Жизнь после

Тётя полагает, что её взгляды на воспитание могут быть (только могут, т.е. возможно, вероятно, не исключено, но вряд ли) немного старомодными. Она уверена, что старое доброе шлёпанье ещё никому не повредило. Ты же думаешь, что она больная на голову сука, которую, может быть (это может быть куда ближе к определённо, точно, совершенно верно), никто давно не трахал. Хорошая ебля ей бы точно не повредила. Ты усмехаешься, представляя, как ей в глотку запихивают огромный член и… ухмылка затухает, потому что ты сейчас не в том положении, чтобы усмехаться. Лежать на тёткином колене жопой кверху и лицом в пол — не самая подходящая поза для бахвальства. Даже рыпнуться не выйдет — свою вторую ногу она закинула на твои, что надёжно сковывает движения. Хорошо хоть джинсы с тебя не стянула. Так и чувствуешь себя не полностью дерьмово, и есть надежда, что этот позорный цирк не будет долго длиться. — Итак, — негромко говорит тётя. У неё приятный голос и от этого в происходящее верится ещё меньше. — Моя любимая племянница, конечно же, жаждет объяснить, почему мы вынуждены сидеть в её комнате и проводить воспитательные беседы вместо того, чтобы сидеть внизу с пиццей и Нетфликсом? Больше всего тебе хочется крикнуть: «Потому что ты ёбаная садистка!», но инстинкт самосохранения ещё кое-как функционирует, и ей удаётся смолчать. — Я жду. — Я не знаю, тётя. Но мы всегда можем спуститься в гостиную, я не против. — Забавно. Ты готова поклясться, что она в этот момент ухмыляется. Вот прямо жопой чувствуешь (вероятно, вполне, скорее всего очень скоро ты почувствуешь этой самой жопой что-то совсем другое), как улыбка расплывается на её лице, но исчезает, так и не дойдя до глаз. — Давай подумаем вместе, — предлагает она и в голосе появляются стальные нотки, от которых у тебя мурашки бегут по коже. — Может быть проблема в том, что ты курила? Ещё и в доме.… Как думаешь? Или может всё дело в том, что ты назвала свою мать, цитирую дословно, «шлюхой в течке»? Как тебе такой вариант? Или это из-за того, что ты швырнула в отца телефон, и обозвала его тряпкой и… как там было, не напомнишь? Куколдом? Голос тёти предельно ласков. Она нежно водит рукой по твоей спине и попе. Но тебе почему-то кажется, что это не предвещает ничего хорошего. Да и не сделала ты ничего такого… критичного. Просто сказала правду. А за правду ведь не должны наказывать? Разве твоя вина, что мать готова залезть на любую гору мышц с большим членом? Разве твоя вина, что отец всю жизнь закрывает на это глаза? Да, мама тебя даже к тёте впервые за столько лет отправила, лишь бы не мешала развлекаться с новым ёбарем! Только телефон жалко — новый вряд ли кто-то купит. Да и в гостиной курить не стоило. Но не признавать же это вот так сразу. — Вообще-то, я совершеннолетняя. И могу делать, что захочу. И я сказала только правду. — Даже так, моя дорогая? Смею тебя огорчить, но пока ты живёшь под моей крышей, то следуешь моим правилам. И нарушать их определённо не стоит, особенно, если учесть, что именно я оплачиваю твоё образование. О, да. Образование. Ещё одна причина презирать родителей, не способных даже на это. Но чего ещё ждать от тряпки и… распутной женщины. — Я разочарована твоим поведением, — вздыхает тётя. — Очень разочарована. Вести себя так в твоём возрасте. Но что ж, надеюсь, этот урок пойдёт тебе на пользу и это будет последний раз, когда мы оказываемся в такой ситуации. Тётя молчит. В комнате очень тихо. Настолько, что даже слышно тиканье часов из соседней комнаты. Может, обойдётся? Слегка припугнула, сказала пару бессмысленных