Слушать сердце

Холодный осенний ветер, врываясь в комнату через распахнутое настежь окно, в секунды развеивал застоявшийся запах табачного дыма. Листки, пропитанные болью стихотворных строк, разлетелись по полу. Сжимая замëрзшие пальцы, Владимир прерывисто вдохнул полной грудью, устало прикрывая глаза под тяжестью горечи и обиды. Каждая ссора с Лилей непременно оказывала на него подобное влияние. Сердце его ныло от пореза, беспощадно нанесëнного поверх старых, ещë не до конца заживших... Обычно она выгоняла бедного поэта из дома чуть ли не в случае каждого неосторожно сказанного слова. А тут ушла сама, изругав и оставив его одного в полумраке и прохладе комнаты. А ведь он просто волновался... Больно слышать в ответ на проявленную заботу безразличие и раздражение в голосе человека, которого любишь, которому всего себя готов отдать без остатка. Да, он страдал, но ни разу не чувствовал жалости к себе. Страдания, пробуждëнные любовью чем-то, да сладостны. Они уже стали частью его. Лиля навсегда заняла место в кровоточащем сердце, а привязанность к ней заполнила истëрзанную душу. Тишина окутала, немного успокаивая, а свежий воздух постепенно приводил в чувства... Вдруг раздавшийся, отчëтливо слышный сейчас, частый стук в дверь заставил лишь нахмуриться. Наверняка к Лиле кто-то... Она много кому нравится. Вновь сжав пальцы от укола беспричинной ревности в груди и одновременно от нарастающего раздражения, вызванного стуком, который не прекращался, а только становился настойчивее, Маяковский всë-таки тяжëлой, неспешной поступью направился к двери. – Здравствуй, – на пороге стоял Есенин, в лëгкой, не соответствующей суровому российскому климату одежде, с бутылкой вина, небрежно зажатой в одной ладони, и взглядом – серьëзным, сосредоточенным, каким бывал крайне редко. – Лиля дома? – спросил он и взгляд тëмно-карих глаз на мгновение стал жëстче. Сердце Владимира снова предательски пропустило удар, но он незаметно вдохнул, скрывая терзающие чувства и устремив в ответ вопросительный взгляд на нежданного гостя: – Есенин, ты чего тут забыл? Вот кого-кого, а его Маяковский видеть сейчас желал меньше всего. Вечно портилось у него настроение от несерьëзного отношения блондина ко всему происходящему, затеваемые им споры на пустом месте, усмешки и неразлучность с алкоголем. Всë это, признаться, довольно странно вязалось между собой. – Она дома? – повторил поэт свой вопрос. Нет, отступать он не намерен. Теперь, когда он, наконец, решился сделать то, что давно не даëт покоя, он своего добьëтся и доведëт до конца. По тихому вздоху Маяковского сразу всë стало ясно: – Ты один, отлично, – бросил он и без церемоний прошëл в комнату, опускаясь в одно из стоящих напротив кресел и делая небольшой глоток из открытой бутылки. – Я тебя слушаю, – смирившись, Владимир сел в другое кресло, чуть разворачивая его, чтобы смотреть прямо на собеседника. Всë же, не станет Есенин заявляться вот так, были бы то какие-нибудь пустяки. Он трезв. Серьëзен. Нехорошее предчувствие начало тихонько пробираться в сознание... Губы блондина тронула горькая усмешка, он на пару секунд опустил взгляд, а затем поднял его снова, будто пытаясь найти в ответном взоре что-то, что давно искал: – Не могу поверить... Он покачал головой, изучая выражение внимательных глаз напротив. – Не могу поверить, что ты всë ещë в неведении... – Давай уже по делу, – Маяковский чуть насторожился, сдвинул брови: печальное выражение лица Есенина лишило покоя и его. Возросла уверенность в том, что пустякам здесь места нет. – Прошу, не торопи меня...– блондин сделал очередной глоток из постепенно опустошаемой бутылки. – Послушай... неужели ты не замечал за мной ничего... особенного?... ни разу? – К примеру? – терпеливо ответил Владимир. Особенностей у Есенина было хоть отбавляй, но не может такого быть, чтобы он пришëл сюда поговорить о себе. Он хочет открыться, выговориться? Бред. – Ясно, ты ничего не видел, – блондин вновь покачал головой, но уже для того, чтобы окончательно придать себе уверенности, принимая факт того, что словами своими сейчас вызовет недоумение, возмущение, обвинение в сумасшествии. Возможно, гнев. – Ты, наверно, и не мог заметить, что я всегда намеренно искал встреч с тобой. Каждый раз, когда меня приглашали на приëмы, мероприятия, светские вечера, или даже на самые обыкновенные чаепития, я спрашивал, будешь ли там ты. Если мне отвечали "нет", я тоже чаще всего не появлялся. Я завязывал споры, просто чтобы подольше задержаться возле тебя. Мне нравилось слушать твои рассуждения, даже нравился твой холодный взгляд и стальные нотки в голосе. Не представляешь, сколько улыбок я от тебя спрятал за всë это время и как сильно хотел бы их показать.... Есенин замолчал, снова собирая многочисленные мысли в единое целое. Сердце билось быстрее, но волнение выдавало лишь его нервное покусывание нижней губы. Маяковский же сидел, оторопев и отказываясь обдумывать то, что сейчас услышал. Это шутка? Если да, то ни капельки не смешно и нужно сразу прекратить сиë безобразие. – Что ты- – Я договорю, – перебил настойчиво Есенин, – а потом будешь ругаться... Знаю, это звучит, как минимум, странно от меня. Я просто...