Симфония тысячелетий

      — Наконец-то я увижу Малькольма и Бетани.       Марисса не знает, что ответить. Она вообще ничего не понимает. Они здесь будто одни — она и эта женщина, которая говорит таким знакомым голосом. В грязной литейной, где вонь разложения попытались замаскировать цветами. Так похожее на изуродованную куклу тело на руках слишком тяжелое. Мариссе хочется отпустить его, а затем ринуться домой и нырнуть в горячую ванную. Это не ее мать, не может быть она. Марисса молчит. Она пытается вообразить, как выглядит ее лицо со стороны. Одеревеневшая маска. Разум никак не может воспринять то, что происходит и отреагировать правильно. Какое выражение будет подходящим? Нужно ли плакать и кричать? Что ей сказать? Какие слова должна услышать последними э т а женщина?       Марисса не сразу понимает, что губы сами шепчут что-то, хотя она им не приказывала.       — Прости, — она не знает, откуда взялось слово, точно не из души и не из сердца, она просто не может придумать ничего больше. — Прости, прости, прости…       Мертвый взгляд ее матери направлен в потолок. Может в самом конце она увидела и папу, и Бет. Протянула к ним руки и ушла.       Оставила Мариссу одну.       — Я в порядке.       — Другие могут думать так, но я-то знаю правду, — Авелин смотрит на нее с материнской заботой. Ей знакома боль потери. Уэсли, конечно. Авелин всегда считала, что понимает всех, что это так просто — заглянуть кому-то в душу. Марисса покорно принимает ее сочувствие и изображает, что изо всех сил скрывает боль. Это получается само по себе. У нее просто не выходит показать правду.       «Я в порядке, почему вы не видите?»       Кольцо скорби с каждым днем сжимается все сильнее. Обхватывает шею петлей виселицы. Марисса даже не пробует бороться со всем этим дерьмом — со взглядами, словами, внезапными предложениями посидеть вечером с бутылочкой чего-нибудь крепкого. О, она всегда рада выпивке в хорошей компании. Только не когда на плечи давит гнетущая тишина, а глаза собутыльника темны от бесконечного сочувствия.       Они пьют вместе с Гамленом, и на второй бутылке дядя начинает плакать. Марисса молчит. Потом все же решает обнять его, и он сжимает ее плечи еще сильнее.       «Он думает, что мне больнее, чем ему», — догадывается она, и стыд обжигает спину, словно когда-то в детстве неаккуратное стихийное заклятье сестры.       Себастьян говорит, что начертал поминовение о Лиандре Амелл на мемориальной доске в церкви. Марисса тихо выдавливает: «спасибо тебе», но у нее не хватает сил даже взглянуть на человека, которому она доверяет больше всего. Себастьян никогда ее не поймет. Не после того, как убили всю его семью. Она бы и не хотела, чтобы он узнал, только не он. Кем она станет тогда в его глазах?       Чудовищем.       Потому-то никому даже не приходит в голову, что Мариссе совсем не больно. Потому что так не бывает. Точнее, бывает лишь у бесчувственных монстров. Она сама ждала, что внутри рано или поздно взбухнет пульсирующий нарыв, который затем взорвется, и тогда она будет плакать и кричать и проклинать. Но боль не пришла ни на второй день, ни на третий, ни через неделю. Она думала, что, быть может, дело в Бетани. На нее ушла вся ее скорбь. Ее смерть превратила часть души в камень.       Не может же Мариссе быть       на самом деле       в с е р а в н о.