In vino veritas

      И всё-таки иметь такие губы было совершенно непристойно. Как, между прочим, и глаза. Особенно глаза. Блядские бесстыжие глаза, которыми он смотрел немного исподлобья, очень внимательно, — так смотрел, как будто собирался сожрать душу Трубецкого на полдник, запивая молочным коктейлем. И сожрал бы, наверное, если бы не был занят.       Он приехал под конец обеденного перерыва. Заболтал охранника, проскочил по чьему-то чужому пропуску, наверняка стреляя глазами со всех, кому не посчастливилось прохлаждаться в холле первого этажа, вихрем взлетел по лестнице. Столкнулись у кофейного автомата: Трубецкой как раз встал размять ноги и запастись очередной дозой американо, когда он впорхнул в коридор с лестничного пролёта, весь какой-то нездорово взбудораженный — и, да, с тем самым блядским огоньком в глазах. Замер в двух шагах, напряжённый, как заведённая пружина, готовая тотчас распрямиться и выстрелить, — казалось, устоять на месте ему ещё сложнее, чем обычно.       Автомат выкинул стакан, закапала густая кофейная заварка, полился кипяток. Трубецкой собрал выкатившиеся монетки.       — Привет?       Рылеев рассеянно забегал взглядом по коридору, облизнулся — захотелось дернуть галстук, — и нервно выпалил:       — Привет... — а следом: — У тебя сейчас..?       — Ничего.       — Ничего. Да. Хорошо. Отлично.       — Кофе хочешь?       — Нет-нет, не надо.       В окошечке автомата высветилось зелёное «спасибо». Трубецкой наклонился за стаканом. Его должно было насторожить хотя бы то, что Рылеев отказался от кофе, — непохоже это было на Рылеева, — но не насторожило, и потеря бдительности оказалась фатальной.       Пока шли по длинному коридору, Рылеев вёл себя ещё страннее, чем до, по большей части молчал, нетерпеливо стучал пальцами по карману пальто. Пальто, кстати, почему-то забрать не дал, только поправил выглядывающий шейный платок. На стол секретарше ловко перебросил через монитор и стопку документов коробку конфет — Трубецкой успел заметить, что с коньяком, — подмигнул и просочился в приоткрытую дверь кабинета. Сам Трубецкой зашёл следом, притворил за ними, привычным жестом указал на диван:       — Располагайся.       Рылеев пожал плечами и отмахнулся беспечно:       — Спасибо, постою.       Сунул руки в карманы, долго разглядывал статуэтки и папки в стеллаже, ничуть не изменившиеся с его последнего визита. Трубецкой выбросил крышку от стакана в корзину с бумагами, упал в кресло, потёр двумя пальцами лоб.       — Что-то ты мутишь.       — Не-а, — передернул плечами Рылеев. Так передернул, что сомнений не осталось: точно мутит. Причём крупно.       Пальто осело на пол, как оседает заправленное одеяло, или плотный мешок, или любой отрез тяжелой ткани, следом заструился платок, Трубецкой чуть не подавился кофе — горло обожгло хуже, чем когда хлебнешь, не подумав, из только что схваченного стакана: под пальто не было ни-че-го. То есть, никуда не исчезли ботинки, узкие брюки, обтягивающие бёдра, но выше — выше он был прекрасен, как античная статуя, и ровно столько же обнажён, не считая точек-родинок, их Трубецкой выучил наизусть и узор повторил бы вслепую, и...       — Что скажешь?       ...И ремешков — два по груди к тому, что в обхват рёбер чуть выше пояса, четвёртый — вокруг шеи, ещё один — вдоль позвоночника, соединяя верхний и нижний. Тонких чёрных ремешков. Кожаных.       Пока Трубецкой тщетно пытался собраться с силами на ответ, Рылеев истолковал его молчание по-своему. Просунул большой палец под ремешок на плече, оттягивая, скривил свои невозможные губы:       — Не нравится? Я могу снять.       Это была никуда не годная грязная манипуляция, но она, к несчастью, сработала, — и Трубецкой сказал раньше, чем подумал:       — Стой. Нет. Мне все нравится, просто...       Звук он додумал сам, бледно-розовые следы под ними — тоже: Рылеев лишь победно ухмыльнулся и выпустил ремешок.       — Просто что?       — Просто...       