Имя тьмы

Он бежал в темноте, уже не понимая, где находится – в одном из своих снов или в реальности, и рука, сжимающая его руку – чья она? Кто этот высокий черноволосый мужчина, который сверкнул сейчас на него ярко-желтыми глазами? Почему за ними погоня? Разве он, Джек, преступник, или… постойте… Джек? «Кто я?» Он уже не понимал ничего, падая временами в пропасть безумия так полно, что и сам потом недоумевал, как у него все еще получается возвращаться из нее – раз за разом, словно что-то держало его здесь, в этой реальности, не смотря ни на что. Его руку держала рука желтоглазого мужчины – теплая, крепкая ладонь. Он помнил его имя – смог вспомнить, из последних сил отгоняя то, что безвозвратно поглощало его. «Гилберт…» Почему Гилберт так вырос? «Гилберт стал Гленом? Освальд сумел передать ему все Цепи? У меня ничего не вышло? Или мир все же был свергнут в Бездну?..» Нет. Не так. «Я был сброшен в Бездну, встретил там Алису и с помощью ее… моей силы Черного Кролика выбрался наружу. А в мире за это время прошло десять лет… и Гилберт стал старше меня». Раньше Оз считал: самое страшное – когда в сознании воцаряется Джек и перехватывает контроль за телом. Но оказалось, что это не так: тогда еще можно было бороться, пытаться противостоять, хватать за руки, останавливая или пытаясь остановить… Сейчас, когда Оз то и дело становился Джеком, он понял, что такое настоящий страх. Он думал как Джек, чувствовал как Джек, то и дело порывался поступать как Джек… Это уже не было балансом на грани безумия – это и было безумием, темным, густым, тянущим внутрь себя, скрывающим от Оза истинное лицо того мира, в котором он жил. Пока – жил. Пока еще – он... Теперь в каждом сне Оз видел растекшийся радужно-черными пятнами на воде лик Воплощения Бездны, и в темных провалах ее глаз не мог найти для себя ни отблеска надежды. Во сне он теперь не наблюдал за происходящим – он сам становился частью истории, лже-героем Джеком Безариусом, возжелавшим сбросить мир в Бездну из-за большой любви… Только, как и звание героя, объект, которому адресовалось гигантское жертвоприношение, был ложью. Оз знал это точно, пусть даже Джек не готов был признаться в этом и самому себе. Позади снова раздались крики, сжимающая пальцы ладонь напряглась, снова, в который раз, хотя бы ненадолго выдергивая его в эту реальность, и Оз услышал: - …рее! К обрыву, быстро, быстро! Прикусив изнутри щеку до крови, он сумел сосредоточиться и не провалиться снова в липкие объятия собственной тьмы, пытаясь понять, что происходит, где он, куда… - Куда… ты меня тащишь? – с трудом выговорили непослушные губы. Позади раздался треск переломленных веток. Оз обернулся, и увидел обозначившийся между деревьев темный силуэт зверя с горящими алыми глазами, а за ним – смутно виднеющиеся фигуры людей, завернутых в плащи. Гилберт не ответил и не остановился; он сделал рывок в сторону, дергая Оза так, что его рука едва не выскочила из сустава, проломился через кусты, пробежал несколько шагов, разжал ладонь и с силой толкнул Оза в спину. Ощущение полета пришло неожиданно – как и удар о воду, а потом… потом он, как и всегда, когда засыпал, начал погружаться в податливую темную влагу, давясь и захлебываясь, не имея возможности крикнуть и позвать на помощь, точно зная, что там, на дне, его поджидает… …комната с игрушками. Алиса, как обычно, выбегает навстречу и бросается в объятия, смыкая тонкие руки на его пояснице. - Джек… Ты пришел. Я так рада видеть тебя! Ее глаза светятся любовью – тем чувством, которое он так желал увидеть в глазах ее матери, и сейчас он имеет возможность представить себе, как бы выглядела Лейси, если бы смотрела на него – так, Алиса ведь очень похожа на нее… А еще он имеет возможность понять, насколько его не трогает больше ни