Большие шаги маленького человека.

Свечи в опочивальне горят ярко, жар от них по всей комнат уж разбрелся. Да как разбрелся, что аж рубаху свою снять хочется, да вообще без ничего остаться, все равно ж, спать уж скоро. А на улице вьюга, что нагло, без разбора гнет кроны мудрых деревьев, даже уже засохших от времени, никому пощады нет. Время уже не детское, детворе спать давно пора, да и те в принципе уже в кроватках. За дверью слышится топот, сложно понять, кто идёт, скрип половиц заглушает звук шагов. Мало-ли кто там ходит, тут уж и не разбери — опричник ли, аль предатель? Но дверь открывается, медленно-медленно, казалось бы, кто-то просто заглянул спит ли Государь, пусть даже это будет Онуфриевна, имя которой доселе не известно, да даже если оно и есть, то все его уж давно позабыли. Но время позднее, и сама нянька уже спит, значит, значит кто-то посмел без стука войти в опочивальню. На стенах тень высокого мужчины, что в шубе расписной стоит, да в шапке, что по уши уж натянута. Весь в снегу, а кудри… Кудри инием покрылись как брови и ресницы. — Добрый вечер, Великий Государь. — голос бархатом стелиться по комнате, словно заполняя все щели одиночества. — Здравствуй, Феденька. — Суровый, но в тоже время очень добрый голос Грозного появился в пространстве, разрушая то, что было занято молчанием. Басманов не спеша проходит по комнате, снимает с себя шубу, кафтан, сапоги, портки, оставаясь только одной рубахе. Федор подходит к Государю, что за столом письменным сидит, пишет что-то, руки свои ему на плечи положил, и тихо-тихо произнес. — Вань, хватит, заниматься бумагами, я весь день скучал, со службы пришел… — Тихий голос басом расходится по всему телу, от чего не вольно бегут мурашки по спине Ивана, тот себе под нос мягко улыбается. — Прав ты, Феденька… Прав… Спой мне что-нибудь, птичка моя певчая, уж больно заскучал я. — Перо уже стоит в чернильце, бумаги в стопке стоят, а все внимает Государя Московского теперь принадлежит Федоре. А Феденька запевает, не громко, но так красиво, что до нельзя, поет, словно рассказывает небылицы. Песня закончилась, Басманов кудрями встряхнул. — Добро, Федяша, добро… — Он тянется к его губам, оставляет практически невесомый поцелуй, а Федора не долго думая отвечает. — Ванечка. — Прошептал тот. Только Феде дозволенно так государя называть. Раньше Иван думал, что не полюбит так никогда больше, никого. Ведь такую страсть, такие эмоции, такие чувства Грозный испытывал только к Анастасии. Но вот, перед ним Феденька. Красивый, родной, всегда рядом, и правду говорит сам Басманов, нет краше Федяши. — Время уже позднее, неможно засиживаться так. — Федор трепетно проводит руками по плечам, рукам. — В койку пора бы уже. — Царь головой кивает — соглашается, затем встает… Долго они еще не спали, долго Федяша мучал Царя ласками своими, да взглядами непотребными, а сейчас вот лежат, Басманова в сон клонит, умаялся бедный, да только вот Грозному не спится. — Федя-яша. — Не привычно ласково тянет тот, проводя грубыми пальцами, по гладкой, юнешеской спине. Феденька лишь сонно отзывается, из полудрема возвращается. — Месяц ты мой ясный… Нету краше тебя никого. — Слова произнесенные Иваном впервые, дарят Басманову улыбку до ушей, и кравчий поворачивается, по удобнее устраиваясь на груди Государя. — Знаю, Ваня, знаю. — Он зевает, а затем и в сон проваливается. Завтра святки, будет трудный день, а сейчас спать.