Имя тьмы

Он стоял, прислонившись спиной к холодной, стылой стене и бездумно смотрел в никуда. То, что он собирался сделать сейчас, было, скорее всего, последней попыткой сохранить остатки разума, понять, что с ним происходит и… да просто – сделать хоть что-нибудь перед тем, как темные воды безумия окончательно поглотят его рассудок. Он не сомневался – то, что происходит с ним, необратимо. После того, как Лео понял, что начинает забывать Элиота, он долго сидел на краю кровати, глядя в пол, чтобы не видеть затянутых паутиной мрака углов комнаты, и думал. Получалось это с трудом: то и дело приходилось спрашивать себя – мои ли это мысли? Кто сейчас говорит во мне – моя суть или Глен Освальд?.. Но, не смотря на это, он пришел к решению, показавшемуся ему самым верным в этот момент. Ну или хотя бы не имеющим никаких последствий. «А если и имеющим… хуже уже не будет». Едва за окнами занялся рассвет, Лео поднялся и принялся одеваться, доведенными до автоматизма движениями застегивая рубашку, расправляя манжеты, затягивая ровный узел галстука… Он не лишал Винсента работы – он просто делал то, что привык, то, что успокаивало хоть на какое-то время, давая иллюзорное ощущение того, что все – как обычно, как прежде, как тогда, когда он еще не был Баскервилем, очередным вместилищем Глена… …убийцей Элиота, наконец… «Закрою глаза – и представлю, что Элиот все еще жив, что он здесь, просто в соседней комнате, за стеной, и я в любой момент могу зайти к нему, и увидеть, как он поднимет на меня взгляд, и улыбнется – или просто кивнет и подвинется, приглашая сесть рядом...» Но стена, разделяющая их, была непреодолимой; глупо надеяться еще хотя бы раз увидеть серьезный взгляд льдисто-голубых глаз – так близко, что, чуть наклонившись, можно коснуться губами… …пушистых темно-золотых ресниц, век, скрывших изумрудную зелень непозволительно дорогих глаз… Он вздрогнул и замотал головой, отгоняя наваждение, с ужасом ожидая очередного погружения в темное безумие другой жизни, но… «Отпустило. Не сейчас. Слава Богу…» Когда вошел Винсент, Лео, полностью одетый, стоял у окна и смотрел на восходящее солнце. - Отведи меня вниз, в подвалы, - ровным голосом распорядился он. – Я хочу говорить со слугой Дома Рэйнсворд Зарксисом Брейком. Он не видел, как отреагировал Винсент, но отчетливо почувствовал напряжение в его голосе, когда после недолгой паузы Найтрей ответил: - Как пожелает мой господин. Но могу ли я спросить, зачем это нужно? - Не можешь. «Нет, можешь, конечно; только я не смогу ничего тебе ответить на это». Просто отведи меня к нему, вот и все. Еще одна пауза. - Как скажете. Когда вы хотите сделать это? Лео обернулся. Воздух снова начал густеть, наполняясь звенящей тишиной, и чтобы разогнать ее, требовалось прилагать немало усилий. - Прямо сейчас. Я не хочу ждать. «Я не могу ждать. Потому что уже сейчас для меня – слишком поздно…» Камера Зарксиса Брейка встретила его отчетливым запахом крови и нечистот. Невольно скривившись, Лео осмотрел распяленного на стене, обвисшего в кандалах человека и обернулся к Винсенту: - Почему он в таком состоянии? Я ведь распорядился позаботиться о пленниках! Прежде, чем побледневший Винсент успел открыть для ответа рот, Брейк шевельнулся, звякнув цепями, и неразборчиво проговорил: - А обо мне и позаботились. Господин Помойная крыса самолично приходил проверять, насколько я в порядке. И сделал все для того, чтобы я чувствовал себя как можно комфортнее. С ужасом, пробившимся даже через обычное для него в последнее время равнодушие обреченного, Лео осматривал кровавые пятна на одежде распятого перед ним узника, синяки на лице… - Сними его отсюда. И немедленно позови кого-то, кто сможет оказать ему помощь… – его трясло от увиденного, и хотелось ударить Винсента, забывшегося в своей безнаказанности, и себя тоже – за то, что, поглощенный собой, позволил произойти этому. Зарксис Брейк хрипло рассмеялся. - В отсутствие Глена ты хороший мальчик. Только вот – поздно… Однако это не означает, что я откажусь от возможности наконец почувствовать себя человеком. Хотя бы напоследок. Ни слова не говоря, Винсент развернулся и направился к выходу. Брейк проследил его до поворота коридора, потом перевел на Лео странно расфокусированый взгляд единственного глаза и совсем другим тоном произнес: - Ты ведь не затем сюда пришел, чтобы увидеть состояние своего пленника, - он не спрашивал – утверждал. – Ты хотел узнать что-то, касающееся Бездны, не так ли? - Да, – прошептал Лео. Зарксис Брейк шевельнул скованными руками, и по тому, как натянулись цепи на удерживающих его кандалах, стало ясно, что он далеко не так слаб, как казалось сначала. - Тогда спрашивай прямо сейчас, пока