это лицо, ни знакомый разрез глаз, ни улыбка… «Просто Алиса – это не Лейси. Просто она похожа – но не та. Просто…» Просто Лейси - не то, что нужно ему на самом деле, но этого он не скажет себе. Никогда. А промелькнувшую крамольную мысль похоронит в глубинах той тьмы, у которой нет ни имени, ни названия, в своей персональной внутренней Бездне, которая заполнила его уже почти целиком, не оставляя места ни любви, ни желанию, ни даже просто здравому смыслу. Одержимость никогда не бывает чем-то светлым, даже если в ее основе лежит самое благое намерение, самое теплое чувство. Джек едва заметно морщится: ему не нравится, что девочка (нет-нет, уже девушка, четырнадцать лет это предвестник совершеннолетия, это время расцвета и созревания женственности) находится так близко, и он осторожно размыкает сжимающие его руки, стараясь, чтобы это выглядело некой почтительной благоговейностью, но никак не брезгливостью, которую он испытывает на самом деле. Ему, человеку, в погоне за своей целью изолгавшемуся до потери своего истинного «Я», это удается без труда. Алиса не замечает ничего лишнего для себя. Она довольна и весела, она тащит Джека к столу и показывает свои рисунки, рассказывает, как скучала, и… …она в белом платье сегодня. Такой момент нельзя упустить, и Джек, сделав тщательно отрепетированное перед зеркалом выражение лица, начинает рассказывать ей так же тщательно продуманную сказку: о своей неземной любви к ней, Белой Алисе, о том, как он хочет вечно быть вместе, о своем плане воссоединения Бездны и этого мира… Только вот для реализации этого плана ему потребуется особая Цепь. Он убедителен; он всегда убедителен, когда лжет, и дурочка верит, создавая из оставшегося в Бездне игрушечного кролика – брата-близнеца того, который принес послание Лейси - особое оружие, инструмент, который позволит Джеку наконец-то привести свой план в исполнение. - Джек, твоей Цепью будет он…Как же его зовут? Забыла… Джек кивает, старательно улыбаясь, вглядываясь в неумело нарисованные им самим линии, образующие контур темного создания, которое он когда-то давно рассмотрел за спиной танцующей под кровавым дождем Лейси. «Цепью Лейси был Черный Кролик… будет очень символично, если с помощью именно такой Цепи мир отправится туда, где нет уже и отзвука ее души». Почему Алиса твердит о том, что сделает Цепь именно из этой, «одушевленной» плюшевой игрушки, ему не ясно. У игрушки есть душа? Она обладает самосознанием? Не смешите: у Цепи не может быть ни души, ни самосознания, что бы не говорила там девчонка. Если Бездна может наделять душой, то… …то чьей душой она могла бы наделить маленького плюшевого кролика?.. Он отмахивается от очевидного: если поначалу в игрушке была некая часть сути Бездны, то потом – кто мог потеснить ее, чтобы стать самым лучшим другом для двух маленьких девочек? Кто мог знать последние мысли их матери, переваренной абсолютной пустотой? …кто, как не она сама?.. Ведь если отданные Гленами в жертву красноглазые люди растворялись в Нигде полностью, включая душу, то, может быть, так было только потому, что в Бездне не было ничего, во что их души могли бы быть вложены? И… кто вообще сказал, что души свергнутых не перерождаются? Глен?.. При мысли о Глене во тьме Джека снова глухо рычит временно смиренная ненависть. «Будь ты проклят. Будь проклят, древний дух, бывший когда-то человеком, зачем-то возжелавшим себе бессмертия. Интересно было бы узнать, сколько раз за все время, которое существуешь, ты действительно спасал этот мир...» Джек не сомневается, что тогда, давно, первым Гленом двигали самые благие намерения. Однако, превратившись в одержимость, они давным-давно стали частью тьмы, которая уже тогда окружала этот мир; частью того, что толкает его к пропасти, к которой он безудержно