает моего отца и может позвонить ему. — Откуда ты меня знаешь? — Повязка с моих глаз слетает резко, и первые секунды я щурюсь, чтобы привыкнуть к свету, а потом, когда привыкаю, вижу Анвара Росса. Он настолько высокий, что мне, стоящей на коленях перед ним, приходится до предела задрать голову, чтобы взглянуть в его изуродованное шрамом лицо. Оно строгое, будто высеченное из камня, с правильными, изначально красивыми чертами, с чуть изогнутым росчерком бровей. Несколько темных прядей падают на его лоб из-за того, что ему приходится склонить голову, и он проводит ладонью по волосам, возвращая их на место. Сильные мышцы напрягают ткань пиджака, и я обращаю внимание на выпуклость вен на тыльной стороне его ладони. Он сильный, а манера движений указывают на власть, моя подруга была права, он не простой смертный, и он сможет вытащить меня отсюда. Если захочет. — Я Норин Лэйн. Вы помните меня? Вы сказали, что знаете моего отца. Нью-Йорк, прием в Форест-Хиллс у мистера Ладжерса. — Он прищуривает темные глаза, а меня бросает в жар от стыда, потому что наше знакомство не было продолжительным и потому что я повела себя как избалованная девчонка, отшив его грубостью. — Ну же, я прошу вас, вспомните, Эдвард Лэйн, сенатор от штата Висконсин, республиканец. Это было... — я не знаю, как давно это было, потому что не знаю, сколько я здесь и какое сегодня число. — Это было не так давно, вы не могли забыть... Мистер Росс, пожалуйста, — поджимаю губы от бессилия и хватаю его за руку, в надежде, что он вспомнит меня, что поможет. Ведь он не может не помочь. У него горячая сухая ладонь, и он не пытается выдернуть руку, просто стоит и прожигает меня равнодушно-разочарованным взглядом. Мои замерзшие до этого пальцы постепенно согреваются, и я ловлю себя на мысли, что мне приятно касаться его руки, словно ее тепло мне знакомо, где-то далеко, в отголосках памяти. Сжимаю сильнее, почти впиваясь ногтями в кожу, и смотрю на него с мольбой. Прошу, вспомни, выдерни меня из этого ада. — Мисс Лэйн... — Киваю, и уголки его губ приподнимаются в едва заметной ухмылке. — Не совсем подходящее место для леди вашего уровня, и да, я вас вспомнил, так же, как вспомнил ваши слова. Кажется, вы сказали, что я вам не нравлюсь и что вы не хотите тратить ни мое, ни свое время, — его голос пронизан иронией, но лицо остается серьезным, а взгляд неприступным, безжалостным. Он резко выдергивает руку и делает шаг назад, оставляя меня в диком страхе, и я не хочу думать о том, что единственная нить, связывающая меня с домом, может оборваться из-за моей когда-то резкости. — Не люблю навязываться, поэтому, как вы того и хотели, оставляю вас в покое, — он смотрит на часы на своем запястье, а у меня кислород застревает в легких. — Я отменяю покупку и возвращаю вас продавцу. Хорошего вечера, мисс Лэйн, — галантно кивает и тут же разворачивается, чтобы уйти, и я отчаянно, в один рывок, обхватываю его ноги руками, прижимаюсь к ним крепко, не давая сделать ни шага, и в надрыве шепчу: — Я прошу вас, мистер Росс, не оставляйте меня здесь! Простите, если я обидела вас тогда, но не бросайте меня. Пожалу-у-уйста, я хочу домой, позвоните папе, я прошу вас! Умоляю, я не смогу здесь больше, мне страшно, — плачу навзрыд, забывая про гордость и мечтая только об одном: чтобы он забрал меня отсюда, пусть делает со мной, что хочет, вытирает об меня ноги, но заберет меня из рук этих нелюдей. — Все, что захотите, любые деньги, любые желания, мистер Росс, я прошу вас. Мне так страшно, они убивают, насилуют, они торгуют людьми, слышите? — я вскидываю голову, не зная, как достучаться до него, и проглатываю готовые сорваться с языка слова — столько усталого безразличия я не видела даже на лицах Алека и Давида. Глупая. Он же пришел сюда покупать, а значит, едва ли лучше тех, кто продает. Растерянно разжимаю объятия, освобождая его ноги из плена, и обреченно сглатываю, он не поможет, когда-то задетое самолюбие не позволит ему сделать это. Он ужасен не только внешне, точно такие же шрамы в его душе. Папа предупреждал, что мне ни в коем случае нельзя с ним пересекаться, может потому, что он страшнее смерти? — Поздравляю, значит, тебе не будет скучно, — он отбрасывает вежливый тон и в его глазах мелькает опасный блеск, подтверждая мои догадки. Он уйдет, оставит меня одну, в страхе, холоде и пустоте. Разорвет надежду в клочья и с победной улыбкой бросит мне в лицо. Я проклинаю тот вечер и жалею о своих словах, но уже поздно исправлять ошибки. — Будьте прокляты, мистер Росс. Искренне надеюсь, что ваша жена, или дочь, или сестра пройдут через то, что пройду я. Я буду молиться, чтобы они точно также стояли за этим стеклом, в страхе и неизвестности, а потом ползали у ног бесчувственного чудовища, каковым вы являетесь. И никто, ни один человек не поможет им, а в это время вы будете умирать от переживания и собственного бессилия, будете биться о стену в желании найти, узнать хоть что-нибудь об их судьбе, — мои слова останавливают его, он полу-разворачивается ко мне и я не могу понять выражения его лица, только изогнутая иронично бровь указывает на то, что он удивлен. — И не найдёте, не узнаете, до последнего вдоха лелея надежду, что они хотя бы живы. — Боюсь вас разочаровать, мисс Лэйн, у меня нет ни жены, ни сестры, ни дочери. И даже если бы они были, то никогда не оказались бы в таком месте. Так что не используйте зря свое красноречие. Удачи, — дверь за ним закрывается, и я беспомощно всхлипываю, пряча лицо в ладони и вновь окунаясь в привычный страх, лихорадочно продумывая дальнейшие действия и перекидывая надежду на оставшийся шанс. А есть ли он у меня, ведь после ухода потенциального покупателя меня вновь выставят на продажу. И так до тех пор, пока меня кто-нибудь не купит. Я продолжаю сидеть на полу, поджав под себя ноги и собирая мысли по крупицам. Стыдно признаться, но в тот самый момент, когда за ним закрылась дверь, я подумала о смерти. Прямо здесь и сейчас, чтобы хоть как-то избавиться от зияющей боли внутри. Так бывает, когда теряешь последнюю надежду, понимаешь, что упустил что-то важное, неповторимое, единственное, то, что могло тебя спасти. И после этого не остается ничего, кроме усталости и безразличия, ведь твой путь начинается заново, а где взять силы, чтобы его выдержать? — Вставай, американка, от тебя одни проблемы, — омерзительный голос зашедшего в комнату Давида вынуждает вскинуть голову, но в ту же секунду лицо закрывает плотный мешок, и я напрасно отталкиваю вцепившиеся в меня руки, потому что они сильнее. Давид с легкостью перехватывают запястья и до боли сжимает их чем-то твердым, защемляя кожу и вновь причиняя боль. Не церемонится, явно нервничая, и, раздраженный, говорит что-то на своем языке. Не понимаю ни слова, только ощущение близкой смерти становится острее, режет меня в лохмотья. — Мистер Росс пожелал, чтобы тебя сняли с аукциона. — Что? Он... он купил меня? — Да. Не для себя. Он великодушно дарит тебя своим друзьям из Эмиратов. Поверь, это лучше, чем оказаться в руках Карателя, — дополняет он, слыша мой обреченный всхлип и подталкивая вперед, где слышны многочисленные мужские голоса. Явно арабская речь подтверждает его слова, и я пытаюсь хотя бы дышать, потому что от мысли, что я утону в песках Востока, мне становится дурно. Будь ты проклят, Анвар Росс, на сотни, тысячи лет вперед.