мы одни. Потому что на некоторые вопросы я в любом случае дам ответ только тебе. Облизнув неожиданно пересохшие губы, Лео шевельнулся и увидел, как метнулся в сторону взгляд алого глаза, словно бывший контрактор Шляпника пытался на слух определить местонахождение собеседника. Начиная понимать, Лео вернулся на прежнее место и тихо спросил: - Ты ослеп, да? Брейк застыл, потом усмехнулся и тряхнул головой, занавешивая лицо длинной белоснежной челкой. - Это не тот вопрос, который ты хотел задать. Спрашивай по существу: у тебя мало времени. «Если бы ты только знал, как ты прав… У меня вообще нет времени». - Хорошо. Расскажи мне о Бездне. Что она такое? Что ты вообще знаешь о ней? - Почему ты задаешь эти вопросы мне, а не Лохматому герцогу, например? – Зарксис Брейк «смотрел» на Лео в упор, так, что хотя он и был уверен в своем предположении, ему все равно становилось не по себе – казалось, что даже незрячий глаз Брейка видит его насквозь. - Ты был там: я слышал об этом от Бармы, – чтобы чувствовать себя спокойнее, Лео пришлось отвести взгляд в сторону. – И много изучал то, что касается Бездны... Мне очень нужно знать, что она такое. Узник хмыкнул и тут же закашлялся – страшно, хрипло; из уголка рта по подбородку потек тонкий темно-красный ручеек. - Она? – прохрипел Брейк, скаля в ухмылке окрашенные кровью острые резцы. – Что же, пусть так. Видимо, для тебя это «она». Но на самом деле эта… сущность – Ничто, притворяющееся «чем-то». Или кем-то. Что-то, принимающее тот облик, который проще видеть тому, с кем оно соизволит говорить… ты ведь говорил с Воплощением Бездны, я правильно понимаю? - Да, – прошептал Лео, невольно вздрогнув. Из дальних углов подземелья явственно потянуло сыростью и тленом. Зарксис Брейк понимающе опустил ресницы. - Вот как. Значит, есть что-то в тебе, ради чего стоило так стараться. А возвращаясь к сути твоего вопроса – Бездна есть Нечто. Бесконечная, постоянно изменяющаяся пустота, в которой протянуты цепи, удерживающие сотни тысяч миров. Но ты ведь знаешь это, правда? - Да, знаю. Барма мне говорил об этом. Я хочу знать другое. - Тогда спроси по-другому, иначе. Лео замолчал, пытаясь сформулировать вопрос. - Может ли Бездна вмешиваться в то, что происходит здесь, в этом мире? Брейк снова вперил в него свой невидящий взгляд. - Может, отчего же нет? Этот мир так тесно связан с ней, что ее влияние ограничено только ее желаниями. - У Бездны есть желания? – Лео почувствовал, как по его спине пробежал холодок. – Но… она же ничто, как у нее могут быть желания? - Бездна сейчас – Ничто, в котором вдруг появилось Что-то, - голос пленника звучал размеренно, словно он был учителем, рассказывающим скучный, давно известный урок. – Эти девочки, обе Алисы… их не должно быть там. Все, что было создано для них – искажение, которое начало распространяться на саму суть Бездны, ее Ядро, и… я думаю, что Ничто в какой-то момент почувствовало себя Чем-то. Получило возможность овеществиться, а вместе с этим – осознать свои желания и устремления. - Но… если до появления Алис в Бездне не было ничего… откуда взялись Цепи? - голова шла кругом. Вопросы не давали ответов – они лишь порождали новые и новые вопросы. - Ведь и Бармаглот, и Ворон, и все остальные Чернокрылые – они ее порождения, разве нет? И если это так… почему они помогают Глену защищать этот мир от нее же самой? И вообще – зачем Глен охранял мир от Бездны? - Ты задаешь хорошие вопросы, мальчик, – голос Брейка тихо шелестел, эхом отражаясь от каменной кладки. – Вот только откуда мне знать ответы на них? Я сомневаюсь, что Бездне нужен этот мир. Когда-то я подумал, что, возможно, первый Глен каким-то образом был очень тесно связан с Бездной – примерно так же, как сейчас связаны эти девочки-близнецы, для которых она создала из себя и в себе огромную игровую комнату, – и так желал стать защитником мира, что Нечто создало для него и врага, и оружие, могущее сдержать его. Ведь, не знаю, обратил ли ты внимание, что Первые Цепи имеют совсем другой облик, чем те, что появились потом, после рождения Воли Бездны и ее сестры. Голос Брейка вдруг упал до шепота. - И возможно… только возможно, имей это в виду… мир уже когда-то пробовали разрушить. Зря, что ли, он скреплен цепями, этот огромный лопнувший кристалл? И тогда вопрос – кто пытался сделать это? Уж никак не Бездна, верно?.. Люди, люди – только они способны на то, чтобы разрушать созданное не ими. Только они то и дело посягают на основы основ. Для чего, ради чего? Им кажется, что все делается во благо, они желают сделать как лучше, а в итоге приходят к тому, что мир снова и снова оказывается на грани… Что положило начало произошедшему сто лет тому назад и тянущемуся