катится прямо сейчас. Однако задаваться такими вопросами Джеку не с руки. Он не желает думать ни о чем, кроме своей цели, и поэтому с готовностью целует белые Алисины руки, покорно кивает, слушая ее взволнованный лепет, вычленяя из него только самое основное: у него будет Цепь-разрушитель – где-то там, в сердце Бездны, создается чудовище, которое отправит этот проклятый мир туда, где ему и надлежит быть. «Только такая жертва достойна жертвы Лейси, – думает он. – Только это поможет мне успокоиться…» Здесь он останавливает свою мысль и нежно прикасается губами к уголку рта дочери Лейси, не испытывая при этом ничего, кроме нездорового нервного возбуждения. «Скорее. Скорее же. Почему до церемонии еще так долго?» Он не может больше ждать, потому что каждую ночь к нему приходят сны, а во снах – Освальд. Оз раз за разом видит эти сны-во-сне: то смущающие до слез, с анатомическими подробностями показывающие все, что Джек хотел испытать, то исступленно-нежные, почти бесплотные, то абстрактные, полные странных образов, но всегда – о нем, о самом любимом ненавистном человеке. Освальд Баскервиль, раз проникнув в сердце Джека, не желал покидать его, и с этим ничего не поделать. Джек Безариус выходит из башни и целеустремленно шагает к выходу из поместья – нужно подготовиться к последнему этапу, переговорить с Мирандой, дать Винсенту нужное направление для раздумий… Нужно закончить все это так быстро, как только возможно. Но, едва выйдя на подъездную аллею, он встречается взглядом с лиловыми глазами своего драгоценного врага, который… …идет, целеустремленно, словно торопясь куда-то. Он думает, не свернуть ли на боковую аллею, чтобы избежать этой встречи, но Джек поднимает глаза, и он понимает – поздно. Убежать не получится, и где-то глубоко внутри он знает тщетность всех своих попыток. Даже стремление как можно раньше передать Гилберту Чернокрылые Цепи – это всего лишь попытка убежать вслед за уже ушедшим Леви – туда, где можно, наконец, успокоиться и перестать чувствовать… просто – перестать чувствовать, вообще. Освальд останавливается и молча смотрит, как Джек замедляет шаг и растягивает губы в белозубой приветливой улыбке, такой же лживой, как яркость отблесков солнца на темной глади мутной воды. - Здравствуй, Освальд, – голос Джека, как обычно, жизнерадостен, но Освальд чувствует, что, как и он сам, Безариус не рад встрече. Баскервиль смутно ощущает нервозность Джека, то, как он напряжен и обеспокоен, но чем, отчего – ему непонятно, и потому он просто кивает, в своей обычной манере позволяя всему идти своим чередом. На самом деле, он слишком устал, чтобы пытаться вникнуть в суть происходящего сейчас с ним самим, с Джеком, – с ними обоими. Устал сражаться с самим собой, устал испытывать вину и казнить себя, устал точно знать свой долг… Глен, словно чувствуя, что сосуд износился быстро и преждевременно, словно бы даже доволен тем, что Освальд принял решение начать передавать Цепи наследнику сейчас, не дожидаясь, пока тот войдет хотя бы в пору юношества. «Рано… для Гила – рано. Прости, мальчик мой. Вот только для меня и сейчас – слишком поздно.» Он полон решимости задержать передачу Бармаглота на столько, чтобы успеть ввести Гилберта в суть всех особенностей деятельности Главы Баскервилей, но – и только. Где-то в глубине его души, измученной взращенной в ней тьмой, зреет убеждение, что ему недолго осталось, а потому он совершенно прав в своем стремлении спешить. И даже – что он начал спешить с большим опозданием. Освальд кивает в ответ на приветствие, привычно подавляя и легкую дрожь, и короткую, пронзительную боль – от диафрагмы к сердцу, такой обычный для нее путь, что в наполняющем его мраке он кажется единственной яркой нитью. «Боль – это то, чем я живу теперь. Как это