Невозможность

Стал пуще прежнего Васька за Скуратовым наблюдать, да на разговоры его выводить. И вот сейчас, подмечая, как Малюта на Федю смотрит, Вася осторожно заявляет: — Как ты, однако, недобро на любимца царского глядишь. — Тьфу ты, любимец сраный. Если бы меж ног да меж губ своих царя не принимал, так был бы тогда любимцем? Очень сомневаюсь, — рычит Малюта. — Думаешь, царь только из-за этого его подле себя держит? — Федька рад ноги раздвигать, тем самым и привязал государя нашего к себе, — Малюта поворачивается на Васю. — Поганая душенька у него, ой какая поганая, добра от такого не жди. Все только ради выгоды своей делает. Считает себя умнее других, а где там ума-то, одна красота только, да и то это не его заслуга вовсе. Но нашел Феденька ей применение, додумался в спальню царскую.. — Да что ты так на него взъелся? — перебивает Вася, не выдерживая, в интонации его злость просквозила, а рука невольно сжалась в кулак. Как Малюта смеет о Феде такое говорить? Басманов верен и предан Ивану всем сердцем, на любые жертвы ради государя готов. А уж в уме и смекалке его вообще усомниться нельзя. — А тебя это, какого хрена волнует? — в голосе Скуратова отчетливо звучит подозрение. — Не волнует, я.. я так, — Вася вмиг отступает, чтобы себя не выдать. Иначе если сейчас он Малюту ударит, то сам на дно пойдет и Федора за собой потянет. — Царь меня в Астрахань посылает, — объявляет новость запыхавшийся Вася, подбегая к Феде прямо во дворе. — Знаю я. Он все войско посылает, ты не исключение, — Басманов окидывает его взглядом пренебрежительным, всем видом своим показывая, что зря к нему Васька подошел на людях. — Не всех, ты же здесь остаешься. — Конечно. Мое место подле государя, где он, там и я, — кивает Федя. — А если случится с тобой что? — За себя переживай, Вась, ладно? Со всем остальным я сам как-нибудь разберусь. Голос Феди уж больно равнодушно звучит, и от этого Ваське словно ножом по сердцу проводят. — Боязно мне за тебя, Федя, — не скрывает Грязной своего беспокойства. — Ведь Малюта тоже здесь поди останется. А он.. — Тебе так защитить меня хочется? Погеройствовать? Уймись уже, — перебивает Басманов. — А может и хочется? Черт подери, внезапно это все как-то, да не к месту. — Вот ведь заладил. Чего ты от меня добиваешься, что б я к тебе на шею сейчас бросился, молил не уезжать или что? Раз надо ехать, значит поедешь, — фыркает Федя и уходит прочь. Перед тем как войскам отбыть, решил царь пир закатить. Да такой, чтоб запомнился надолго. Вина рекой льются, от яств столы ломятся, веселятся опричники на славу, хмелем разгоряченные. — Выпьем, добрые молодцы, за государя нашего! — орет Афонька, и мигом кубки вверх вздымаются, под возгласы одобрительные. — За царя! — За государя великого! Васе и весело от пира этого и погано одновременно от скорого отъезда. Раньше бы он лишь радость испытывал от похода предстоящего, но не теперь. Сейчас ему словно кусок сердца в Слободе оставить предстоит. Музыка грянула. Пустились все в пляс лихой, а во главе безумия этого Федя в летнике пляшет. Словно огонь, что сжигает все на пути своем, яркий, страстный, необузданный. Кружится, ногами притопывает, руки в стороны разводит. Кудри черные разлетаются, рот ухмылкой хитрой растянут. Васька, что в толпе отплясывает, украдкой смотрит на Басманова, словно пытаясь в памяти глаз своих запечатлеть навсегда танец этот. Да и не только Васька на Федю глядит. Грозный тоже глаз с кравчего своего не сводит, любуется, не скупится на внимание. Запыхавшийся, горячий Басманов припадает подле царя, Иван руку на щеку его кладет, в глаза смотря не мигая. — Утомился, Феденька? — Утомился, царь-батюшка. — Уж больно лихо ты пляшешь сегодня, все силы так потратишь. — Не волнуйся, солнце мое ясное, для тебя у меня точно силы останутся, — лукаво улыбается Федя, и целуют Ивану руку. — Глянь-ка на них, — шепчет Афонька Ваське. — Федьке уж не терпится к царю между ног залезть. — А тебе до этого какое дело? — обрывает его Грязной, от чего Афоня удивленно на него уставился. — Да я ж так просто, чтоб посмеяться. — Над шутами вон поди лучше посмейся. Васька отходит от Афони, если раньше ему нравилось про Федю всякое слушать, то сейчас хочется каждому язык вырвать, кто смеет хоть что-то неладное про этого человека говорить. Потому что никто из них понятия не имеет, какой Федор Басманов на самом деле. После пира Вася догоняет Басманова и прижимает к стене. Решительно, безоговорочно. — Ты совсем страх потерял? — громко шепчет Федя. — Нас же увидеть могут. — Да нет тут никого. — Откуда такая уверенность? — Поцелуй меня! — вдруг требует Вася. — Еще чего! — Один поцелуй прошу всего, хочу вкус губ твоих узнать перед тем как уеду. — Руки свои убери, — шипит Басманов. — Ведь может не вернусь и не свидимся больше. — И что? — Почему ты делаешь вид, словно для тебя это ничего не значит? — спрашивает Грязной. — Да потому что для меня взаправду это не значит ничего! Что ты себе напридумывал, дурак? И зачем меня в это верить заставляешь. И противореча словам своим, Федя обвивает шею Васину руками и всем телом прижимается к нему. Целует быстро, жарко, трепетно, словно всполохом огня губы Васины мазнув. — Обещай мне не умирать, — шепчет Басманов прямо в губы, лицо Васино в ладони заключая, а затем легко выскальзывает из объятий. Вася смотрит на удаляющуюся спину, все еще чувствуя жар гибкого тела, и страсть эту, что на губах пламенеет. — Обещаю, Федь. Но лишь бы было к кому вернуться. Уже завтра утром отбывать. Поэтому Вася садится за стол, пододвигает свечу поближе, берет бумагу и пишет следующее: Здравствуй, Федя. Если ты читаешь это, то я уж не живой. Пишу тебе с просьбой одной, Машку мою, сделай одолжение, пристрой в семью добрую. Хорошая она, не хочу, чтоб ее обижали люди злые. Окинув взглядом написанное, он отложил бумагу. Что ж, о судьбе Машкиной побеспокоился, это все о чем он попросить хотел. Или не все? И вновь пододвинул письмо к себе. Не знаю свидимся ли мы с тобой в мире ином, но я все же надеюсь на встречу эту, чтоб глаза твои синие увидеть опять, чтоб дураком ты меня вновь назвал, наверно в сотый раз уже. А может я и есть дурак, потому что люблю тебя так отчаянно и ничего с собой поделать не могу, да и не хочу. Серьги те рубиновые только от меня остались тебе на память, верно? Ты уж носи их. Изредка хоть, да носи. Чтоб вспоминать, что был такой я, который любил тебя больше жизни своей. Прощай! Васька. Что ж, на этом все. Перечитав, Грязной вздохнул, красноречием он особым не обладал, но сейчас постарался передать бумаге то, что всем сердцем чувствовал. Позвав Машку, Вася протянул ей письмо и сказал: — Ежели не вернусь я, отдай это Федору, хорошо? Машка кивает и берет письмо.