до сих пор? Ты ведь не думаешь, что все началось в Сабрие, нет? Подумай, мальчик: вдруг Хранитель мира Глен Баскервиль – это такая же большая ложь, как и герой Сабрийской трагедии Джек Безариус?.. Зарксис Брейк говорил и говорил, но с каждым произнесенным им словом Лео все больше казалось, что он снова проваливается в темный колодец своих сновидений: слышит ровный, шелестящий голос на краю сознания, видит отблеск протянутых через пустоту цепей в глазах смотрящего на него существа… точно как сейчас, в пустой глазнице пленника, полускрытой растрепавшейся белой челкой… - Ты… ведь не Зарксис Брейк, так? – с трудом выговорил он, отступая к стене. Узник медленно качнул головой и снова улыбнулся окровавленными губами. - Умный мальчик, – почти с нежностью выдохнул он… она?.. оно?.. Лео не знал, как назвать Нечто, вдруг выскользнувшее из тела Брейка, как из ненужной больше одежды. Сгустившийся мрак не скрывал словно светящейся белой кожи, тонкие руки отбросили за спину темную пелену волос… - Ты задаешь хорошие вопросы, только не тому, кто может знать на них ответы, - голос втекает в уши, его невозможно не слушать и не слышать. – Подумай над тем, что узнал, и запомни: все, что началось так давно, как ты и представить себе не можешь, должно окончится. И ты – один из двоих, с чьей помощью это свершится, хочешь ты того или нет. У тебя нет выбора; есть только путь, ради которого ты появился на свет, и тебе не сойти с него. Никуда. Никогда… Полупрозрачная ладонь тянется к его лицу, и Лео в ужасе зажмуривается… …а когда он, наконец, осмелился открыть глаза, то увидел висящее перед ним на цепях безжизненное тело Зарксиса Брейка, услышал в дальнем конце коридора поспешные шаги возвращающегося в сопровождении кого-то из слуг Винсента и, тихо застонав, окончательно погрузился во тьму, туда, где… …полыхают коридоры, вдалеке слышатся крики умирающих, а он смотрит, смотрит в глаза стоящего напротив, на расстоянии всего одного шага, одного удара меча – и не может сделать ничего больше. Глен внутри него требует действий, но он и так сделал все, что мог: выпущенные Чернокрылые, все пять, держат разорванные цепи, не позволяя миру распасться на куски, и уже нет сил даже на то, чтобы разозлиться как следует: вся его злость – лишь остаток долга, выплеснутый в последнем усилии до конца следовать правилам, и именно сейчас, полностью опустошенный, он как никогда ощущает себя живым. - Зачем ты остановил меня? – губы Джека дрожат, а он и не понимает этого, наверное. – Зачем не дал закончить то, что я начал? Почему не позволил сбросить этот мир туда, где ему и место? Разве ты не понимаешь, что теперь он пуст, не нужен, просто бесполезен?! «Ты прав. Зачем нужен такой мир, где человек должен убивать сестру и жить только болью и виной?..» Но Глен все еще хозяин этого тела, и он отвечает иначе: - Так это все-таки был ты. Предатель... …крик подбежавшего Гилберта, удар в спину, маленькая фигурка в луже крови, сломанный чудовищной Цепью меч: - Познакомься, Освальд, это моя Цепь Черный Кролик Оз – тот, кто создан для того, чтобы разрушить этот мир… …совершенно сумасшедший взгляд – ни проблеска разума, только одержимость и какое-то странное отчаяние, свист меча, удар, снова боль, темнеет в глазах… «Может быть, хотя бы сейчас все закончится?..» А перед тем, как окончательно погрузиться во тьму, он успевает заглянуть в его глаза, и увидеть в них… …осознание, пришедшее, наконец, но бесконечно запоздавшее. «Что я сделал? Что я натворил?!» Тело Освальда падает к его ногам безвольной куклой-марионеткой, у которой одномоментно обрезали все нити. Джек с ужасом вглядывается в заострившиеся черты дорогого лица, понимая, что – все, поздно, теперь совершенно точно нет дороги назад, остается идти до конца по тому пути, который он выбрал для себя сам. «Лейси…» Имя, которое он дал своей тьме, звучащее в нем звоном погребального колокола. Он сам стал на этот путь. Сам шел по нему, и сейчас не имеет права свернуть, потому что иначе все будет напрасным. Он делает шаг вперед, потом отшатывается, разворачивается и бежит по коридорам – прочь, прочь отсюда, туда, где еще есть надежда получить нужную силу, туда, где Алиса в белом платье покорно ждет своего «избавителя»… - Алиса! Мне нужна твоя сила, чтобы еще раз разрушить цепи, скрепляющие этот мир… Но она смотрит на него иначе, она говорит то, что он не ожидает услышать: - Алиса, но не та. Что, не думал увидеть в белом – меня? Что ты сделал с Озом, говори! …он понимает только одно: она не желает дать то, что ему нужно сейчас… Безумие тьмы растворяет его в себе. Его не волнует ни боль созданной для него Цепи, ни всаженные девушкой в собственное горло ножницы, – ничто