смешно». - Джек. Это звучит просто как констатация факта, признание того, что – да, перед ним Джек Безариус, но на самом деле в звучании его имени так много, что даже тьма как будто отступает… лишь на время, лишь для того, чтобы вернуться вновь… …в обескровленную, вывернутую наизнанку, иссушенную Бездну его души, которая уже ничего не стоит сама по себе, без привычного мрака. Он не знает, что еще сейчас сказать. Он давно не чувствовал себя таким беспомощным, пойманным врасплох, как сейчас, когда просто стоит и смотрит в безмерно усталые, странно обреченные глаза Освальда. Улыбка не сходит с губ, это стало второй натурой – улыбаться всегда, не смотря ни на что, и обычно люди верят его улыбке… Джек точно знает, что Освальд не обманут его улыбчивостью ни на минуту, но и уговорить себя перестать поступать так, как всегда, он не может. - Ты… ищешь кого-то? – спрашивает он, чтобы сказать хоть что-то, чтобы разорвать затянувшееся молчание: слишком красноречивое, слишком откровенное, создающее иллюзию ненужной близости между ними – той близости, которой нет и не было. И не будет, никогда. Освальд, не отводя взгляда, медленно качает головой. - Нет. Я просто гулял. Завтра церемония, для Гила все только начнется… но мне отчего-то кажется, что это конец. Джек невольно вздрагивает и отступает на шаг. «Как… как он может знать, что… Нет, невозможно. Это просто совпадение». - Глупости, Освальд, - говорит он уверенно. – Это все закат – посмотри, какое красное солнце сегодня. Тебя просто заносит в трагику. Ну, подумай сам: что такого может произойти? Он говорит это совершенно искренне, с настоящей горячностью, с непонятным желанием успокоить, унять боль, так отчетливо исказившую легкой судорогой красивое, обычно непроницаемое лицо… и без малейших колебаний делает то, что никогда не сделал бы, позволь он себе задуматься хоть на минуту: делает шаг вперед, протягивает руку и прикасается к бледной скуле самыми кончиками пальцев – так осторожно, словно этот тонко вылепленный лик… …сделан из стекла, из самого хрупкого фарфора; словно он на самом деле достоин такого прикосновения… Освальд закрывает глаза, всего на мгновение. Больше ничто не выдает того, что происходит сейчас в его душе… разве что вдруг дрогнувшие ресницы. Так хочется просто наклонить голову и прижаться щекой к тонкому запястью. Так безбожно хочется всего лишь раз коснуться его кожи не пальцами, затянутыми в перчатки, а губами, проследить кончиком языка пульсирующие голубоватые ниточки вен, вдохнуть полной грудью присущий Джеку запах грозы и хвои, запах, так подходящий ему, путнику по призванию, балагуру и весельчаку… - Я не знаю, - вышептывает он в ответ. Освальд, не моргая, смотрит в глаза Джека, чувствуя, что тонет в них, погружается так глубоко, что под бликами и отсветами начинает видеть истину: темное, багровое пламя, затягивающее, подчиняющее… «Это просто. Нужно сделать один шаг. Всего один шаг, и все изменится…» …но Глен точно знает, что чем меньше изменится в этом мире, тем спокойнее и стабильнее будет его существование… «Нет. Я не должен…» Он разрывает контакт глаз, опуская ресницы. А еще спустя мгновение Джек убирает руку от его лица и чары спадают. Момент упущен. Делать шаг незачем. Ничего не меняется. Все идет своим чередом… …туда, откуда нет возврата. Он проснулся, наполненный такой откровенной жаждой и такой болью ее осознания, что хотелось кричать. Повернувшись на бок, свернулся в клубок, пытаясь усилием воли подавить желание, заставить себя прислушаться к голосу разума и долга… «Я не должен хотеть Джека. Я просто недостоин того, чтобы иметь какие бы то ни было желания. Я – убийца Элиота, как я могу…» Медленно разомкнув ресницы, он уставился в сгущающийся в комнате мрак. «Элиота? Какого Элиота? Причем здесь