– голос его дрогнул. – Я знал, что по-другому мне не добиться твоего внимания. Если бы я сказал напрямую, был бы со скандалом отвергнут, поэтому я терпел, и вот... не вытерпел. Два взгляда пересеклись. Один, полный неверия, вопросов, удивления и лëгкого волнения и страха. Второй, выражающий теперь открыто грусть и отчаяние. – Хочу, чтобы ты знал, что...– Есенин перешëл на полушëпот, верно, чтобы не дрожал голос, а следующие три слова произнëс так, что все сомнения вмиг исчезли: – Я люблю тебя. Искренность. Это правда? Маяковский быстро поднялся с кресла, нервно запуская пальцы в свои угольно-чëрные волосы, обращая взгляд к потолку. Почему так больно? Он встал позади кресла, опираясь на его спинку и сжимая обивку. Прошло несколько мучительных минут, за которые Есенин так и не понял, выстраивается у него внутри новая Вселенная или с треском рушится старая. Он опустил взгляд и на этот раз не в силах был поднять его снова. Сердце будто сжималось от горького осознания. – Нет, – будто пытаясь убедить самого себя в том, что весь произошедший разговор ему почудился, Владимир, наоборот, устремил на Есенина умоляющий взгляд. – Ты пьян?... Это не может быть правдой. – А разве шутят с такими вещами?...– он приподнял бутылку, в которой недоставало лишь нескольких глотков алкоголя. – Послушай, – Маяковский вернул себе уверенность и твëрдость речи. Он уже научился быстро брать себя в руки, когда необходимо. – Зная тебя и твой разгульный образ жизни... Думаешь, я не знаю, что обычно девушки не задерживаются рядом с тобой надолго? А сейчас... приходишь вдруг ко мне с таким заявлением. Эти слова – не пустой звук, пойми. Они – то, на чëм держится этот пропащий мир. Я говорил их лишь одному человеку. А ты... скольким ты их говорил, не испытывая ничего, кроме... – Владимир вымученно вздохнул, вдруг снова почувствовав в груди укол, похожий на то режущее чувство ревности к Лиле. – Хорошо, теперь ты меня послушай! – спокойствие истекло, Есенин тоже поднялся с кресла, подходя ближе на пару шагов. – Да, я понимаю, что ты думаешь, будто я обесцениваю любовь, будто я не знаю еë сущности. Ошибаешься. Вначале я думал, что моë влечение к тебе – лишь помутнение рассудка, не более. Я пытался забыть это и отыскать среди девушек ту единственную. Не смог. Потому что среди них такой не было и быть не могло. Я думал, со мной что-то не так. Разговоры с тобой в последнее время не выходили у меня из головы, твои взгляды, твои редкие улыбки и шутки ....Я... я не знаю, что со мной происходит. Я говорю, как есть, разве это не видно?! Маяковский лишь покачал головой: – Думаю, что у тебя и правда помутнение рассудка. Любовь не может быть такой. Если чувства настоящие, ты был бы не в силах их скрыть. Ты держался бы со мной иначе и не проводил бы время с другими как ни в чëм не бывало! Я бы заметил! Что за цирк ты тут устраиваешь?! Любовь. Одно слово и так много эмоций. Для Маяковского любовь – это всë. Это то, что нужно прочувствовать до мелочей и отдать без остатка. И он отдал. Возможно, он отталкивает от себя правду, потому что представляет, какого это – дарить кому-то тепло своего сердца, видеть, как его открыто отвергают и не дарят ничего взамен. А возможно, он правда просто не верил, ведь был убеждëн, что можно сказать эти слова по-настоящему искренне только одному человеку. Любовь – не симпатия. Она возникает раз и навсегда и никогда больше не отпускает. – Почему? – в голосе Есенина зазвенело отчаяние. Он сжал пальцы с такой силой, что ногти больно впились в ладони. – Почему ты мне не веришь?! Ты вообще слушаешь, что я тебе говорю? Я ни в одном человеке не нашëл того, что искал! Ни в одной девушке! Мы расходились со скандалами и мне было всë равно. А когда я возвращался домой после очередного спора с тобой, я так неуютно чувствовал себя... Я сам не знаю, почему! Почему тебя выбрало моë глупое сердце! Если не веришь словам, подойди и послушай, как сильно оно сейчас бьëтся! – Чëрт...