банальностей про «разочарована» и «мой дом — мои правила» и… …на пятую точку обрушивается первый удар. Тётя хлопает ладонью по ягодице и это совсем не больно. Лицо, конечно, сразу краснеет (хотя, что уж там скрывать, оно и до этого было красным), но от неловкости, а не от физического дискомфорта. За первым следует второй, третий, четвёртый, пятый… она ударяет быстро — замахаешься считать. Сначала по одной ягодице, потом по второй. И снова по кругу. Приятного мало, но это не больно. Лёгкий дискомфорт, с которым можно справиться. И если бы не всё тот же инстинкт самосохранения, то ты бы точно закричала: «Выкуси, сука! Со своими правилами и своими наказаниями!». Через пару минут тётя останавливается и ты выдыхаешь. Вот и конец, вот и отлично. Только попытка подняться так и остаётся попыткой — её нога всё ещё удерживает тебя в самом неловком положении на свете. Тётя хмыкает. — Ты, правда, думаешь, что это всё? Да! Да! Конечно же, да! Нарушила правила — получила по заслугам. Что ещё? — О, нет, дорогая, это ещё не конец, — говорит тётя, поглаживая ягодицы. Ты чувствуешь жар в этой области. А там где шов джинсов соприкасается с кожей, трение вызывает довольно неприятные ощущения. Но можно потерпеть. — Мы ведь хотим, чтобы ты запомнила, что в этом доме нельзя курить. Что тебе вообще нельзя курить, пока ты под моим присмотром. И самое главное — родителей оскорблять строго настрого запрещено. Ты согласна не курить. На самом деле, не так-то и хотелось. Но вот родители — это больная тема. Почему тебе нельзя называть вещи своими именами? — Я запомнила, тётя. — Вот как? Недостаточно, пока недостаточно. Новый удар настигает неожиданно. — Ауч! — кричишь, но не столько от боли, сколько от удивления. Тётя орудует то ли расчёской, то ли хлопалкой, то ли ещё какой-то деревянной хернёй. Тебе глубоко плевать, что у неё там, да и с этой позиции не рассмотреть. В общем-то, какая к чёрту разница? Значение имеет только то, что это больно. Больнее, чем ладонью, так точно, но вполне терпимо. Пока терпимо. Только слёзы на глаза сами наворачиваются. Ёбаные слёзы! Но это ведь вовсе не от боли, а скорее от обиды. Лучше бы эта сука так сестру свою порола. Только вот мать сейчас развлекается с очередным мужиком и вряд ли получает от него по жопе, а ей приходится… Слёзы текут по щекам и из-за них сложно сделать вид, что тебе похер. Да и жопа уже болит. Так и хочется увернуться в сторону. А вот давать слабину и показывать чувства — не хочется. Вряд ли это будет долго продолжаться. Хотя тётя, кажется, считает иначе. Она продолжает хлопать… раз-два, три-четыре, пять-шесть, семь.… Обе ягодицы пекут огнём, а она и не думает останавливаться. — Ничего не хочешь сказать? — спрашивает, замедляя темп. Хлопок! — Извини… пожалуйста, извини… Хлопок! — …я больше не буду… Хлопок! — Не будешь что? Хлопок! — Курить у тебя дома… Хлопок! — … курить пока не закончу колледж… Хлопок! — … грубить отцу… Хлопок! — … и называть его… грубо… Хлопок! Тётя бьёт редко и будто бы в полсилы, но от этого не становится легче. Но и больнее не становится тоже. Слёзы начинают подсыхать и у тебя кое-как получается бороться с всхлипыванием. Кожа печёт, ужасно хочется запрыгнуть в холодную воду. — Это всё, за что ты хочешь извиниться? — Да. — Неправильный ответ, — хрипит тётя. Хлопок! Хлопок! Хлопок! Хлопок! Более сильные удары обрушиваются на ягодицы. — Пожалуйста… пожалуйста, тётя… пожалуйста… я больше не буду плохо себя вести… пожалуйста… я буду… буду хорошей девочкой… пожалуйста… — умоляешь ты, изо всех сил пытаясь не сорваться в истерику. Да, слёзы уже бегут