какой-то Элиот, если Лейси…» Осознание пришло неожиданно – вспышкой, прозрением. «Я – Лео Баскервиль. Лео, а не Освальд…» Закрыв лицо ладонями, он глухо застонал. - Я уже не сразу вспоминаю, кто такой Элиот… что мне делать?.. Что мне делать?! Он выбрался на берег, дрожа и откашливаясь, волоча за собой безвольно обвисшее тело. Сегодня как никогда раньше они были близки к смерти, и не из-за того, что противник оказался слишком силен – нет, все было гораздо проще и обиднее: плыть с одной рукой трудно и само по себе, а уж если при этом приходится поддерживать на плаву беспамятного человека, пусть даже он меньше ростом и дорог тебе до полного самозабвения… Гилберт так до конца и не понял, как у него получилось выплыть. До самого конца он был одержим одной мыслью: Оза надо вытащить во что бы то ни стало, и сам он тоже обязан выжить – иначе не выживет и Оз. Все происходило на инстинктах: Гилберт рванул рукав рубашки Оза, выдирая его из проймы, просунул единственную руку в получившуюся петлю, уже находясь под водой, перекинул захлебывающегося парня за спину и тремя мощными, отчаянными гребками выдавил их обоих на поверхность, вдохнул и, борясь с несильным, но заметно мешающим течением, двинулся к берегу. Где-то далеко позади слышались крики, на берегу мелькали отблески зажженных фонарей – видимо, их искали на отмели, которую они миновали некоторое время назад. Гилберт прекрасно понимал: выбравшись на берег, они станут легкой добычей для Баскервилей, а потому решил рискнуть и проскочить очевидно удобное для того, чтобы выбраться из реки, место. «Еще некоторое время они будут искать нас возле отмели. Потом – пошарят по дну… может быть. И уже только после этого, скорее всего, утром, отправятся искать дальше». Он тяжело перевел дух, ощутив под собой более-менее высокую траву, подтянул Оза к себе и встревожено вслушался: «Дышит или нет?» Оз дышал: тяжело, хрипло; глубоко в легких что-то булькало. Гилберт резко нажал на его грудину раз, другой, дождался, пока изо рта потечет вода, и принялся тормошить Безариуса, стараясь привести в чувство. - Оз, очнись, - голос слегка дрожал, то и дело срываясь от усталости и волнения. – Нам надо идти, слышишь? Через некоторое время, когда Найтрей уже начал отчаиваться, Оз зашевелился, закашлялся, повернулся на бок, открыл глаза – мутные, неосознающие, – и уставился на него. Гилберт вздрогнул и едва не отшатнулся: в этом взгляде было столько истомы и желания, адресованного непонятно кому, что первым порывом было оглянуться, чтобы убедиться – за его спиной никого нет. Оз никогда не смотрел на Гилберта так. Оз вообще ни на кого никогда так не смотрел. И Гилберт подумал, что сейчас на него смотрит не Оз, а кто-то другой, кто-то, до жути похожий на Оза… «Джек». Имя пришло само. Гилберту показалось, что на него повеяло холодом – тяжелым, стылым, окутывающим сердце ледяным коконом тревоги. Он уже довольно давно подозревал: то, что происходит с Озом, напрямую связано с предыдущим «хозяином» его тела, но, как ни странно, до этого момента ни разу не ощущал присутствия Джека. Да и сейчас не ощущал его, а скорее, интуитивно понимал: Оза перед ним просто нет, и если рискнуть назвать имя, которое крутится на языке, то тьма, глядящая на него из глаз Оза, отзовется… Гилберт молча подхватил молодого человека под локоть и вздернул на ноги – резкость и одновременная бережность этого движения точно отражали все, что он чувствовал сейчас и не смел озвучить. - Вставай. Нам действительно надо идти. Оз моргнул, тяжело, хрипло вздохнул, глянул на Гилберта уже более-менее осмысленно и, опираясь на его руку, выпрямился. - Спасибо, Гил. Я… иду. Идти пришлось довольно долго и быстро. Оз в этот раз шел сам, его не пришлось тянуть за собой, как было, когда уже готовящийся лечь