из этого неважно теперь, только ощущение полета вниз, в мрак внезапно разверзшейся под ногами пропасти… «У меня все-таки получилось? Бездна приняла мою жертву?» То, что это не так, он понимает только, когда приходит в себя на краю огромного ущелья, в которое превратилось Сабрие, и слышит голоса людей, провозглашающих его героем, остановившим разрушение мира. «Не нужно называть меня героем… Я не успел… не смог…» - Я смогу, - шепчет он, упрямо поднимаясь на колени, а потом – выпрямляясь во весь рост. – Я буду снова и снова пытаться, пока не добьюсь своего. Этот мир окажется там, где ему и полагается быть. Потому что теперь у меня совершенно точно нет ни единой причины для того, чтобы все было иначе… Он проснулся, сотрясаемый крупной дрожью: не от холода – у очага, в котором Гилберт развел огонь, было тепло, а от безнадежного понимания: до тех пор, пока он жив, ничего не закончится. Джек не оставит его в покое, даже если Бездна вдруг решит отступиться. А он откуда-то совершенно точно знал: она не отступится, хоть и не понимал, зачем ей нужен этот мир – его разрушение или что угодно еще. Некоторое время он лежал, беззвучно всхлипывая и смаргивая накатившие при виде Сабрийской трагедии слезы – как и в прошлый раз, их было не остановить, вне зависимости от того, хотел ли он этого, а потом решительно поднялся на ноги. Утомившийся до полного изнеможения Гилберт спал, и Оз принялся лихорадочно перебирать весь их небогатый скарб, разложенный на шатком колченогом столе – единственной оставшейся в домишке мебели, то ли слишком неподъемном для того, чтобы быть вынесенным, то ли бывшем слишком старым уже в то время, когда хозяева покидали это место. Он точно помнил: среди того, что Гилберт всегда носил в последнее время с собой в карманах куртки, был небольшой нож в кожаных ножнах. Нож нашелся быстро. Оз вынул его из ножен, повертел в руках, коротко вздохнул и, схватив себя за сильно отросшие волосы на затылке, принялся безжалостно срезать их под корень – чтобы хоть напоследок избавиться от сходства с Джеком. - Ненавижу, ненавижу, – горячечно шептал он, не совсем понимая, о ком сейчас говорит – о Джеке или о себе, и есть ли здесь разница. Золотистые пряди сыпались на пол, становилось легче – и одновременно все больше накатывало черное отчаяние, потому что того, что он делал сейчас, было до страшного мало. «Это все ерунда, – шелестел голос внутри. – Что бы ты ни делал, как бы ты ни старался выглядеть иначе, внутри ты все равно остаешься тем, кто ты есть: просто Цепью, просто игрушкой, вещью, которую используют все, у кого есть на это силы и возможности. Ты никто сам по себе. Такой, как ты, ничего не добьется, ничего не сможет, потому что ты – причина всего, что происходило тогда и происходит сейчас». - Моя вина… моя… Он крепче закусил губу, до крови вцепившись в нее резцами и, оставив в покое волосы, быстро осмотрел себя. «Я не Баскервиль. От по-настоящему смертельной раны я не излечусь, поэтому… куда?» - Прости, Гил, – прошептал он, дрожащей рукой поднимая нож на уровень ключиц, – я… в конце концов, ты поймешь – только так я могу хоть что-то сделать, разорвать этот круг… Он зажмурился, глубоко вздохнул, коротко размахнулся… …и тут же почувствовал, как его запястье железной хваткой сдавила широкая ладонь: - Ты что это делаешь?! «…опять ничего не вышло. Даже этого не получилось. Да что же это?!» Внутри словно лопнула скрученная до предела пружина. Оз рванулся из крепкого захвата, чувствуя, как лицо перекосила злая, отчаянная гримаса. - Пусти! Пусти сейчас же! Дай мне закончить – пока я еще могу… - Прекрати немедленно! – Гилберт орал ему в лицо, желтые глаза гневно смотрели в упор, вприщур. – С ума сошел?! Ты вообще понимаешь, что хотел сделать? Смерть – единственное, что нельзя исправить! Ты подумал о своем дяде, о леди Аде, о… - Да, я сумасшедший! – больше не сдерживать себя оказалось очень просто: Оз кричал так, что в горле саднило, его трясло. – И с каждым днем схожу с ума все больше! Я становлюсь Джеком, понимаешь ты это?! Я не хочу, чтобы из-за меня снова гибли люди, чтобы все пошло прахом! Дай мне закончить то, что я начал, потому что это единственное, что я вообще могу сделать ради тех, кто мне дорог, и… Пощечина обожгла коротко, хлестко, заставив замолчать, застыть на месте, тяжело дыша и держась за щеку. Гилберт стоял перед ним, и в его глазах не было ни вины, ни сомнения – только уверенность в своей правоте и… Что еще – Оз разобрать не успел. Гилберт рывком притянул его к себе, перехватил, обнимая за плечи, вжимая в себя, и поцеловал. Он целовал его жестко и при этом – безумно нежно: глубоко, раздвигая губы языком, изучая рот, обласкивая тонкую кожу… Оз застыл, не