– голос Маяковского впервые дрогнул, он вновь на пару секунд поднял взгляд, будто ожидая откуда-то свыше подсказки, что же делать дальше. Медленно, осторожно, ступил несколько шагов навстречу, оказавшись тоже в центре комнаты, прямо напротив Есенина, совсем рядом. – Дай мне руку. – тихо попросил блондин. Владимир молча затаил дыхание, чувствуя, как теплая ладонь Есенина касается его всегда замëрзших пальцев и несмело обхватывает запястье. Медленно, будто боясь, что от одного неверного движение всë рассыпется в прах, тот приложил ладонь Маяковского к своей груди. – Теперь слышишь?... Сердце его билось быстро, беспокойно. Недавнее признание, минимум расстояния между ними, внимательный взгляд глубоко в глаза и чуть задрожавшие ресницы – всë это и задавало ритм влюблëнному сердцу. – Прости меня...– прошептал Владимир на выдохе. Его же сердце обливалось кровью при виде бесконечной печали в тëмно-карих глазах. – Я верю. Я верю тебе. Но ты же знаешь, что для меня любовь и что я... – Ты любишь Лилю, – закончил за него Есенин, и вновь в эти три слова будто влилась вся его горечь и боль. – Я знаю. И мне невыносимо. Мне грустно на тебя смотреть иногда. Ты еë любишь, а она тебя убивает. Медленно, но верно. Ты ей всë, а она тебе ничего. Она тебя не достойна. – Не говори так. – Маяковский нахмурился и отнял, наконец, свою руку. – Да, ты прав, я люблю еë, а значит, нет смысла... Думаю, тебе лучше уйти. Она может скоро вернуться. – Но... подожди минуту. Неужели твоим чувствам ничего не может помешать? Ничего не способно остудить их или поставить под сомнения? Уверен, что ты влюблëн в Лилю, а не в свои страдания? Не надоело тебе мучаться? Мне вот надоело знать, что тебе так тяжело, и...– он вдруг будто вспомнил что-то и лицо его сделалось ещë печальнее. – Ты тоже меня прости. И без того страдаешь, а тут ещë я со своей неполноценной любовью. – Нет. Тебе не нужно извиняться... за чувства. Грустно усмехнувшись, Есенин отошëл на пару шагов, опуская голову. Он понимал, что ему всë так же не до конца верят. – Да, и вправду, я пойду... В тяжëлых размышлениях Владимир последовал за ним в прихожую. Уверен, что ты влюблëн в Лилю, а не в свои страдания? Если подумать, то не мог он представить отношения с Лиличкой без ссор, обид и боли. Он привык и каждый день говорит себе, что будет любить до конца, не смотря ни на что. Но стоит ли оно того, действительно?... Правда ли, что он не сможет отпустить?... Ох, нет. Нет, как он может предаваться сомнениям? Нужно разобраться в себе и в своей жизни. Да, безответная любовь – это мучительно, именно поэтому было так сложно и больно попросить Есенина уйти. Потому что, возможно, он чувствует то же самое. Видно было, что ему грустно, но настолько ли?... Всë слишком сложно. Остановившись у самой двери, Есенин вдруг обернулся. Ему показалось, что сейчас, после всех сказанных слов, глупо уходить просто так. Терять всë равно нечего. Нужно что-то за собой оставить. Последнюю нежность. Подойдя к Владимиру вплотную, положил осторожно ладони на его плечи. – Пойми, любовь бывает разная. Все по-разному еë показывают, или не показывают до определëнного времени вообще. Такое бывает. Но от этого не зависит сила чувств. Никогда нельзя утверждать, насколько сильна любовь, пока сам в этом не уверишься... Маяковский слушал, почти не дыша. Что-то будто сдавило на несколько секунд его лëгкие. Он пропустил через сознание каждое слово, вслушиваясь и окончательно уверяясь в искренности. Сожаление о сказанном вдруг накрыло. Ведь правда, он ничего не знает, и мог ранить чужие чувства... Он хотел было ответить, но блондин подошëл ещë на пол шага, приподнялся на носочки, обвил его шею руками и прошептал, глядя с каким-то особенным выражением в глаза: – Моë сердце ты услышал... Теперь послушай своë. Есенин подался вперëд, нежным прикосновением соединяя их губы. Лëгкий, едва уловимый запах табачного дыма смешался с привкусом красного вина. По позвоночнику будто пробежал электрический заряд, голова чуть закружилась. Блондин отдал бы всë, чтобы остановить это мгновение, ведь в душе уже готовился к тому, что его оттолкнут и отправят домой в самых красивых выражениях. Но дыхание сбилось, когда он почувствовал ответ на свой робкий поцелуй, ощутил, как Маяковский очерчивает языком его губы и перемещает ладони на спину, слегка поглаживая и пуская мурашки по всему телу. Есенин позволил себе запустить ладонь в шелковистые чëрные волосы, и бабочки в его животе затрепетали крылышками с неимоверной силой, когда он не встретил сопротивления. Определëнно, это были лучшие минуты в его жизни, и таковыми останутся, если, конечно, не будет возможности повторить эту нежность.... Надежда возродилась в нëм. Маяковский даже не осознал, когда блондин отстранился, подарил прощальную улыбку, и дверь за ним закрылась. Он остался в тишине тëмной квартиры и лишь до сих пор чувствовал этот прекрасный чувственный поцелуй на своих губах и слышал, как сильно бьëтся сердце.