Пасынки Стигии

             Души всех живущих питаются светом Предвечного Сомна. Но души иных начинают источать собственный свет; они становятся примером отваги и праведности, освещая другим путь в нашем греховном и тёмном мире. Имя им – Светочи.        – Валерия Сильванская, «О Предвечном Сомне и светочах Его юным умам рассказ» Мёртвый дождь начал накрапывать уже когда Гвен подходила к монастырю, а ночью разошёлся в полную силу. Наверное, поэтому девушка никак не могла заснуть – ворочалась, поправляла сбившуюся простынку, переворачивала подушку. В конце концов она встала, нащупала ногами ботинки и вышла в коридор. Конечно, бродить ночами по коридорам монастыря не разрешалось, однако Рута с пониманием относилась к тем, у кого возникло желание помолиться ночью. Она сама страдала бессонницей. В молитвенной зале было пусто и сумрачно. За окном – на восточной стене в храмах Предвечного всегда было окно, чтобы первый луч солнца озарял молящихся – шуршал мёртвый дождь. Над алтарём мерцало пламя негасимой лампады, звавшейся так потому, что, символизируя вечное сияние Предвечного Сомна, должна была гореть всегда – и днём, и ночью. Конечно, это в некотором роде было преувеличение: огонь спокойно гасили, когда нужно было подлить масла или сменить фитиль. Но сейчас, когда в воздухе витала холодная, слабо пахнущая гнилью влага, негасимая лампада казалась маленьким, тёплым солнышком. Гвин зажгла от её пламени пару свечей и опустилась на колени перед алтарём. Символ Предвечного Сомна тускло поблёскивал в неярком свете. – Предвечный Сомн, услышь мою мольбу, – тихо произнесла Гвен, сцепляя руки у груди, – Ты – Исток всего сущего. Ты – все Светочи, былые и будущие. Ты – та искра, из которой зажглось солнце. Светом своим очисть мои помыслы… Очисть мою душу. От страха. От греха. От сомнения… Очисть, как ты по утрам очищаешь небо и землю от мрака… Она замолчала, подняв взгляд на фреску во всю стену. Там были изображены Четверо – четыре Светоча, четыре великих героя, что когда-то победили Немёртвого Короля Гериона, предводителя некромантов. В больших церквях все стены были исписаны ликами Светочей прошлых и нынешних; Лавандовый Холм никогда не был настолько богат, а потому обошлись изображением лишь главных. Четверых, без которых Унии Рассвета не могло бы существовать, а некроманты захватили бы весь континент. Да, силу сделать это им даровал Предвечный – но Гвен не могла не восхищаться отвагой четвёрки героев, которые не побоялись взглянуть в глаза смерти… И пожертвовать собой ради торжества света. Четыре мужчины, одна женщина. Галахада, воина света, легко было узнать: хоть его лицо везде изображали по-разному, но он всегда был в доспехах и с мечом. Первый паладин, клинок которого сиял светом Предвечного Сомна. Святой покровитель воинов, наблюдающий за ними с небес, и принимающий в свою обитель души достойных. Символом Галахада был орёл: на фреске он парил над головой паладина. Даже гарда меча светоча была в виде орлиных крыльев. – Светоч Галахад, дай мне смелости, – прошептала Гвен. Она трусила даже при виде толпы людей, а уж что бы с ней стало, столкнись она с монстрами? Убежала бы, путаясь в юбках, с горечью подумала девушка. Слова сира Тависа сильно задели её. Ведь, если подумать, он был прав: Предвечный наделил её даром, чтобы бороться с Тьмой, а она боролась разве что с гусеницами, которые хотели сожрать здешние розы. Конечно, её дар был слабым и жалким, но, может, оттого, что он бы отражением её жалкой трусливой души? Может, Предвечный намекал ей, что нужно быть более отважной? Справа и слева от Светоча Галахада стояли Целитель – Светоч Диан и Странник – Светоч Гермио. Первый покровительствовал целителям, сам будучи при жизни знахарем. Молились ему и пахари – потому что Диан сам вырос в крестьянской семье и знал, как тяжёл этот труд. Непременный атрибут, сумка с травами, висел у него на поясе, а над головой парил голубь. По мнению Гвен, эта птица была скорее символом наглости и упрямства, чем исцеления и трудолюбия, но тем, кто создал церковные каноны, было видней. Гермио изображали с фонарём, смуглым, темноволосым и кудрявым, как все лантийцы. Гермио покровительствовал путешественникам, особенно мореходам, а также провожал души умерших праведников к вечному блаженству. Его символом была чайка – птица, по мнению Гвен, ещё более далёкая от святости, чем голубь. В дрожащем свете свечей Гермий неприятно напомнил девушке Октавия, и она поспешно отвела взгляд, но всё равно пробормотала: – Светоч Диан, дай мне здоровья и сил служить Предвечному. Укажи мне путь, если я заблужусь во тьме, Светоч Гермио. И, наконец, слева стояла она… Премудрая Сафия, Сафия Сребровласая. Гвен казалось