ручьями, ну и хрен с ними. Но выворачивать душу наизнанку ты не собираешься. Не дождётся. Хотя, отчасти и хочется. И за мать извинений не дождётся тоже. Она заслужила. — Дорогая, — она больше не бьёт и даже не поглаживает, — сейчас ты повторишь одну фразу, и всё закончится. Хорошо? — Да, тётя. — «Мне очень жаль за то, как я назвала свою мать. Я больше так не буду». Ебать-копать! Нет! Ни за что! Тебе не жаль. Нисколечко. Ни капельки. Совсем. Это правда, это констатация факта. И тётя должна знать. Наверное, даже лучше, чем ты сама. — Извини, тётя… пожалуйста, извини… В помещении так тихо, но часов из соседней комнаты больше не слышно — звук собственного пульса и ваше с тётей тяжёлое дыхание, заглушают всё остальное. — Попробуй ещё раз. Мне повторить, что ты должна сказать? — Пожалуйста… пожалуйста… не заставляй меня… я больше ничего грубого не скажу в твоём доме… пожалуйста… Тётя недовольно цокает языком. Она не может её видеть, но почти на сто процентов уверена, что женщина хмурится. Но голос её всё ещё мягок: — Ты такая упрямица, да? Кто пять минут назад говорил, что будет хорошей девочкой? Разве хорошие девочки так себя ведут? Пожалуйста, извинись за то, как назвала мать, и мы на этом закончим. Она хочет закончить. Больше всего на свете. Какая разница, что она там на самом деле думает? Тёте же точно наплевать! Но почему их так сложно выдавить из себя? Ну и что, что это неправда? Тётя не просила говорить правду. Да и с ней она не на всю жизнь застряла, а максимум на два месяца летних каникул. — Нет, — шепчет она. — Прошу прощения. Повтори, пожалуйста, что ты сказала. — Я… не буду… извиняться… за то, как её назвала… это правда и она это заслужила. Она ожидает, что удары моментально возобновляться, но ничего не происходит. Тётя какое-то время молчит, но она не решается на неё обернуться. Слёзы полностью высохли, хотя глаза по-прежнему красные. Попа пульсирует, хочется прижаться к чему-то холодному. — Ты не оставляешь мне выбора, — спокойно заявляет тётя. Она знаёт её не слишком хорошо, чтобы понять настоящее сожаление в её голосе или притворное. — Приподнимись, — командует женщина, просовывая руки под талию и опускаясь ниже. Несколько ловких движений и она чувствует, как её джинсы опущены до колен. Всё, что до этого она маркировала, как стыд, не идёт ни в какое сравнение с тем, что она чувствует сейчас. Даже болевые ощущения отходят на второй план. По крайней мере, она всё ещё в трусах и чертовски рада, что это не стринги. Тётя забирается пальцем под резинку трусов и нежно водит им из стороны в сторону. У неё холодные руки и в какой-то степени прикосновение даже приятно. Головой она понимает, что вряд ли сможет долго терпеть. И лучше бы всё закончить сейчас. Но… нет! Хрен там! Потерпит ещё немного. Старая извращенка не дождётся её извинений. Резким движением тётя стаскивает трусы вниз и это оказывается очень приятно. Прохладный воздух обволакивает разгоряченную плоть и становится немного легче. Даже на стыд плевать. Будто тётя не видела её голую жопу? Видела же, пусть и лет восемь назад. — Это твой последний шанс передумать. — Пожалуйста, не надо. Тётя тяжело вздыхает и опускает руку ей на бедро, плавно выводя линию к коленной чашечке. Туда, где висят приспущенные джинсы. Ещё несколько движений… и она начинает догадываться, что это может означать.