In vino veritas

Ох ты... а полегче нельзя? Ага, ага, спасибо большое. Та-а-ак... вот хорошо, тут хоть вдохнуть можно, дверка холодненькая, живем... А в прошлом году всем такси оплачивали. Могли бы и в этом раскошелиться. Как я, по их мнению, теперь должен работать? У меня все, что в голове было, по дороге выпало. Господи, за что... И ну я не знаю, хоть бы бонус какой за это, что ли. Эй ты, наверху. Будь другом, а? Пошли мне на следующей станции вместо этого с рюкзаком... Ну, кого-нибудь. Сложно тебе, что ли?.. Ай! Поаккуратнее можно?! Знаешь, сколько я эти стрелки отглаживал? Костюм новый, первый раз надел! И ладно бы хоть о... О. О-о-о... В вагоне было душно, как в парилке, и тесно — не протолкнуться. Квадратный метр справа вплоть до спасительного металлического столбика полностью оккупировала дама в чудовищных размеров пуховике. Слева ржала и пиналась растущими отовсюду локтями стайка школьников-переростков. Мужчину программистской наружности, не утрудившегося снять со спины рюкзак, наконец вынесло на Пролетарской, в короткую передышку Рылеев успел вдохнуть — чуть ли не впервые с тех пор, как протиснулся в дверь в паре станций от конечной, — но не успел выдохнуть: раздвижные двери защелкнулись, состав тряхнуло, и его снова придавило аккурат туда, где русским языком было написано: «Не прислоняться». И ещё раз для тех, кто не понял: ду-нот-лин-он-дор. Не успел он еще окончательно сформулировать свой запрос в небесную канцелярию, как по обе стороны от головы приземлились ладони в кожаных перчатках. Носом Рылеев несколько неловко клюнул в уложенный небрежным узлом оранжевый шарф. Первой пришла в голову идиотская недополитическая шутка, второй — мысль о том, что от шарфа тянет парфюмом и сигаретами, как будто его вынули и поместили в московскую подземку прямиком из дамского романа. Шарф волной убегал под распахнутый ворот черного пальто, под шарфом угадывалась белая сорочка, дальше начинался пиджак и... — Извините. Рылеев вздрогнул. То ли додумало его богатое воображение, то ли уха и впрямь коснулся не только воздух, но и выдохнувшие его губы, но спину вдоль позвоночника прошибло мурашечным холодком. Обладатель пижонского оранжевого шарфа отнял левую руку от стекла и покровительственно сжал рылеевское плечо: — Вы не ушиблись? На этот раз точно не показалось: он потерся кончиком носа о вмиг запылавшее ухо и проговорил пустой, в сущности, этикетный вопрос, касаясь губами на каждом слоге. На свой страх и риск (то ли боялся, что незнакомец окажется не подстать голосу и аромату на шарфе, то ли наоборот, что кажется слишком подстать, и тогда вариантов, за исключением позорно ранней капитуляции, не останется вовсе) Рылеев медленно поднял голову — и тут же пожалел о невозможности прочистить горло: это было бы в той же степени неуместно, в какой и палевно. Ну и ну, это где ж вас таких только делают? — Нет… — Вот и славно. Поезд затормозил, подкатившись к благословенной Таганке, где обычно пустел на треть, если не наполовину, толпа схлынула на платформу, вокруг образовалось некое подобие свободного пространства, позволяющее дышать с чуть большей регулярностью, чем раз в десять секунд. Рылеев все так же пялился на обаятельную ухмылку нависшего над ним любителя черных пальто и пижонских шарфов — и дело, откровенно говоря, было дрянь. Потому что собственные ноги, в отличие от спасительной двери за спиной, не держали, а ладонь любителя шарфов по-прежнему покоилась на его плече, иногда совершая многозначительные поползновения в сторону шеи. Впрочем, стоило отдать ему должное: с появлением вокруг них свободного места он немного выпрямился и перестал так уж бессовестно шептать на ухо. — Если хотите, — продолжил он в том же беззлобно-вежливом духе, — можете подержаться. Вас, кажется… немного шатает. Вот скотина, восхищенно