зная, ни что делать, ни что думать. Сердце стучало гулко и часто, в голове образовалась странная пустота, в которой не было места ни Джеку, ни его тьме. Сейчас здесь, в этой комнате, был только он, Оз Безариус, которого целовал друг детства, его Гилберт, тот, кто когда-то дал слово и держал его до сих пор, не смотря ни на что. Вопреки всему. Оз точно знал, что, если упрется ладонями в широкую грудь, если скажет хоть слово против, если хоть жестом покажет, что не хочет происходящего сейчас, Гилберт не станет продолжать: его Гил никогда не пойдет против его воли, ни при каких обстоятельствах. Вот только Оз не собирался протестовать. Едва Гилберт ослабил напор и слегка отстранился, давая ему вдохнуть, как Оз, то ли вздохнув, то ли всхлипнув, сжав распахнутый ворот рубашки в горсти, рванул мужчину к себе и в свою очередь впился в губы Гила с отчаянной пылкостью человека, потерявшего надежду, но вдруг обретшего смысл. Ощутив на своих губах ищущие, неумелые губы Оза, он позабыл обо всем: обо всех своих прежних сомнениях и недавнем ужасе, который испытал, проснувшись словно от внезапного толчка и увидев совершенно дикую картину: кромсающий волосы Оз вдруг опускает руки, осматривает себя и неуверенно подносит нож к горлу… Прикрыв глаза, он мягко перехватил его губы своими, ненавязчиво направляя, почти незаметно показывая, как это – целоваться, и тихо сходя с ума от осознания, что ему наконец позволено целовать самого дорогого и особенного в своей жизни человека. «Мой… мой Оз. Не отдам, никому, никогда больше!..» Оз отвечал на поцелуи отчаянно и пылко, не сдерживаясь и не сомневаясь, словно хотел этого так же давно и сильно, как сам Гилберт. Его узкие ладони скользили по груди и плечам Найтрея, исхудавшее тело, на котором через тонкую ткань прощупывалась каждая косточка, гибко гнулось в его объятиях, прижимаясь бедрами к низу живота, и Гилберт не выдержал: глухо застонал и принялся осыпать поцелуями скулы, шею, ключицы… Он слишком долго сдерживал свою страсть, чтобы сейчас, в этот момент совладать с собой и остановиться. Изнутри, от диафрагмы вниз, к паху, прокатилась тугая горячая волна. - Оз, бог мой… – он лихорадочно, сбивчиво, то и дело прерывая себя поцелуями, шептал какую-то чушь, выплескивая все: свою любовь, то, как долго мечтал об этом, как волновался все это время, о том, что все будет хорошо, непременно, потому что его Оз заслуживает всего только самого лучшего, и что он, Гилберт, сделает все, чтобы его особенному человеку было хорошо. - Только позволь мне сделать тебя счастливым. Пожалуйста, позволь… - Гил… Этот голос. Этот горячечный шепот, в котором не было больше ни боли, ни отчаяния. Он бы отдал все, что имел, чтобы Оз всегда выглядел так, как сейчас: с припухшими от поцелуев губами, с блестящими от страсти и возбуждения глазами, совершенно позабывший обо всех невзгодах, – такой настоящий, такой живой, что дух захватывало и хотелось заплакать от счастья. - Мой Оз, – раз сказав это хотя бы про себя, он уже не мог остановиться. «Только мой…» Расстегивать рубашку одной рукой было безумно тяжело: хотелось рвануть ткань, так, чтобы пуговицы брызнули во все стороны, мелко стуча о деревянные половицы и стены, но Оз мог испугаться такого порыва, а меньше всего Гилберт хотел испугать его хоть чем-нибудь: происходящее между ними само по себе было настолько странным и необычным, что он не хотел рисковать, и потому торопливо выдергивал мелкие пуговки из петель, спеша подобраться к светлой коже, смутно белеющей в теплой, напоенной отблесками золотистого пламени полутьме. - Ты такой красивый, Оз… Он говорил то, что думал, это не было комплиментом, но Оз все равно вдруг вспыхнул, смутившись, и вид его покрасневших скул отозвался внизу живота острой судорогой желания. «Бог мой… я не могу больше». Нежность, восторг, страсть, поклонение смешались, закрутившись водоворотом, уносящим в неведомые раньше глубины, захлестывая с головой… - Оз… – прошептал он умоляюще, взглядом прося разрешения продолжить. «Хочешь ли ты? Позволишь ли? Пожалуйста…» Безариус ничего не ответил, только опустил ресницы и принялся дрожащими пальцами теребить застежки на одежде Гилберта. «Он согласен. Он… тоже хочет этого. О, мой Бог…» В жизни Гилберта было много всего, самого разного, но именно такого опыта он не имел, хотя и знал, что все возможно. И Оз… «Ему всего шестнадцать. И здесь, вот так… Я не могу допустить, чтобы ему было неприятно или, тем более, больно. Нет, только не это. Значит… значит, мы просто не пойдем до конца». И, сбросив с себя большую часть одежды, он мягко толкнул Оза на заменяющую им постель кучу листвы, чтобы окончательно погрузиться в алую бездну страсти. Если бы