Мысль — нет, не мысль, фантазия вспыхнула, отозвалась почти болезненным возбуждением: вот он просыпается поздним утром, разбалованный закрытыми заранее дедлайнами, жмурится, потягивается, стонет недовольно, обнаружив пустоту второй половины кровати. Жмурится под душем, подставляя лицо тёплой воде, сидит на подоконнике с завтраком, болтая ногами. Листает их вчерашнюю переписку, вспоминает прошлый вечер и ночь. После достаёт из шкафа припрятанный на особый случай пакет, меряет перед зеркалом, крутится, рассматривая, как сидят брюки, гладит ремешки, шнурует высокие ботинки. Повязывает платок. Накидывает пальто и прыгает в такси, невозможно красивый, почти раздетый, такой доступный и совсем недосягаемый — одновременно. Головокружительный.       — Просто? — настойчивее повторил Рылеев, упираясь выпрямленными руками в столешницу. За дверью, откуда доносилось несколько голосов, кто-то громко расхохотался. Трубецкой вздрогнул и до белизны костяшек вцепился в подлокотники — но ответить не смог. Беспомощно смотрел, как стаканчик, неосмотрительно оставленный на краю, опустел в один глоток и метким броском отправился следом за крышкой. Рылеев аккуратно, заботливо даже закрыл и сдвинул к краю разложенную папку вместе с ручкой и маркером, перегнулся к нему через стол и — вот тогда-то Трубецкой и подумал, что такой рот не может быть у приличного человека, приличные люди не улыбаются так призывно и не позволяют себе кусать губы, как в среднестатистическом порно. Еще приличные люди не позволяют себе таких откровенно предлагающих действий, а Рылеев позволял, Рылеев уперся в стол коленом, не встретив видимого сопротивления — оттолкнулся от пола и закинул второе.       Дыхание перехватило — он был так близко, что руку протяни и можно взять. Он был так хорош, так блистательно неотразим в своей наглости. А за спиной у него была незапертая дверь и галдящий офис.       — Кондраш… — через силу выдавил Трубецкой, едва не закашлявшись оттого, как першило сдавленное жаром горло, — у меня совещание…       — Правда? Извини, я не заметил.       — …Через полчаса.       — Ничего, мы быстро. Не опоздаешь.       — Кондраш…       — Тшшш.       Пока он взывал к здравомыслию, Рылеев беспрепятственно переполз через стол и уселся напротив, подогнув под себя ноги. До совещания все еще оставалось минут тридцать, не больше, и дверь все еще была не заперта, но как же хотелось — до одури хотелось просто сдвинуть с плеча ремешок и посмотреть, действительно ли под ним наметился бледно-розовый след. Просто забрать его к себе на колени, огладить узкую спину, самые восхитительные в мире бедра в плотно облепивших брюках. Ничего из этого Трубецкой не сделал, остался сидеть каменным изваянием, вцепившись в кресло, и смотреть на него умоляющими глазами. О чем умолял, сам не понял, — то ли немедленно прекратить, то ли не прекращать ни в коем случае.       Разумеется, Рылеев снова истолковал по-своему. Перебрался к нему сам — быстрый и ловкий, как дикая кошка, заерзал, устраиваясь удобнее, Трубецкого чуть не подбросило, и пониже он сполз совершенно непроизвольно. Рылеев обхватил его голову, царапнул затылок. Метнулся к шее, как будто не мог выбрать, не мог разорваться между, расстегнул верхние пуговицы, провел с нажимом — плечи, локти, предплечья, отнял его руки от подлокотников, переложил себе на поясницу, противиться стало решительно невозможно — Трубецкой ухватился за него, словно пять минут назад и не думал выставить, Рылеев двинул бедрами снова, проезжаясь по члену, в брюках было теперь так тесно, что позорно захотелось взвыть. Он суматошно закивал, когда Трубецкой все-таки оттаял, отмер, сдался — а разве можно было не сдаться… ему?       