возмутился про себя Рылеев, и ведь даже бровью не повел. Но вслух выдавил: — Спасибо, я… Остаток его гениального измышления потонул в свистящем вопле колес — поезд резко затормозил, всех невольно здесь собравшихся перетряхнуло, и без какой-либо задней мысли, движимый одним лишь инстинктом самосохранения и хромающим вестибулярным аппаратом, Рылеев схватился за так удобно подвернувшиеся края злополучного пальто. А в следующую секунду, хотя поезд уже тронулся и покатился относительно ровно, с некоторой долей обреченности поймал себя на том, что выпустить уже не может, не хочет и, видимо, не очень-то собирается. — Вы держитесь, держитесь, — благосклонно кивнул собеседник, если фактический монолог, перемежаемый по большей части рылеевскими междометиями, вообще можно было назвать беседой. — Главное, не падайте. Вам куда? Немного освоившийся в своем положении и переставший так остро реагировать на чужую ладонь, теперь окончательно перебравшуюся на шею, Рылеев уже почти открыл рот, чтобы ответить, как из колонки грянуло: «Китай-Город. Платформа справа». И опять для тех, кто не понял: зис из… Весь вагон вновь пришел в движение. Дама в пуховике, всю дорогу статично охранявшая свой квадратный метр жизненного пространства, с неожиданной прытью устремилась к дверям, сметая все на своем пути, включая Рылеева, за дамой ринулись остальные рвущиеся из замкнутого пространства на свободу, и неясно, чем закончилась бы неравная схватка и в насколько унылый вид пришли бы в итоге титаническим трудом отглаженные брючные стрелки, если бы кто-то не подхватил его заботливо за талию и неуместно элегантным, разве что не танцевальным движением не помог увернуться от людского потока. Когда Рылеев все-таки решился выдохнуть и открыть глаза — уже после того, как голос из колонок пообещал довезти их до Кузнецкого моста, и захлопнулись двери, — людей в вагоне было существенно меньше, бессменный визави в черном пальто и оранжевом шарфе стоял, привалившись спиной к столбику и перилам, а он несуразно распластался поверх, до сих пор не расцепив пальцы. — Вы мне так и не сказали, куда вам. Второй раз, только существенно большей площадью, чем пострадавшее ухо, Рылеев почувствовал, что краснеет. Это было, если разобраться по сути, вопиющей несправедливостью: почему он должен чувствовать себя обладателем грации картошки, а кто-то даже в такой весьма компрометирующей ситуации остается безупречен? При попытке выпрямиться и устойчиво закрепиться на своих двоих выяснилось, что его по-прежнему обнимают, незнакомец, называть так которого уже язык не поворачивался даже мысленно, прицокнул и многозначительно покачал головой. Рылеев уставился прямо в его бесстыжие глаза и процедил: — До Пушкинской. — Надо же, мне тоже. Какое удачное совпадение, а не то я бы весь день переживал, что вас потом все-таки уронили. Места вокруг теперь было достаточно, чтобы спокойно встать на вежливом расстоянии друг от друга и культурно сделать вид, что ничего не было. Однако руки с талии никуда не делись, как будто там им и было самое место, дружелюбная ухмылка тоже оставалась в первозданном виде. Довольно быстро сделав вывод, что побег ему в ближайшее время не светит, Рылеев пообещал себе никогда больше не поминать всевышнего всуе и принял философское решение наслаждаться сложившейся ситуацией, какой бы до абсурдного странной она ни казалась. Потому что наслаждаться, говоря по-справедливости, было чем: кроме кайфово-мягкого пальто и головокружительного парфюма на шарфе мужчину отличали еще широкие плечи, и сильные руки, и стильный костюм, и блестящие, мать их, блестящие начищенные ботинки, как ему только никто их не оттоптал, — словом, тот самый полный набор, который редко встретишь в такое время в таком месте и от которого при должной энергетике и харизме должны автоматически