все, что происходило сейчас, было не с Гилбертом, а с кем-то другим, и не важно, была бы это женщина или другой мужчина, Оз, наверное, испытывал бы стыд и стеснение, и вряд ли почувствовал хотя бы половину из того, что ощущал сейчас. Томное возбуждение, глубинная, тяжелая горячая волна, проходящая через все тело, долгая, тягучая дрожь наслаждения от легких движений изучающих его тело пальцев, прикасающихся так и там, где он, измученный странными и страшными событиями последнего времени, сам прикасался к себе едва ли несколько раз. - Гил… Он оборвал себя, сжав зубы, чтобы не застонать, и тут же ощутил накрывающие его рот теплые губы, мягко просящие расслабиться, позволить себе это. Не поддаться им было невозможно и, выдохнув со стоном – громким, несдержанным, он услышал, как, словно отвечая, точно так же застонал Гилберт. - Оз, я… безумно хочу… мой… люблю… Его бессвязный, горячечный и такой искренний в своей порывистости шепот пьянил и кружил голову, заставляя позволять все, чего бы он ни попросил, и поэтому, когда губы Гилберта скользнули по груди и направились ниже, Оз не остановил его – просто закрыл глаза, часто и взволнованно дыша, доверяясь своему самому близкому и верному другу, самому важному своему человеку, и… - А-а-а… Ги-и-ил… Сердце колотилось суматошно и сильно, сдержать стоны было просто невозможно, и он даже не пытался сдерживаться, полностью отдаваясь жаркой тьме желания. Если бы на месте Оза был кто угодно другой – хотя Гилберт даже представить больше себя не мог с кем-то еще, кроме него, и не важно, с мужчиной либо с женщиной, – он совершенно точно даже по просьбе не сделал бы и десятой доли того, что проделывал сейчас по собственной инициативе, поражаясь самому себе. Одно осознание того, что он ласкает Оза, что это Оз стонет сейчас под его прикосновениями, что он позволяет прикасаться к себе – так, настолько возбуждало, вводило в любовное неистовство, что Гилберт забыл и о стыде, и о нерешительности, и гладил, целовал, прикасался, изучая тело того, кого так долго желал, не смея даже намекнуть на это. Для Оза он был готов на все: отдавать всего себя – и быть благодарным за каждый ответный порыв, держать в узде свои желания – лишь бы принести ему как можно больше радости, дарить самые смелые ласки, о которых раньше и думать не мог… Прикасаться губами к мужскому естеству оказалось очень необычно, и так тонко-интимно, что Гилберту пришлось замедлиться и перевести дух, чтобы хоть немного взять себя в руки: возбуждение стало просто невыносимым, требующим немедленной разрядки. И поэтому, когда в какой-то момент он ощутил, как его плоть сжали тонкие пальцы Оза, то, больше не в силах сдержаться, застонал, вжался в ласковую руку и глухо вскрикнул, содрогаясь в сладких судорогах оргазма и чувствуя, как под ним так же сладко, со стонами изгибается Оз. …как странно все это. Сладко – и горько от осознания краткости и какой-то неправомерности этих минут счастья. Нежно – и неистово. Страшно от внезапной глубины пропасти, замаячившей на горизонте, и – безгранично доверчиво от необоснованного ощущения защищенности... Странно. Необычно. Выбиваясь из границ того пути, который диктовала ему пришедшая тьма, выходя за рамки всего, что познал Джек и о чем только предполагала Бездна. Такая беззаветная преданность, такая решимость и готовность ко всему, такая… …слово «любовь» кажется слишком пафосным и затертым, но только до тех пор, пока не вспоминаешь, что думаешь о Гиле. Это пугает – и возбуждает, снова и снова заставляя искать близости, понимать, что привык непозволительно быстро, что больше не сможешь, пожалуй, иначе, что будешь теперь прижиматься вот так – кожа к коже, чтобы почувствовать тепло, услышать взволнованный стук сердца, найти хотя бы тень надежды на... …что?.. Оз не знал этого. Или не готов был признать. Он возрождался, наполняясь этими часами, рассыпающимися на минуты и мгновения, брал – и отдавал себя, столько, сколько было возможно, здесь и сейчас. Он никогда еще не жил настолько текущим моментом; никогда еще не чувствовал себя настолько в настоящем. …и – настоящим. После он впервые за долгое время заснул спокойно и быстро, и сначала даже не заметил, как в полной пустоте его сна из туманного сумрака, так непохожего на обычную тьму, выступила ему навстречу тонкая женская фигура. - Здравствуй, мальчик, – она смотрит на него внимательно и спокойно, и за ее спиной переливается золотистыми искрами странный волшебный мир, для которого в языке человеческом не нашлось другого обозначения, кроме мрачного слова «бездна». Он молчит, не зная, что сказать в ответ. Впервые ему почти не страшно, впервые не хочется повернуться и убежать. Впервые он сам смотрит