в кровать Гилберт почувствовал нечто и, выглянув в окно скорее для самоуспокоения, увидел перепрыгивающие через ограду темные силуэты. Тогда он выхватил Оза практически из постели; хорошо, что тот еще не успел раздеться, только начав расстегивать верхнюю рубашку – Гилберт схватил его за руку и, ничего не объясняя, потащил из дома через заднюю дверь. Теперь их положение оказалось более чем незавидным. Большая часть вещей и денег осталась в арендованном ими доме. В карманах Гилберта каким-то чудом все еще оставался кожаный кошель, который он носил с собой для повседневных расходов, и, вероятно, у Оза тоже была какая-то мелочь, но – и только. Баскервили дышали им в спину, обладая при этом несравненно большими ресурсами, и с ними был – Гилберт мог в этом поклясться – тот, кого он больше даже в мыслях не желал называть отцом Оза. Зай Безариус, контрактор Грифона, и его присутствие означало, что Ворон не сможет просто разогнать более слабых Цепей Баскервилей – будет бой, настоящий, жестокий бой до последнего, потому что сдаваться Гилберт не собирался. Ему было ради кого сражаться. Прямо сейчас рядом с ним был человек, ради которого он был готов не просто умереть, а выжить даже там и тогда, где другие предпочли бы погибнуть. «Оз, десять лет назад я поклялся тебе, что буду рядом, буду предан до самого конца. Пусть когда-то я не смог сдержать свое слово, – больше это не повторится. Понимаешь… ведь если тогда я клялся своему дорогому господину, то сейчас обещаю своему самому особенному человеку: не позволю отнять тебя у меня снова. Никому. Никогда». Поглощенный своими мыслями, Гилберт легко шагал по лесной опушке, постепенно углубляясь в лес. Его ладонь надежно сжимала пальцы Оза, на ходу он чутко прислушивался к его дыханию, тяжелому, но не на столько, чтобы в такой ситуации останавливаться и делать привал. Помимо мыслей об Озе, Гилберт раздумывал и о том, каким образом их могли обнаружить. Расспрашивали местных? Пустили по следу Брандашмыга – откуда ему точно знать, на что способны другие Цепи? Каким-то образом отследили эманации Бездны – но как? Ни он сам, ни Оз не пользовались все это время Цепями… «Хотя… Оз, по сути, сам в какой-то мере – Цепь. Но, в любом случае – он не использовал свою силу… кажется. И его печать… стрелка так и осталась на без четверти полночь, я ведь видел ее, когда он мылся». От всего этого голова просто шла кругом. В последнее время Гилберт успел привыкнуть к тому, что приходится решать большое количество разнообразных вопросов, однако мыслительный процесс никогда не был его сильной стороной – он сам, пусть и с неохотой, признавал это. В который раз он с сожалением подумал о Брейке, и в который раз тут же почувствовал вину – за то, что вспомнил о нем только в связи со сложившейся ситуацией. Однако ничего было не поделать: пока с Озом творилось что-то непонятное, думать о ком-то, кроме него, у Гилберта получалось крайне мало и редко. Шедший позади него Оз вдруг остановился – так резко, что Гилберт едва не выпустил его руку. - Гил, - его голос прозвучал тихо и все еще хрипло, - посмотри. Что это там? Мгновенно насторожившись, Гилберт быстро огляделся и последними словами обругал себя за невнимательность: невдалеке, полускрытая разросшимися одичавшими яблонями, виднелась покатая крыша какого-то невысокого строения: заброшенный сарай, или старый охотничий домик, или… - Ты молодец, - коротко похвалил он Оза и, осторожно ступая, направился в сторону находки. - Пойдем туда. Выбора у них все равно не было: ночевка под открытым небом в насквозь мокрой одежде представлялась Гилберту более опасной, чем исследование в темноте заброшенной постройки. «Может быть, там мы сможем развести огонь и согреться. И хотя бы недолго отдохнуть перед тем, как бежать дальше…»