Симфония тысячелетий

      Он увидел ее первым. Даже когда они вспоминали, то согласились, что первым был он. Белокожая крепко сложенная девчушка со смоляными волосами. Веки щедро размалеваны черной краской. «Небось из лаборатории натащила», — подумал тогда Каллен. На простенькой мантии ученицы — вышивка золотыми нитями. На шейной цепочке болталось несколько драгоценных колец — тогда еще слишком широких, чтобы не свалиться с тонких пальцев подростка. Она прятала их под мантией, но иногда они вываливались. Она замечала не сразу, а когда замечала — быстро сжимала в кулачке, недолго рассматривала сквозь пальцы и совала обратно. Каллен как ее увидел, сразу понял, что она привыкла к роскошной жизни. Но он ошибся.       «Жалкие остатки былой роскоши», — сказала ему Солона Амелл в первый разговор, когда он долго и мучительно раздумывал, о чем же спросить. Кольца на шее — то немногое, что осталось от богатства ее семьи, и родители решили отдать дочке наследство, даже несмотря на то, что она попала в Круг.       Когда он посмотрел на нее впервые, то почти сразу отвернулся. Но когда посмотрел во второй раз, так же быстро отвернуться не получилось, потому что Солона зацепилась за его взгляд своим и улыбнулась. В Кинлохе Каллен долго не мог найти общий язык с сослуживцами, долг давил на плечи, а лириум — главная сила, медленно превращался в слабость, зависимость. Взгляды Солоны, искристые, как огненные заклинания, только не такие страшные, стали его поддержкой. Силой, драгоценнее, чем капли лириума.       «Мне тоже было грустно, — говорила ему позже Солона, — и одиноко и страшно. От этих ваших суровых взглядов так и хотелось вытянуться в струнку, но ты смотрел иначе. От твоего взгляда мне хотелось летать».       Каждый раз, проходя мимо по коридору, Солона едва-едва поворачивала голову в сторону Каллена и поднимала уголки вишневых губ. Каждый раз к щекам приливал жар, а сердце билось быстрее. Ее взгляды и улыбка стали для него так драгоценны, что когда они с Солоной впервые коснулись друг друга, Каллен даже едва почувствовал капли влаги в уголках глаз. Солона целовала его легко, невинно, именно так, как он представлял себе поцелуи. В щеки, в нос, в лоб, в губы. Единственная близость, которую они могли себе позволить.       — Никто не узнает, — шептала Солона, прижимаясь к нему и, наверное, чувствуя грудью бешено колотящееся сердце.       Шорохи, тени за углом, шаги вдалеке — любая мелочь виделась им концом того хрупкого и невозможного, что существовало между ними.       — Не узнает, — клялся Каллен и целовал ее холодные узкие ладони и пальцы, украшенные кольцами.       Каждая минута рядом с ней была как глоток лириума. Они могли даже не касаться друг друга, просто разговаривать. Он говорил о семье, о дне когда решил стать храмовником, о Создателе, в которого она не верила. Солона с сияющими глазами рассказывала, как станет целителем и некромантом одновременно, как отправится в Камберленд оттачивать мастерство и оживлять мертвецов в гигантских некрополях.       — Камберленд сияет золотом, как Золотой Град, о котором говорится в Песне Света! — улыбалась она хитрой вороной.       — Как ты можешь! Не говори так! — не сдерживался он. — Не сравнивай сотворенное руками смертных с Его обителью!       — Ты не можешь знать, — она переходила на шепот, наверное, потому, что тоже понимала, что такое можно говорить только шепотом, — быть может, мы давно превзошли богов.       Каллен не мог представить, кто еще мог бы сказать подобное, и иногда ему казалось, что слова Солоне нашептывают демоны, но отчего-то ему никогда не было страшно.       — Когда-нибудь я рожу тебе ребенка, — часто повторяла она. — Это будет златокудрая девочка, которая станет храмовницей, или черноволосый мальчик — очередной Амелл с магическим даром       И когда Каллен говорил, что они не смогут воспитывать их ребенка, она опять лишь улыбалась.       — Все равно, — касалась лбом его лба, и демоны в ее темных глазах гипнотизировали его. — У нас будет ребенок, какая разница? Он вырастет где-нибудь и станет кем-нибудь, пусть никогда не узнает о нас. Все равно, разве не здорово?       Солона мечтала и о многом другом. Спрыгнуть в озеро Каленхад с самого последнего этажа башни, стать Серым Стражем, научиться подзаборной магии оборотничества. Каллен зачастую не понимал, когда она шутит, а когда нет.       — После Истязаний, когда отпрошусь у Ирвинга на какое-нибудь скучное сборище магов, я обязательно буду проезжать через Денерим, — сказала она ему как-то с самым серьезным выражением лица. — И там я проберусь в чье-нибудь богатое поместье и украду щенка мабари.       Солоне не удалось воплотить в жизнь ничего из того, о чем она говорила. Не прошло и нескольких дней после ее Истязаний, как ее отослали в другой Круг. Все из-за того, что она попыталась поступить правильно, но ей все равно пришлось понести наказание за преступника, в то время как тот сбежал. Ее отправили в Казематы в сопровождении двух храмовников, а затем Кинлох заполонили демоны и на долгие, бесконечные ночи сны Каллена превратились в кошмары.       В Казематы он отправился служить после. Тогда его наполняла ненависть и злоба, и в каждом маге он видел малефикара, а ночами к нему приходили демоны и мертвые товарищи. В Казематах он мог бы встретить Солону, а она бы повстречала совсем другого храмовника вместо того, которого знала. Который раньше любил ее. Быть может, отчасти ей и повезло.       Потому что Каллен так больше никогда и не увидел Солону Амелл.       Она не добралась до Каземат, не вернулись в Кинлох сопровождавшие ее храмовники, и сколько бы Ирвинг не пытался найти ее по филактерии, ничего не выходило.       После Киркволла и Инквизиции Каллен приехал в Кинлох — обитель старых кошмаров. Забрал потемневшую филактерию и повесил на шею. Временами, когда лириумная ломка так разъедала нутро и разум, что ни о чем кроме флакона с зельем он думать не мог, Каллен сжимал филактерию и вспоминал, как под покровом ночи, будучи храмовником в Кинлохе, представлял, как сбегает с Солоной из Круга и исполняет все ее мечты. Он так и не свершил задуманного по множеству причин, которые на самом деле были просто пылью по сравнению с тем хрупким и невозможным чувством между ним и Солоной.       Он вспоминал, и одна боль перекрывала другую.