Ремешки оказались прохладными, возвращались на место с характерным шлепком, если оттянуть и неожиданно отпустить, под ними действительно пролегали еле заметные следы, которые Трубецкой сцеловывал и повторял пальцами. Укусил ключицу, мазнул языком по шее, споткнувшись о еще одну полоску гладкой черной кожи; Рылеев шумно задышал, запрокинул голову, так что пришлось наклонить его к себе — поцеловать хотелось ужасно. Целовался он жадно, словно успел оголодать со вчерашнего вечера, самозабвенно и артистично. На ощупь расстегнул ремень, расстегнул брюки — пришлось приподняться, чтобы приспустить, — шепнул в губы:       — Задний карман, — подмигнул, умудряясь при этом выглядеть невыносимо привлекательно и ни на грамм — пошло. Неясно, как в заднем кармане того, во что он был одет и что при должном уважении все-таки стыдно было называть брюками, помещался даже тоненький запаянный пакетик. Рылеев вскрыл его тоже — показалось бы пошлостью от кого угодно еще — зубами, пока свободной рукой помогал стянуть с себя брюки и белье хотя бы до колен, ухмыльнулся, поведя бровями: — Не возражаешь, я рукой?       Лучше уж в самом деле его заткнуть и занять уже более полезным делом — к счастью, он не умел, ртом надевать презервативы даже для него было бы, пожалуй, слишком. Трубецкой выдохнул сквозь зубы, почти толкнулся в руку, привычным движением раскатавшую резинку, придержал за бедра, пресекая чрезмерную спешку. Рылеев распластался по нему и влажно выдохнул на ухо:       — Я сам. Дома. Можно мы, пожалуйста…       В его «пожалуйста» было почти всегда куда больше подначивающей издевки, чем мольбы, но голос предательски пошатнулся на последнем слоге. Он был жаркий и тесный, хотя пытался, пытался, конечно, дышать спокойнее и глубже — расслабиться совсем не позволила собственная торопливость, он первым плавно качнулся вперед, собирая Сергееву рубашку складками на плечах. Хотел всего и сразу, лез с поцелуями или откидывался, насколько мог, назад, то и дело поспешно дергался, но все же давал удерживать себя, толкнуться глубже и медленнее, если хотелось; Трубецкой проигнорировал надрывающийся в углу стола телефон, почти думать забыл про дурацкое совещание, и только незапертая дверь забываться никак не хотела: там все время кто-то ходил, все время кто-то разговаривал, а Рылеев выгибался в его руках с такой самоотдачей, словно его это совершенно не заботило. Его стоны, обычно музыка для ушей, сейчас выдали бы их с головой, — Трубецкой зажал ему рот, втайне наслаждаясь тем, что нашел способ не смотреть хоть сейчас и не терять вконец голову от вида этих невыносимых губ, — он распахнул глаза, черные, безумные, будто без блика и без зрачка, и кончил от одного верного движения плотно сомкнутых пальцев. Быстро стал мягким, как восковым, несколько раз толкнуться в податливое расслабленное тело оказалось достаточно, чтобы самому откинуться на спинку кресла и безыдейно пялиться в потолок, поглаживая его по спине, в попытке перевести дух.       Наконец Рылеев закопошился, привстал, держась за его плечо, и потребовал ленивых послеоргазменных поцелуев. Отказывать ему теперь тем более не хотелось — Трубецкой с трудом разлепил веки, когда пришлось его отпустить, и нехотя пробормотал:       — Надо бы собираться…       Рылеев протестующе замычал, зарываясь носом куда-то под ворот его рубашки, и обхватил руками поперек груди. Моргнул очередным непрочитанным сообщением телефон. Трубецкой нежно пригладил рыжеватые кудри:       — Езжай домой и спи. Вечером продолжим.       Ждать от него активных физических действий не до, а после, было бы наивно и глупо, — Трубецкой аккуратно пересадил его обратно на стол и полез в ящик за салфетками. Что-то подсказывало, что собственный профессионализм до начала совещания уже не спасти, а вот Рылеева привести в божеский вид, завернуть в пальто, как было, и снова благополучно усадить в такси еще можно.       С проходной он выпустил его именно таким — легким, улыбчивым, в том же шейном платке, на который вряд ли теперь получится спокойно смотреть. Рылеев поцеловал его в щеку, вышел за турникеты и уже почти собрался уходить, но в последний момент все-таки не удержался:       — К половине седьмого жду. Не опаздывай.       Молчаливый диалог, никому больше не понятный, продолжался секунду, две, — затем он исчез в стеклянных дверях, а Трубецкой тряхнул головой, тщетно пытаясь сбросить наваждение, и с глупой улыбкой двинулся к лифтам.