несправедливым, что единственную женщину из четвёрки всегда изображали слева – лево, как известно, сторона нечистая (даже клеймо чудотворцам ставили на правой). Её лицо всегда прикрывали капюшоном, а в руки давали кубок, наполненный, как считалось, мудростью. На этой фреске хотя бы было видно, что это женщина, тогда как в других храмах её предпочитали облачать в бесформенные струящиеся одежды, так что она напоминала какого-то призрака. Над головой у покровительницы мудрости и книжников раскинула крылья сова. – И даруй моему разуму ясность и мудрость, Светоч Сафия Сребровласая, – произнесла Гвен особенно горячо. Четверо людей, четверо птиц. Четыре луча, исходящие из сердца Предвечного Сомна. Они отправились сражаться с Немёртвым Королём Герионом, и только Светоч Галахад вернулся живым. Он сел на трон в Святом Городе Ауреоне – и стал первым Великим Иерофантом, объединившим герцогства бывшей империи. Молиться Светочам у Гвен всегда выходило искреннее, чем Предвечному Сомну, пусть они были лишь его орудиями. Предвечный Сомн был… Он просто был. Он был единым, абсолютным, совершенным существом – и он был множеством светлых душ, певших в едином хоре. Ангелы были Его посланцами и Его дланями, чудотворцы носили в своих душах искру Его света. Те из них, чья вера была особенно чиста и сильна, звались Светочами, и соединялись с Предвечным Сомном в посмертии. Святая Книга в принципе не советовала думать над сущностью Истока Всего, поскольку смертному разуму его всё равно не постичь. А Четыре Светоча были смертными. Прежде чем стать частью сомна, они прожили жизнь обычных людей, которые некогда ходили по землям Унии Рассвета, тогда ещё звавшейся Орланской Империей, ели, спали и наслаждались тёплой погодой, как обычные люди, у них были свои семьи и любимые. Гвен не особенно любила главы о древних временах, где Предвечный Сомн в основном занимался тем, что руками своих ангелов карал нечестивцев и разрушал города порочной империи Магоры, но чуть ли не наизусть помнила жития Светочей. Они служили живым напоминанием о том, что любой обычный человек может стать Светочем, если будет чист душой и смел. Когда-то Гвен мечтала – а кто из детей не мечтал? – пойти по их стопам. Она представляла себя героиней с сияющим мечом, разящим Тьму в самое сердце. Конечно, после этого она умирала (герой непременно должен был умереть в бою!), и её гроб осыпали лепестками роз и жасмина, и клали в сердце беломраморной гробницы. А люди приходили и молились её лику, высеченному на камне…. Мечты, мечты. В себе Гвен давно разочаровалась. Она была труслива. Не чиста ни душой, ни телом. Ей не стать героем иначе как в мечтах. Да и мечтать в последнее время получалось всё труднее. Она словно старела – пусть на лице не было ни одной морщинки, самой себе она давно казалась древней старухой. Не меч, а посеребрённая вилка. – Я недостойна дара, Предвечный Сомн, – прошептала она. Горячая слеза покатилась по щеке, и она порывисто вытерла её, шмыгнув носом. – Я никому не способна помочь… За первой слезой покатилась и вторая. Гвен беззвучно плакала в пустом молитвенном зале. Плакала о Розе, которая теперь, наверное, тоже не спит и плачет, думая о завтрашнем, унизительном и болезненном, наказании. Плакала о её брате – отчаявшемся мальчишке, который не знал, как защитить своих сестёр. Плакала о своём отце, который оставил её так рано, бросил в жестоком, ненавидящем мире… В котором она всё равно не может ничего исправить… – Зачем? – прошептала она, пряча лицо в ладонях. – Зачем, Предвечный? Воющий порыв ледяного ветра ворвался неожиданно – как разбойник из засады – взъерошив волосы на непокрытой голове Гвен. Все свечи погасли в одно мгновение, и зал погрузился в темноту. Девушка отняла руки от мокрого лица, ошеломлённая. Мгновение назад она рыдала от ненависти к себе и обиды – но ветер словно сдул эти чувства, заменив их ледяным, выматывающим душу страхом. – Всё в порядке, – пробормотала Гвин, успокаивая бешено колотящееся сердце. – Это был просто ветер. Верно же? Холодные слёзы высыхали на щеках. Гвин попыталась понять, что её так напугало. Просто холодный ветер… Но откуда он взялся? В этом зале никогда не было сквозняков. Откуда взяться такому сильному порыву, что он распахнул даже плотно закрытую дверь? Шмыгая носом и дрожа, то ли от холода, то ли от страха, Гвен взяла одну из свечей и пошла к негасимой лампаде, чтобы снова зажечь огонь – скорее для собственного спокойствия, чем для чего-то ещё – но негасимая лампада едва-едва тлела, и с шипением погасла прежде чем девушка поднесла к ней свечу. Гвен снова стало страшно. Хоть в зале не было абсолютно темно – сквозь окно пробивался звёздный свет, девушке показалось, что кто-то