… И если это так, то лучше засунуть гордость, или что это такое, куда поглубже и извиниться. Лучше передумать, пока не поздно. Но даже захоти она передумать, уже бы и не успела. Хлёсткий удар обрушивается на обе ягодицы одновременно. Тело непроизвольно вздрагивает. Она кричит от боли и впервые пытается вырваться из цепкой тётиной хватки. Извивается и дёргается, но это не приносит никакого результата. Она скулит и просит остановиться. Ей всё ещё не хочется извиняться за то, как она назвала мать, но… она не выдержит и пары таких ударов. Уже сейчас она готова ползать на коленях, умоляя оставить её в покое и обещая, что угодно взамен. — Один, — считает тётя. За этим следует новый удар, и она снова подскакивает. — Два, — продолжает женщина, будто не слыша, как племянница просит её перестать, будто не слыша её извинений. И уж точно не слыша рыданий, сопровождающих попытку вымолить прощение. — Три, — говорит тётя после того, как третий удар достигает цели. Женщина по-прежнему никак не реагирует, как на попытки племянницы освободиться, так и на её же жалобные вскрики. И только когда девушка прикрывает ладонями повреждённую область, недовольно качает головой: — Нет, так не пойдёт, — заявляет она, с лёгкостью заламывая руки той и отводя их за голову. — Вот так-то лучше. Племянница трепыхается, пытается брыкаться, пробует выдернуть обратно руки, но делает всё это как-то вяло, уже особо не надеясь на успех. — Шшш, — успокаивающе шепчет тётя, поглаживая её по голове. — Ещё семь ударов и всё. Обещаю. — Это нечестно… нечестно… нечестно…нечестно… — слова смешиваются со слезами и тонут друг в друге. — Четыре, — констатирует очередной удар тётя. — Пять, шесть, семь, — хлопают по коже ещё три. И она заливается слезами по новой. Откуда их столько? Ей кажется, что больше нечем плакать, но она плачет. Ей кажется, что и кричать больше нечем, но она всё равно кричит. Будь они в родительской квартире, соседи бы уже давно вызвали полицию. Но у тёти частный дом и соседей в зоне слышимости нет. — Это… нечестно… нечестно… — продолжает повторять сквозь рыдания. — Хватит… пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… я буду… хорошей… хватит… пожалуйста… тётя… мне жаль… мне жаль… что я сказала про мать… извини… пожалуйста, извини… Она понятия не имеет, как удаётся выговорить столько слов, но все они тонут в крике после очередного удара. — Восемь, — продолжает считать тётя. — Осталось совсем чуть-чуть. Потерпи совсем чуть-чуть, — бормочет она, всё-таки провоцируя истерику. Как, чёрт возьми, можно так ласково говорить и так больно бить одновременно?! Она ненавидит тётю! Но так хочет прижаться к ней в поисках утешения. — Девять, десять, — отсчитывает последние два удара. Десятый особенно болезненный. Может за счёт того, что женщина бьёт сильнее, может потому что предыдущие девять исполосовали ягодицы вдоль и поперёк. Тётя отбрасывает ремень куда-то в сторону и убирает ногу, которой удерживала её. От падения на пол, спасают сильные руки, которые помогают забраться на кровать и удобно лечь на живот. Тётя избавляет её от джинсов, и, наверно, от трусов тоже. Завтра, скорее всего, будет жутко стыдно, но прямо сейчас плевать. Только бы не болело так сильно и не пекло так адски. Она ощущает нежные прикосновения к ягодицам — тётя что-то втирает в кожу и становится немного лучше. Она всё ещё ревёт, но через всхлипы пытается объяснить, как всё чертовски несправедливо. А тётя успокаивающе гладит и шепчет что-то приятное. На душе становится светлее и она хватается за тётю, как утопающий за спасательный круг, будто только что её порол кто-то другой, а не именно эта женщина. Но она ведь любя, она ведь не виновата. Виновата во всём, конечно, мать, из-за которой этот сыр-бор и начался… да, всё именно так, думает она, погружаясь в тревожный, беспокойный сон.