в глаза частице всеобъемлющей тьмы, перворожденной, изначальной, и точно знает, что все – правильно. - Здравствуй. Он все-таки выговаривает одно короткое слово, приветствуя ту, что была до него, есть сейчас и будет – вечно. Женский силуэт слегка колеблется и двоится, словно давая понять, что за этой маской скрыта еще не одна личина: для каждого своя, особенная; каждому – та тьма, которую он ожидает увидеть в себе сам. - Зачем ты снова здесь? – он знает ответ раньше, чем задает свой вопрос, но не спросить – выше его сил. - Тебе пора, – она изменчива, она все время движется, ни на минуту не застывая на месте, и вместе с тем настолько стабильна и неподвижна, что он невольно задается вопросом: что из этого – движение или неподвижность – иллюзия. – Ты ведь знаешь это сам, верно? Время пришло, все сошлось к той точке, после которой либо разомкнется кольцо вечного бега по кругу, либо все пойдет на следующий виток, образуя бесконечную замкнутую спираль. Ты теперь знаешь все о том, кто был сутью этого тела сто лет назад; а может быть и еще раньше – кто знает? Ты сам сейчас во многом – он, и именно теперь как никогда готов к тому, что от тебя требуется. - Но ведь Джек уже так давно не напоминал о себе, – надежда, жгучая, безумная, дрожит в его голосе, – возможно, он уже и не объявится больше… - Не тешь себя иллюзиями, мальчик, – Воплощение Бездны отбрасывает от лица волосы таким знакомым жестом, что Оз на мгновение замирает. «Алиса?!» Но нет, наверное, это тоже лишь иллюзия… - Он вернется. Моя реальная власть вне его и тебя, и слишком сильна его тьма, чтобы его можно было остановить надолго. Если не в тебе, то он вернется позже – в том, кто придет вслед за тобой. Поэтому все нужно сделать сейчас, завершить раз и навсегда. - Я не смогу, – голос снова дрожит. – Я… я тоже полон тьмой. Я чувствую ее, ощущаю каждую минуту… - И сейчас? – она смотрит, кажется, даже насмешливо. – Скажи правду, мальчик: ты и сейчас ее чувствуешь? Тогда назови ее. Скажи, как ее имя? Оз вслушивается в себя, заглядывает туда, где в последнее время находил только сгусток давнего, застаревшего мрака, и… - Ее нет, – потрясенно выговаривают его губы. – Но… почему? - Потому что то, что ты привык считать своей тьмой, было твоим одиночеством и неприятием себя. Потому что сейчас произошло что-то, и все изменилось… ведь так, мальчик? Оз молча прикрывает глаза. - Почему ты сказала мне назвать свою тьму? – чуть погодя спрашивает он. – Разве у нее может быть имя? Воплощение Бездны усмехается, заученно растягивая губы, и Оз вздрагивает: ее улыбка, как и тот жест, кажется такой знакомой… - У тьмы всегда есть имя, и не важно, видишь ли ты ее в ком-то или в себе самом. Чем бы ни была эта тьма для других, нужно помнить: ты ее создал, ты ее творец, и поэтому у твоей тьмы – твое имя. Каждый несет в себе частицу вечного мрака, просто не каждый позволяет ей разрастись и завладеть собой целиком, без остатка. - Так, как это случилось с Джеком? – с трудом выговаривает он. - Да. Так, как это случилось с ним – и со вторым тоже. С тем, кто так не верил себе и в себя, что позволил чуждому духу пустить в своем теле корни и поглотить его. Оз закрывает лицо руками и тихо оседает на колени. От всего, что он сейчас услышал и что осознал, голова стала словно пустой, в ней нет ни единой мысли, а понять нужно так много… - Объясни, – просит он, снова поднимая взгляд, – что произошло. Из-за чего сейчас происходит все это. Зачем ты мучила меня, зачем заставляла проживать его жизнь – заново?! Оболочка вечности вздрагивает, видоизменяется – так неуловимо, что Озу не удается понять, что именно изменилось. Он просто знает: что-то стало иначе, чувствует это, но – что, назвать не получается. - Зачем – спрашиваешь ты. Что же. Ты задаешь правильные вопросы – тому, кто может дать на них ответ. И тогда – почему же мне не ответить? – она слегка отходит в сторону, и Оз видит усыпанную золотой пылью тьму, в которой изредка отсверкивают отблески невидимых обычному глазу цепей. – Смотри, мальчик. Слушай. Попробуй понять – если сможешь… ...