подкашиваться колени. Да и подкашивались, что уж. Пользуясь преимуществом своего положения, Рылеев наконец отпустил его пальто и на пробу скользнул ладонью под шарф. Не получив сопротивления, на ощупь поднялся по пиджачным пуговицам, пропустил между пальцами атласный галстук и коротко царапнул ногтями через рубашку. Спутник остался невозмутим, как прежде, только сжал чуть сильнее руки у него на спине. И глаза — светлые, вообще-то, гораздо светлее, чем у него самого — вспыхнули чем-то очень хорошо знакомым, предгрозовым… Как будто родным, питерским. Сам дурея от собственной наглости, Рылеев залез под полу второй рукой, пригладил лацкан, карман-обманку, метнулся кончиками пальцев вниз. Нащупал и поддел указательным шлевку на брюках. И если бы не работа… Если бы не работа. Если бы не работа, можно было спросить его имя, и, пожалуй, узнать номер, а в лучшем случае — напроситься в гости… И увезти потом с собой на редкость приятные воспоминания. А может, воспоминаниями бы и не ограничилось — как знать. (Кольца у него на пальце, кажется, не было.) Рылеев провалился, очевидно, так глубоко в свои мысли, что окружающая реальность совсем перестала его интересовать. Он пришел в себя только оттого, что снова услышал обрывок фразы из громкоговорителя, а потом — все тот же пробирающий мурашками шепот над самым ухом: — Наша с вами. Пойдемте. На платформу его вывели — практически, правильнее будет сказать, выволокли, только более интеллигентно. Его случайный попутчик все делал интеллигентно — даже, черт возьми, приставал к незнакомцам в метро. И этим, надо признать, подчистую обезоруживал. — Нужно было с этого начинать, — он не глядя поправил шарф, застегнулся на пару пуговиц и наконец протянул Рылееву руку. — Лучше поздно, чем никогда. Сергей. Руку Рылеев пожал, но невольно подумал, что ситуация все-таки складывалась аховая: впервые за последние много лет он понятия не имел, куда девать глаза — от смущения. — Кондратий. Спасибо, что… В общем, спасибо. — Пустяки. Мне показалось, что вы не возражаете. Если мне не показалось, то не откажите в просьбе пригласить вас на кофе. Часа, скажем, в три сегодня. За спиной громыхнул, отъезжая, поезд, мимо кто-то протолкнулся на платформу, но раздосадованно выматерился вслух — всего ничего не успел. Знаем, проходили. Рылеев посмотрел на их все еще сцепленные руки, на большой палец, поглаживающий тыльную сторону его ладони. Снова на добрую, но чертовски самодовольную ухмылку. — Знаете, Сергей, у вас блестящая интуиция, потому как до двух часов я вынужден буду прожигать жизнь на одном мероприятии неподалеку, а в три, знаете, да, в три я вполне мог бы выпить с вами кофе. Первый раз за все время лицо Сергея сменило выражение самодовольства на искреннюю задумчивость. Через несколько секунд напряженной мыслительной работы он с сомнением предположил: — «Форум сотрудничества»? — Как вы… — начал было Кондратий, но договорить не успел — понял. Всякая неловкость испарилась, будто ее и не было, и теперь захотелось, честно говоря, как следует и от души проржаться над тем, что в двенадцатимиллионной Москве при стремящейся к нулю вероятности встретить человека, которому надо этим дурацким утром по этим дурацким переполненным станциям ровно туда же, куда и ему, он умудрился сделать именно это. Вместо того, чтобы ржать, Рылеев позволил себе широко, зубасто улыбнуться. — Да. «Форум сотрудничества». Я так понимаю, нам с вами и дальше по пути? — Выходит, что так. — Пожал плечами, Сергей, расплываясь в ответной улыбке. Не ухмылке, не усмешке, пускай и доброй, а самой настоящей улыбке. К эскалаторам они шагнули, не сговариваясь, одновременно — и с поразительной схожестью манёвров умудрялись лавировать между суетящимися по вестибюлю людьми. — Если позволите, я в таком случае перенес бы наше свидание на кофе-брейк.