подкрадывается к ней со спины. Она порывисто обернулась: понятное дело, сзади никого не было. Стоп. Звёздный свет? Гвен подняла голову: за треснувшим стеклом восточного окна было видно ясное ночное небо. Не было слышно и мёртвого дождя: похоже, он закончился, пока она молилась. Закончился резко и неожиданно, как это никогда бы не сделал обычный ливень. От него остался лишь запах гнили да поникшая трава… – Ну вот видишь, всё хорошо, – снова сказала Гвен. Вслух. Потому что ничего не было хорошо – её всё ещё трясло. Да и то, что лампада потухла, было очень плохой приметой. Достав из-под алтаря огниво, девушка попыталась высечь искру – получилось только попытки с десятой, ибо руки дрожали. Успокоилась она только когда она поднесла зажжённый трут к фитилю, и негасимое пламя снова вспыхнуло. Как будто ничего и не было, верно? Желание молиться пропало – всё, чего хотелось Гвен, это вернуться в спальню и свернуться под покрывалом плотным продрогшим комочком. Она зажгла и прихватила с собой одну из свечей, потому что после произошедшего ей, как маленькой девочке, было страшно идти по монастырским коридорам в темноте. Всё хорошо, повторяла себе Гвен, шагая обратно в спальню. Всё хорошо… Где-то на полпути свеча затрещала и погасла – внезапно и стремительно. У Гвен всё заледенело внутри от страха: она могла бы поклясться, что перед тем, как пламя свечи погасло, оно на мгновение стало бело-зелёным, как плесень, покрывающая гнилую картофелину. Всё совсем не хорошо! Какая-то её часть рвалась бежать, стучаться в двери к настоятельнице, будить и её и… И что? Что она ей скажет? «Настоятельница, у меня бессонница, и тут порыв холодного ветра затушил все свечки и даже лампаду! И я очень перепугалась, так перепугалась, что мне даже показалось, что пламя свечи стало какого-то странного цвета… Сделайте что-нибудь!». О да… Настоятельница со смеха умрёт. То, что пламя изменило цвет, ей могло почудиться. А даже если и не почудилось – мёртвый дождь может вытворять такие штуки: после него и болотные огни в трясине загораются, а в Истрии даже мертвецы, говорят, из могил вылезают… Просто вернуться в спальню. Попытаться согреться и заснуть. Вот что она сделает. Девушка с потухшей свечой сделала несколько шагов и снова остановилась. Коридор слева вёл во внутренний двор монастыря, где был разбит сад и где она днём, обливаясь потом, сажала розы. Сейчас оттуда тянуло холодом. Если бы Гвен попросили описать этот холод, она бы не задумываясь сказала – «могильный». Но это она – у неё просто воображение разыгралось… Снова. Правда же? Она просто пойдёт в спальню и попытается заснуть… …Жалкая трусиха. Сжав кулаки так, что ногти вонзились в ладони, она зашагала по коридору в сад. В этой битве со страхом Гвен проигрывать не собиралась. Смелости бросить вызов личу или там с драконом сразиться у неё никогда хватит, но вот дойти до клумбы с розами и вернуться назад она сможет. Погружённый в темноту сад выглядел зловещим, но даже в свете звёзд дорожки, выложенные светлым камнем, были видны чётко. У Гвен чуть сердце не остановилось, когда с дерева неподалёку сорвалась и унеслась в ночь с громким уханьем сова. Пожалуй, первый раз в жизни ей хотелось наткнуться на сира Тависа. – Знаешь, почему ты жалкая, Гвинед? – сказала она вслух, стараясь успокоить себя. – Не потому, что ты трусиха. А потому, что не пытаешься бороться с этим. Сжимая в руке потухшую свечу, как оружие, она обошла кучку старых ив. Ну, вот и клумба с розами, поникшими после мёртвого дождя… …Предвечный милосердный. Она не закричала – потому что от увиденного у неё перехватило дыхание. …Пожалуй, первый раз в жизни ей хотелось наткнуться на сира Тависа…. Она действительно на него наткнулась. Он лежал прямо посреди дорожки, неподалёку от клумбы. Гвен отрешённо подмечала, что он полностью одет и в доспехах, а обнажённый меч валяется неподалёку, и та его часть, что не заляпана кровью, отражает звёздное небо. Что пальцы левой руки судорожно сжимают что-то. Что в груди, прямо посреди кирасы, у него дыра с оплавленными краями. А ещё у него не было головы. Не было головы. Свечка выпала из ослабевших пальцев девушки. Это сон, это сон, ночной кошмар! Это не может быть правдой! Лужа кровь разлилась просто громадная – и её железистый запах витал в воздухе. Как я его не почуяла, тупо подумала Гвен. Нет. Она почуяла – но списала это на разыгравшееся воображение. – Сир Тавис? – шёпотом спросила она. Зачем? На какой ответ она рассчитывала?! Дура, дура, дурочка! Беги! Беги!!! Внутренний голос взвыл слишком поздно, или, может, застывшие от страха мышцы не послушались: ответом на её вопрос был удар по затылку. Словно камень, брошенный братом Колючей Розы, всё-таки достал её.