сначала здесь не было ничего. Совсем: ни времени, ни пространства, ни света, ни тьмы. Было Нечто, разделяющее миры, и цепи, на которых эти миры держались; а еще был сгусток Вечной Тьмы, начало начал – то, что гораздо позже назвали Ядром Бездны. А потом в это Нечто проникли люди: сначала те, красноглазые, словно предназначенные быть проводниками в Межмирье, потом туда потянулись и другие – возжелавшие силы, власти... исполнения желаний, в конце концов. И Нечто изменилось, подстраиваясь к появлению тех, кого породили созданные им же сами миры. Это было несложно: вечно изменчивому, бесформенному, одновременно пустому и наполненному до краев пространству не составляло труда создавать из себя то, что хотели редкие гости. Одним из первых был Глен – тогда еще просто человек, желания которого шли гораздо дальше обычных человеческих возможностей. Он был пылок, неистов, уверен в том, что сумеет сделать жизнь людей лучше и богаче, и Бездна прониклась им. Она подарила ему Чернокрылых Цепей-Хранителей, а заодно, раз начав, создала и более простых и слабых, она дала Глену умение передавать Цепи и жить в своих преемниках вечно, она воплотила часть себя в бессмертной старухе – той, кто остерегает Глена… только вот это не спасло его от той тьмы, которую он сам взрастил в себе. Не думаю, что тебе нужно знать, что именно произошло дальше. Скажу только: Глен был тем, кто первым постановил – красноглазые люди несут опасность для стабильности Бездны и должны умерщвляться, приноситься в жертву; он был тем, кто создал правила и традиции, которые нельзя было нарушать; он был тем, кто в погоне за безопасностью и неизменностью предал свою самую большую любовь… и тем, из-за кого мир едва не был разрушен впервые. Глен Освальд и Джек Безариус – всего лишь отзвуки тех давних сутей, наполненных тьмой, но даже этих отзвуков оказалось достаточно для того, чтобы мир в который раз оказался на грани. Так все началось мальчик. Как видишь, эта история тянется века; и чтобы она не стала бесконечной, сейчас самое время положить всему конец. Она уже не говорит, но слова дрожат отголоском звука в туманном сумраке сна Оза, и никуда не деться от них, не укрыться от их жестокого смысла. - Люди заигрались. Они забыли, что Мироздание было до них, было с ними и будет еще миллиарды лет после того, как перестанет существовать последний человек. Как и когда-то давно, возгордились, возомнив себя вершителями судеб мира. Безумные. Мир вершит себя сам, а каждый человек лишь следует одному из путей, которые проложены на канве сущего. Путей этих так много, что от каждого выбора, каждого действия или бездействия зависит то, что будет дальше. Но чаще всего, куда бы ты ни пошел, ты, понимая это или нет, придешь к изначально назначенному тебе. Эти двое в очередной раз пытаются завершить не то и не так. Будучи людьми, снова и снова перешагивают через понятие человечности, угрожая основам бытия... У меня нет иного выхода; если ребенок заигрался со спичками, матери следует забрать их и подождать, пока он подрастет, для того, чтобы дать их снова. Бездна закроет Врата от людей, забрав все, данное перед этим; но сначала для этих двоих должно свершиться то, от чего они так старательно бежали больше столетия, а для этого ты сейчас должен быть больше Джеком, чем самим собой. Вот зачем были все эти сны – теперь ты настолько пронизан его духом, его мыслями и жизнью, что он едва ли не реальнее тебя самого, и не сможет устоять, когда придет время. - После этого... я умру? – Оз дрожит. Слезы нависают на ресницах – хотя здесь, наверное, не должно быть слез... Воплощение Бездны пожимает тем, что люди называют плечами. - Ты станешь самим собой, только и всего, мальчик. Это ведь хорошо, не так ли? Тебе больше не нужно будет задаваться вопросом, кто ты и какова твоя суть. Ты просто будешь тем, что ты есть на самом деле – там, где и должен был быть всегда. - Понятно. Он поднимается с колен и некоторое время смотрит в ее глаза – миндалевидные миниатюрные Бездны, отблескивающие отсветами переплетающих миры цепей, потом тихо говорит: - Я все сделаю. Что для этого нужно? - Немного, - в этом голосе нет ни торжества, ни радости, ни даже безразличия – лишь ровная благожелательность и чуть механическая размеренность. – Останься со вторым один на один, и дай волю тьме и тем страстям, что прячутся в ней. Все остальное ваши предшественники сделают сами. - Хорошо. В этот раз он уходит без протестов и почти без боли, окончательно смирившись с предназначенным ему, и впервые за многие дни просыпается совершенно спокойным. Открыв глаза, он некоторое время смотрел в потолок, хладнокровно просчитывая ходы, думая над тем, что и как ему нужно сделать. Потом повернул голову и посмотрел на спящего рядом с ним мужчину. Тот слегка улыбался во сне, и выглядел таким счастливым и юным… Сердце болезненно сжалось, и Оз отвернулся. «Прости меня. Прости, пожалуйста. Но я не могу не сделать этого. Ты обязательно поймешь – потом, позже… Прости». Осторожно приподняв обнимающую его руку, он бесшумно выскользнул из их «постели», оделся и тихо вышел из заброшенного домишки, ставшего самым теплым в его жизни пристанищем. Осмотрелся, глубоко вздохнул и направился туда, где, по его разумению, находилась река, возле которой, как он надеялся, их все еще должны были искать Баскервили.